Дарья Десса. Авторские рассказы
Голос в голове
Ехал как-то Петр со своим племянником – пятилетним Вовкой. Свежий летний воздух уже прогрелся, и утро выдалось по-настоящему солнечным, обещая чудесный день. Их старенькая, но надежная «ласточка», сверкая вымытой с вечера зеленой дверцей, легко скользила по еще прохладному асфальту. Пока они рулили сначала по спящему городу, лавируя в редком пока потоке машин и послушно останавливаясь на светофорах, а потом катились по широкой, гудящей, словно просыпающийся великан, магистрали, мальчишка в салоне буквально не умолкал ни на секунду.
Он сидел в своем ярко-красном детском кресле, тщательно пристегнутый, и непрерывно что-то говорил, лепетал, комментировал вид за окном. Его голосок, тихий и сосредоточенный, был похож на непрерывный журчащий ручеек, который то лился ровно, то внезапно оживлялся, словно наткнувшись на невидимый камешек.
«Наверное, речь репетирует перед приездом, – с теплой, чуть усталой улыбкой подумал Петр, на миг поймав в зеркале заднего вида отражение серьезных детских глаз. – Готовится поздравить деда как следует, или, может, готовит целый рассказ о своих приключениях». Ехали они не просто так, а к его родителям и, соответственно, бабушке и дедушке Вовки, в гости, которые всегда пахли пирогами и яблоками.
Случай предстоял самый что ни на есть торжественный и душевный: дед как раз сегодня отмечал свой солидный, важный, 60-летний юбилей. Шестьдесят лет – это же целая жизнь, и Петр, глядя на убеленные сединой виски отца, невольно ловил себя на мысли, как быстро летит время.
По такому случаю должна была собраться вся большая и шумная, очень дружная семья, включая двоюродных братьев и сестер, тетушек и дядюшек, которых Вовка видел не так часто и к встрече с которыми, видимо, и готовился. Родители самого Вовки, Андрей и Марина, уже были там с раннего утра – помогали готовиться, суетились, создавая атмосферу праздника.
Петр, прикрыв глаза на секунду, ясно представлял, как они хлопочут на просторной, залитой солнцем кухне, заваленной продуктами, и накрывают огромный стол в уютной, просторной гостиной родительского дома. Ведь предстояло встретить, обнять, накормить досыта и напоить чаем много очень дорогих людей, чьи голоса, смех и рассказы наполнят дом до самого вечера. Петр, перебирая пальцами по рулю, ощущал внутри приятное, щемящее волнение – такие редкие, шумные семейные сборы всегда дарили ему глубинное ощущение тепла, прочности и стабильности, как будто ты снова становишься частью чего-то большого и нерушимого.
Пока Вовка безостановочно болтал, Петр пытался несколько раз прислушаться, уловить смысл этого детского монолога. Он на мгновение отрывался от дороги, напрягал слух, вслушиваясь в тихий лепет, но из-за ровного гула старого, но верного мотора, свиста ветра, проникающего через чуть износившиеся уплотнители дверей, да общего шума дороги, ни разу так и не получилось разобрать ни единого внятного слова. Слишком тихо говорил мальчик, слишком громко был мир вокруг. А отстегнуть ремень и придвинуться поближе к детскому креслу, чтобы расслышать, когда ты один за рулем и несешься по трассе, сами понимаете, не представлялось ни малейшей возможности.
«Ну и ладно, – с легкой досадой, но уже смиренно решил про себя Петр. – Главное, что ему весело, занят и не скучает в долгой дороге». Он покрутил ручку и сделал радио потише, чтобы негромкая музыка не мешала племяннику вести его важные, таинственные внутренние или внешние разговоры, а сам погрузился в собственные мысли, изредка подпевая знакомой мелодии.
Наконец, после двух с лишним часов пути, утомительного однообразия полей и перелесков, пейзаж за пыльным окном начал резко меняться, становясь родным и узнаваемым до каждой кочки: вот показались знакомые, будто сошедшие со старой открытки, силуэты деревенских домов, а вот, за поворотом у старого колодца с журавлем, и сам деревянный родительский дом, по-летнему нарядный и утопающий в сочной зелени разросшегося сада. Сердце Петра радостно и тревожно екнуло, будто встрепенулась птица в груди.
Петр аккуратно остановил машину у знакомой, чуть покосившейся калитки, заглушил устало затарахтевший мотор, и в наступившей вдруг звенящей, густой тишине, контрастной после дорожного гула, сразу стало отчетливо слышно безудержное, ликующее пение птиц в кронах деревьев. Он глубоко вздохнул, потянулся, затем отстегнул Вовку от его трона, и, повернувшись к нему в полуоборот, с внезапно нахлынувшим любопытством спросил:
– Ну что, командир, ты с кем это так оживленно болтал всю долгую дорогу, а, Вовка?
– Да так… Сам с собой, – немного смущенно махнул рукой мальчик, уже нетерпеливо дергая ручку двери и упираясь в нее всем своим маленьким телом.
– Сам с собой? Интересно… И что же это ты себе такое нашептывал? – еще больше удивился Петр, с любопытством глядя на племянника и достав с заднего сиденья нарядную сумку с тщательно упакованным подарком для отца.
– Да не знаю я, честно, – простодушно, без тени лукавства, просто сказал Вовка, пожимая плечами, словно это был самый естественный ответ в мире. – Я же не слушал, о чем говорил. – И, не дав дяде опомниться, он ловко выскочил из машины, шлепнув дверцей, и помчался по знакомой песчаной дорожке к крыльцу. У самой калитки с широко распростертыми, гостеприимными объятиями, сияя от безмерной радости и предвкушения праздника, его уже поджидали, как самые надежные и любящие часовые, дедушка в нарядной, отглаженной рубашке с галстуком и бабушка в своем праздничном, цветастом, пахнущем ванилью фартуке.
Гений
Лера всегда терпеть не могла уличных музыкантов. Для нее – студентки последнего курса консерватории, с младых ногтей воспитанной на бессмертных творениях Баха, Бетховена и Шостаковича, девушки, с детства прилежно изучавшей виолончель и получавшей именную стипендию, – сама суть музыки была священнодействием, храмовым служением, а не способом легкой наживы.
Она горячо и искренне верила, что путь к звуку лежит через ежедневный изнурительный труд, через пот и слезы над гаммами, через бесконечные часы в репетиционной камере с ее акустической сухостью. А эти… эти доморощенные исполнители, по ее глубокому убеждению, были полной противоположностью всему этому. У них не было ни истинного слуха, ни поставленного голоса, ни школы – зато в избытке присутствовали лень, бесстыдство и алчность. Они не желали трудиться, чтобы достичь хоть какого-то подобия мастерства, предпочитая паразитировать на великом искусстве, профанируя его.
Потому эти, в большинстве своем здоровые и крепкие, люди сидели в гулких, пропахших сыростью подземных переходах, заходили в вагоны метро и пригородных электричек и принимались нудить, скрежетать, безбожно пиликать и подвывать, вызывая у Леры не просто раздражение, а настоящие слуховые судороги, физическую тошноту. Ее профессиональный, вышколенный годами слух улавливал каждую фальшивую ноту, каждое нарушение ритма, каждую неряшливую фразу.
Это было сродни пытке – слышать нечто такое, отчего хочется вжать голову в плечи, заткнуть уши и спрятаться, засунув голову под одеяло, да придавив его сверху тремя подушками, лишь бы не воспринимать эту оглушающую какофонию, этот наглый звуковой мусор, загрязняющий и без того нестерильное городское пространство.
И вот неделю назад, возвращаясь из Москвы в свой тихий провинциальный городок, Лера впервые за долгое время чувствовала себя если не счастливой, то умиротворенной. За окном мелькали золотисто-багряные осенние пейзажи, и она, благополучно сдав сложнейшую сессию, наслаждалась долгожданным покоем и предвкушением отдыха у родителей. В полупустом вагоне электрички, где она ехала, царила приятная дрема. И в эту идиллию, на очередной станции, вошел парень.
Он был простенько, даже бедно одет: потертые джинсы, простая клетчатая рубашка, сверху – растянутый на плечах свитер. На голове – мятая, видавшая виды кепка, на ногах – тяжелые армейские берцы. Он выглядел усталым, запыленным дорогой, но в его светлых, внимательных глазах не читалось той привычной, мутной тоски и наглой расчетливости, которые Лера безошибочно узнавала у профессиональных попрошаек.
Но самое главное, что заставило сердце девушки сжаться в предчувствии кошмара, – на груди у него висел баян. Не маленькая гармошка, а большой, солидный, настоящий концертный баян. Его черные меха выглядели новыми, клавиши и кнопки сияли чистотой – инструмент казался ухоженным, даже дорогим, и совершенно не вязался с образом бродячего музыканта.
«О, Боже мой! – мысленно вскрикнула Лера, с ужасом откидываясь на спинку сиденья. – Ну вот, началось… Сейчас будет дикий кошмар! Только не это! Опять эти три заезженных аккорда, это заунывное, фальшивое пение!» В памяти тут же всплыл один недавний инцидент: какой-то пропитой тип терзал драный-предраный аккордеон в переходе, пытаясь с силой выдавить из него и из себя хриплые, режущие слух звуки. Лера тогда не выдержала и буквально сбежала, закрыв уши ладонями.
Парень молча остановился в начале вагона, окинул пассажиров спокойным взглядом, чуть поправил ремни на плечах. Казалось, он на секунду сосредоточился, отрешился от всего вокруг. Потом он плавно растянул меха – и полилась музыка.
Это не была попса. Не блатняк или примитивный шлягер. Это была сложная, глубокая, душевная мелодия, похожая на старинную, уходящую корнями в саму душу народа, протяжную песню. Но исполнена она оказалась с такой виртуозной техникой, с таким чувством и пониманием, что дух захватывало. Пальцы музыканта порхали над кнопками и клавишами с невероятной скоростью и точностью, меха то пели широкой, мощной волной, то шептали нежнейшими пассажами. Звук был чистым, бархатистым, объемным, он заполнял собой весь вагон, не оглушая, а обволакивая.
Лера слушала, буквально раскрыв рот от изумления, забыв о своем снобизме, о предубеждениях, о консерваторской спеси. И точно так же, затаив дыхание, взирали на это неожиданное чудо пораженные до глубины души пассажиры. В вагоне воцарилась абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая только этой божественной музыкой. У сидящей напротив пожилой женщины в платочке на глазах заблестели слезы, и она, не стесняясь, вытирала их уголком шали.
Когда последний аккорд растаял в воздухе, наступила секунда полной тишины – и затем вагон взорвался аплодисментами. Искренними, шумными, благодарными. Люди улыбались, кивали, перешептывались. И конечно, поношенная кепка парня, скромно положенная на пол, пустой не осталась. Пассажиры, обычно бросающие мелочь из чувства долга или чтобы отвязаться, на этот раз доставали бумажные купюры, благодаря неожиданного гения за подаренную минуту подлинного красоты и волнения, за это маленькое чудо посреди скучной дороги.
А Лера, все еще находясь под впечатлением, смотрела на музыканта, который, скромно потупив взгляд, собирал инструмент. В ее стройной, выверенной системе ценностей, где все было расставлено по полочкам, появилась трещина. И сквозь эту трещину пробивался новый, неожиданный свет.