Я выходил курить утром и вечером, как на смену: молча, с одним и тем же взглядом. В место, где раньше был продуктовый ларёк, а теперь — его призрак в виде остатков кирпичного фундамента и тишины.
Сегодня дождь и холод грызли отголоски лета с усиленной злобой.
Он, как ослеплённый, заблудившийся великан, не знал, куда ему деться: кружил по улицам, время от времени бросая в лицо пригоршни крупных, крепких, как камни, капель. Когда дул ветер, весь пригородный посёлок дрожал, как больное тело. Даже крыша моего старого родительского дома стонала на ветру, прося у меня хоть о какой-то помощи.
— Здравствуйте. Можно же стереть, да?
Ломающийся подростковый голосок вернул меня в реальность из медитативного потягивания сигареты.
Опять он. Парнишка лет тринадцати–четырнадцати. В шапке и в промокшей насквозь сине-чёрной ветровке, блестящей под дождём, будто свежая кожа. В лохматых, видавших виды джинсах. Лицо ещё выдавало в нём детские черты — большие глаза, и в этих глазах уже пряталась усталость, какая обычно бывает лишь у тех, кто видел больше, чем должен был. Маленький рот и щёки, красные от холодного ветра, но румянец не выглядел здоровым — скорее как отражение внутреннего жара, того, что тлеет и скоро, возможно, вспыхнет.
Но нужно ещё года четыре — и он быстро возмужает. Сейчас он стоит на границе.
Ещё ребёнок, но уже пахнет будущим взрослым — уставшим, злым, прожжённым насквозь.
— Напугал, блин, — дрожь в хриплом голосе выдала мой испуг.
Парень указал на угол забора моего двора, где красовалось очередное трафаретное граффити: «50 000 в неделю. Стабильно…» И ниже — адрес телеграм-канала для связи.
— Да, валяй, если не надоело ещё.
Я пожал плечами и махнул рукой в сторону.
— Спасибо.
Парень подтянул из-за спины вытянутую сумку, в которой обычно студенты носят ноутбуки и прочий студенческий хлам. Достал оттуда пульверизатор, ветошь и принялся усиленно, с какой-то отчаянной злобой, драить металлический забор.
Сейчас на этой улице нет детства. Только старость. Все, кто жил здесь, были уставшими уже в юности. Провода висели низко, как вены, вытаращенные наружу. А соседи… соседей осталось мало. Молодняк после школы съехал ближе в город, а их родители остались в этом пригородном посёлке, где только ближе к огонькам многоэтажек появлялись хоть какие-то панельки.
Лишь изредка на моей тупиковой улице проходили знакомые лица прохожих. Мы обменивались кивками и сиюминутно отворачивались с задумчивым видом.
Дома тут доживали. Фундамент — как зубы у мертвеца: крошатся, но держат. Заборы скрученные, из подручного материала, словно в окопе: шифер, старые листы ржавого металла, доски с торчащими гвоздями. Здесь всё было сделано временным, но навсегда.
Дым дешёвого табака щекочет глаза и обжигает лёгкие. Где-то скрежещет сопротивлениями трамвай по проторенным маршрутам — как звук ржавой пилы, распиливающей шум дождя.
Я не отводил глаз от агрессивных движений мальчишки. Он словно дрался, пытаясь не стереть, а содрать слой металла, уничтожить надпись навсегда.
Я заметил, что один из соседских заборов уже был очищен, и на месте аналогичного граффити остались мутные разводы. А там, где стереть было нельзя, всё закрасили чёрной краской.
Он каждый раз стирал или закрашивал рекламу. Примерно два-три раза в неделю заборы снова заполнялись этой дрянью. Причём, как назло, именно в тех местах, где пацан стирал записи. Будто издеваясь над ним.
— До свидания, — пискляво пробормотал мальчишка.
Зябко съёжившись, он убрал дрожащими от холода руками инструменты и быстрым шагом направился дальше по улице.
— И далеко пойдёшь? Ты завтра же сляжешь с пневмонией.
Промокший насквозь парень обернулся и взглянул на меня с прищуром, пытаясь спасти глаза от дождя.
— Пошли, хотя бы дождь переждёшь, согреешься? — я махнул рукой, зазывая парня за собой в дом.
Он замешкался, но через секунду поспешно последовал за мной, переступая грязные лужи у ворот двора.
Старый родительский дом, окружённый бурьяном выше забора, с перекошенной крышей.
Я распахнул дверь и пропустил мальчугана вперёд. Он зашёл робко и аккуратно, ожидая какой-то опасности внутри.
Узкая прихожая встречала запахом сырости и перегара — здесь не жили, а медленно разлагались. По лицу пацана было видно, что он это почувствовал. Когда-то тут пахло щами и отцовским табаком.
На подоконниках — пустые банки из-под тушёнки, как гильзы. На стенах — пожелтевшие фотографии, где ещё все живы. Обои отклеиваются полосами, свисают, словно бинты на старой ране.
На столе всегда стоит недопитая кружка чая — холодная, густая, с привкусом железа.
Телевизор работает еле слышно, просто чтобы не слышать тишину.
— Раздевайся. Сейчас поставлю чайник.
— Ага, с-спасибо!
Он молниеносно снял тяжёлую от влаги ветровку и повесил её на одинокий крючок в прихожей. Я включил чайник и начал рыться в шкафах в поисках чего-нибудь сносного.
— А как вас зовут?
— Борис.
— А отчество?
— Просто Борис. А тебя?
— Паша.
— Ну, садись, Паша, — я указал на деревянный табурет рядом с окном. — У меня толком-то ничего и нет. Сушки только нашёл.
Я поставил на стол уже твердеющие сушки и горячий чай.
Паша неловко осматривал стол: недопитую бутылку водки и гранёный стакан рядом. Затем уставился на пол. Там были ещё бутылки. Уже допитые. Много бутылок. Почему-то лень выбрасывать, а копятся они очень быстро.
— Спасибо большое! Если бы не вы, то не знаю, где бы спрятался.
— Нашёл чем заниматься в такую погоду, пацан, — сказал я, указав в окно, где дождь яростно колошматил по стеклу.
— Когда я вышел, ещё нормально было. Потом резко — бах, и дождь зарядил.
Он сжал красными от холода ладонями кружку с чаем и съёжился от приятного, приливающего тепла.
— Это вы? — он указал на фотографии на стене.
— Да, лет двадцать назад.
Фотографии на стенах давно выцвели. Могу поспорить, время специально вытравило из них краску, оставив только контуры.
На одной — молодые пацаны в грязной форме: стоят плечом к плечу, смеются. У меня ещё волосы чернее ночи. Сейчас — серебристая седина и растущее пузо. А тогда — молодость, сила, кривые улыбки, глаза щурятся от солнца, но в этих глазах ещё есть жизнь.
Чуть ниже — снимок, где я сам, в гражданке, с бывшей женой Аней. Жена молодая, красивая, с уставшими глазами, словно уже знала, что ждать от меня чего-то нового и хорошего было нечего.
Есть ещё старое, потемневшее фото в рамке с трещиной, где шестеро бойцов у бронетранспортёра. Все в пыли, в касках, с автоматами; кто-то держит флягу, кто-то обнимает другого за плечи. Конечно же, среди ребят был и я.
Под снимком — аккуратно вырезанная бумажка, на которой от руки написано: «Грозный, 1999».
Фотографии висят неровно, в старых дешёвых рамках.
Некоторые держатся на одном гвозде, другие приколоты кнопками.
Между ними — пыль, паутина, отпечатки пальцев.
Я не вытираю их. Дорожу. Очень дорожу — это всё, что у меня осталось. Боюсь стереть последние следы тех, кто на них остался.
— Вы военный?
— Был. Воевал…
— Ого. Где?
— В Чечне. Тебя ещё тогда на свете не было.
— Да, я знаю. Я видел видео на ютубе, — он аккуратно делал глотки чая. — Это ещё в конце девяностых было, да? У меня дядя умер там. Но я его не знал. Мне мама рассказывала про него много.
— Хорошо, что только на ютубе. Ничего там хорошего нет. Никакой ютуб этого не расскажет.
Он взглянул на меня робкими и любопытными глазами.
— А у вас друзья остались с тех времён? — он указал пальцем на фото с БТР.
— Остались. Только все — на фотографиях. Всегда рядом, всегда тут. Я и общаюсь с ними, и водку пью. Иногда даже отвечают мне, — я улыбнулся, пытаясь сгладить неловкость парня. — Этой фотке, кстати, ровно двадцать лет. Осень девяносто девятого.
— Старше меня. — Он неловко улыбнулся, и в глазах промелькнула нотка жалости и детского сострадания. — А медали? Есть медали?
— Есть. Железяки бесполезные. Я их ещё сохранил, не знаю, где они сейчас. А помню, Генка Сурков, друг мой с тех времён, как приехал, медали выкинул и сказал что-то вроде: «И нафига мне эти железяки? Лучше бы денег дали на первое время, а то жрать нечего».
— Ого… А у вас есть что-нибудь с войны? Оружие! Вон, на фото у всех калашниковы. Дадите подержать?
— Какой ты простой, пацан! — я усмехнулся. — Ты думаешь, нам всё домой в подарок дали? А танкисты на танках приехали?
Паша захихикал от собственной наивности.
— Конечно нет… А хотя…
Я отошёл в другую комнату и пошарил среди пыльных вещей в глубине советской тумбочки.
— Вот! Нашёл.
Я вернулся к Паше и положил перед ним крепкий, брутальный нож в кожаных ножнах. Паша опешил и уставился на него, как на дикого зверя.
— Катран. Легендарная штука. Вот его я протащил с Чечни.
— Страшновато выглядит, — робко выдал он.
Я взял клинок, вытащил его из ножен и дал Паше прямо в руку.
— Таких всего три тысячи штук было выпущено. Мне повезло: я с ним от и до прошёл. Самый мой надёжный товарищ. Когда возвращался, в военкомате сказал, что потерял.
— Своровали, получается? — осуждающе спросил Паша.
— Да. И не жалею, — гордо выдал я.
Хищный и поношенный клинок поблёскивал на свету. Паша удивлённо смотрел выпученными глазами на жуткий артефакт войны, боясь даже дышать на него. Я вспомнил, как мой дед показывал мне нож разведчика в детстве, времён Второй мировой. Царапины и сильные потёртости на клинке — будто шрамы пройденных испытаний. Если бы у предметов были воспоминания, этот нож помнил бы звуки выстрелов, чужую плоть, грязь, металл и крики агонии.
— И чем это ты занимаешься, Паш? Я тебя не в первый день тут вижу.
Он аккуратно делал глотки чая, крепко сжимая кружку, грея руки.
— Стираю эти теги на стенах.
— Граффити?
— Да, рекламу наркошопов. Ну, знаете… Они ищут дураков на свою работу или просто рекламируют эту отраву всякую.
— И какое тебе дело? Ты же знаешь, что всех их не сотрёшь, а завтра уже появятся новые. Ерундой же маешься?
— Нет. Я верю, что приношу пользу. Лучше пусть их не будет, чем они будут.
— А может, ты у конкурентов стираешь, а ночью нужные пишешь, мм? Я вот особо внимания не обращаю даже.
Малец вздрогнул и посмотрел на меня уже взрослыми, мужскими глазами.
— Нет. Я эту дрянь ненавижу. У меня брат из-за всего этого в тюрьме!
— Давно?
— С прошлого года. Теперь я в семье один мужчина. Я и мама, а Андрей только лет через десять выйдет.
— Много дали! — искренне удивился я.
— Да, мама сказала, там очень много нашли. С тех пор я начал стирать эти записи на стенах. Сначала по пути в школу. А сейчас по всем улицам хожу, когда время есть. Думаю, им рано или поздно надоест, и они бросят наш пригород.
В его словах я узнал себя в его возрасте. Та же искренняя вера в праведную силу. Я тоже всегда старался поступать по совести. Не потому, что так нужно было или чтобы меня по головке погладили, а потому, что так чувствовал.
После Чечни это чувство справедливости обострилось патологически сильно. Теперь не могу смотреть новости или слушать ложь политиков. Ярость накрывает так, что начинаю крыть матом всё и вся вслух.
— Ты правильно делаешь, но…
— Я вырасту, — Паша крепко сжал нож в руке. Пальцы налились кровью. — Стану полицейским. И пересажу каждого наркоторговца. Вот увидите, дядя Боря.
— Так ты за брата мстишь? Он же тоже наркоторговец, получается?
— Ну да… — он стыдливо опустил голову. — Но он хороший. Просто сильно запутался, связался не с теми… так мама сказала.
— Мама знает, чем ты занимаешься после школы?
— Да, я ей всегда говорю, куда пойду завтра. Она волнуется, но я же не нарушаю закон и всё такое.
— А ты сам не боишься?
— Нет, — твёрдо выдал Паша. — Мне теперь нужно быть сильным ради мамы. Хочу быть сильным, как вы, — он вновь оглянул мои старые фотографии. — Мне это очень нужно.
Прошло пару дней. Пашка стал захаживать раз или два в неделю. Находил разные поводы, приносил фото себя и брата, рассказывал о нём, о своих планах. Говорил, как посмотрел фильм про работу в наркоконтроле и что точно пойдёт на юридический после школы. Я поил его чаем и даже купил разные печенья. Даже вспомнить не могу, чтобы на кухне у меня было что-то подобное. Конечно же для него — сам не ел. Но Паша решил устроить у меня привал в своих обходах посёлка, и я не отказывал ему. Не видел причин. Он не раздражал, как многие люди вокруг. В нём был огонь в глазах, и он напоминал меня в молодости. Это призрак собственного детства — ту версию себя, которую давно закопал и забыл.
Как-то раз, придя, он сразу прошёл вглубь дома, будто проверяя территорию.
— Ага, — удовлетворённо констатировал он, вернувшись на кухню.
— Что «ага»?
— Мышей не слышно. Я же протравил норку за углом. Теперь им тут не комильфо.
И в его голосе была такая недетская гордость защитника, что это вызывало у меня усмешку.
Иногда он помогал по двору, носил дрова для старой печки. Отопление у меня было, но я любил топить печь — она напоминала о живых родителях. Паша пытался что-то чинить в доме, ковырялся с гвоздями. Делал это неуклюже, но старательно, будто хотел доказать, что может быть полезным. Гонял мышей. Часто просил посмотреть мой армейский нож. И с каждым разом брал его всё увереннее и наглее, будто теперь это уже его собственный.
Иногда я видел его из окна и не открывал дверь, если он стучался. Был сильно пьян, и ему незачем было видеть меня таким.
Иногда он рассказывал какие-то мелочи про школу, про соседей, про мать. Оправдывался за то, что просто живёт свою жизнь. Я слушал, кивал, делал вид, что мне не всё равно. Может, и правда было не всё равно? Просто давно разучился это понимать. А иногда мы смотрели телек — какие-то развлекательные шоу. Мы просто молчали рядом, и в этом молчании было больше доверия, чем в чужих словах.
Он мог уснуть на диване рядом с печью, свернувшись калачиком, прямо во время какой-нибудь дурацкой комедии. Я не будил его. Он мне не мешал и, главное, не раздражал. Он поворачивался на другой бок, вздыхал во сне, и в тишине комнаты его ровное дыхание было единственным звуком, который не ранил душу, а наполнял её странным, забытым чувством покоя. Закидываясь парой стаканов водки, я тоже засыпал прямо за столом.
Вечером трамвай шёл медленно, как старый зверь, уставший таскать на себе весь этот город. Вагоны дрожали, звенели, и свет внутри мигал от каждого скачка по рельсам, словно кто-то намеренно дёргал выключатель. Вонь перегретого металла, мокрой одежды и старого пота висела в воздухе плотным туманом. Люди сидели, молча уткнувшись в телефоны.
Я сел ближе к окну, где на стекле дрожали жёлтые пятна от фонарей. В лужах отражались неоновые вывески, искривлённые, как рты после удара в челюсть.
Я смотрел в окно и видел своё отражение — тусклое, выцветшее, чужое.
Надо будет выпить. Определённо надо выпить. Смена была тягучая и нудная. Почему при работе сторожем нельзя пить? Как будто кому-то не похер, в каком я там состоянии и с каким лицом смотрю на ксивы и пропуска?
За окном проплывали дома — серые, облупленные, как старые кости. Между ними мелькали редкие прохожие, спешащие куда-то. Трамвай скрипел, и хрущёвки плавно сменялись частными домами разных мастей: у кого побогаче — из жёлтого кирпича и с хорошим освещением, а у кого — бревенчатый, осевший в землю советский дом, как у меня.
Чем глубже трамвай углублялся в плохо освещённый частный сектор, тем меньше становилось людей — как в трамвае, так и на улице.
— Ах, смотри, что делается! — женщина средних лет указала пальцем на какую-то возню через дорогу.
Сначала я подумал, что это обычная пьяная драка. Здесь такое случается часто: кто-то кого-то не поделил — алкашам только повод дай. Но движения толпы были слишком точными. Хладнокровно хищные движения рук и ног. Очень точные и резкие. Это была не пьяная потасовка — это было преднамеренное уничтожение, раздавливание человека, как дохлого голубя об асфальт.
Взгляд зацепился за знакомую синюю ветровку. Рюкзак под ноутбук, старые джинсы, покрытые грязью…
— Открой! — крикнул я в сторону водителя. — Отойдите все нахер!
Я растолкал пассажиров, как манекенов, и судорожно начал долбить по кнопке аварийной остановки.
— Да открывай уже, блять! Открывай!
Водитель предательски медленно останавливался, и двери распахнулись. Холодный осенний ветер ударил в лицо, сдерживая меня от какой-то глупости.
Я рысью бежал через дорогу, и толпа в сумраке начала приобретать очертания. Четверо подонков лет шестнадцати–семнадцати. В балаклавах, спортивных штанах. Трое били, один снимал на камеру телефона. Паша скрутился калачиком, как младенец. Рука неестественно вывернута, будто чужая.
— Сука, отошли! Я щас вам головы поотрываю, мрази!
Я бежал, задыхаясь; руки немели от ярости и отчаяния.
— Валим! — крикнул парень с телефоном.
Они окинули меня звериными взглядами и бросились во тьму дворов посёлка. Кто-то из редких прохожих наконец достал телефон, кто-то крикнул, что едет полиция.
— Паша, Паша, живой?
Я рухнул на колени перед грязным, побитым, стонущим комком боли.
Ветровка была изодрана подошвами, джинсы впитали осеннюю грязь, волосы блестели в свете фонаря от крови.
Он тяжело дышал, с хрипом и тихим свистом, будто воздух в лёгких проходил сквозь камни. На виске красовалась глубокая ссадина, от которой тянулась дорожка засохшей крови до самого уха. Губы распухли, стали чужими, мясистыми подушечками, разорванными в нескольких местах. Правая щека — один сплошной, пульсирующий сине-багровый волдырь. А от носа уже почти ничего не осталось — только торчали хрящи из обрывков кожи.
Он попытался открыть глаза, но веки не слушались. Губы шевельнулись беззвучно.
— Дядя Борь… — хрипло, без голоса, на выдохе прошипел Паша. — Холодно…
— Не говори, — тихо сказал я. — Тебе и так досталось. Держись, пацан, ты сильный. Я рядом. Просто дыши. Ровно дыши. Всё будет хорошо.
Я снял свою задрипанную куртку и бросил её на землю. Аккуратно подтянул тело Паши на ткань и укутал его, оставив лишь кровоточащее лицо. Свет уличного фонаря издевательски высвечивал результат его борьбы во всех красках.
Я смотрел на окровавленный кусок мяса и не чувствовал ничего. Ни жалости. Ни злости. Ни страха.
***
Передо мной суетилась полиция. Тротуар из протоптанной грязи освещали проблесковые маячки. Опера, облезлые удостоверения, дешёвые кожаные куртки с надтреснутыми плечами. Один из них — пухлый, с круглым лицом, будто только что оторвался от домашнего борща, — уверенно выписывал что-то в блокнот, даже не глядя на очевидцев. Второй — молодой, нервный, глаза бегают, словно впервые видит настоящую кровь. Он метался от одного прохожего к другому и каждый раз морщился, будто кто-то тёр ему зубы наждаком. Две женщины у ближайшего дома сбивчиво что-то объясняли, путались в словах, охали и ахали.
— Спасибо. Дальше мы сами, — сказал уставший опер, заканчивая меня опрашивать. — Ах да, ещё… Можете сказать своё ФИО и телефон?
Я медленно продиктовал номер и назвал фамилию.
— Ершов!
Знакомый жёсткий тембр пощекотал спину. Я обернулся.
— А я думаю — ты не ты!
Из темноты ко мне уверенно шла знакомая фигура.
Когда-то крепкий, сухой, теперь чуть расплывшийся, но не потерявший опасности.
Дима Миронов.
В нём было то особое спокойствие людей, которые слишком часто видели смерть и научились с ней уживаться. Он двигался медленно, без суеты, но так, что сразу становилось ясно: ударит жёстко и без крика. Форма сидела на нём по привычке. Пиджак с натянутыми локтями, вытертый, но чистый. Лицо обветренное, скуластое, нос когда-то перебит, на щеке старая вмятина от шрама. Волосы коротко подстрижены, уже с сединой. Взгляд серый, тяжёлый. Глаза такие, что в них не отражается свет — они просто фиксируют, как объектив камеры.
Он протянул мне крупную ладонь, широко улыбнувшись. Я пожал её.
— Ух, крепкая хватка, Ершов! Всё такой же сильный! — он, как довольный кот, жал мою руку. — Ты тут какими судьбами?
— Да тут пацана соседского избили. Я этих утырков разогнал. Они его убить хотели, что ли…
— О как. Молодец… Ты всё такой же, как будто только с поля боя вернулся. Даже глаза не поменялись. Только морщин добавилось.
— А ты?
— Да мы мимо проезжали. В город ехали, а тут вызов. Вот и заехали с пэпээсами. Меня из столицы сюда перевели, представляешь? Пару лет назад. Я, честно, уже и забыл, что ты отсюда родом. Столько лет не виделись…
— Двенадцать, — холодно уточнил я.
— Ага… да. Как Денчик Воронцов в пятом году скончался, так мы больше и не собирались в Москве.
— Традиция была хорошая, — с горечью сказал я. — Почему ты со мной не связался? Ты же знал, что я из этого города.
— Да честно, Борь, я замотался. Я не забыл, ты чего? — оправдался он. — Меня кинули сюда начальником уголовного розыска, тут такой бардак был до меня. До сих пор ухожу ночью и прихожу ночью. Тут не то, что ты — даже семья меня не видит.
Мы тогда были другими. Молодыми, горячими, ещё не испорченными ни этой чёртовой жизнью, ни городом, ни собой. Смеялись так, что, казалось, стены не выдержат. Говорили о будущем так, будто оно обязано прийти. Мы тогда думали, что плохое позади. Наивные были. Всех по войнам раскидало, по тюрьмам, по могилам. А мы с Димой и ещё несколькими ребятами живы, словно штраф за чудо платим каждый день.
— А ты сам-то как? Где работаешь? — наконец прервал тишину Дима, отводя взгляд, будто боялся услышать правду.
— Сторожем на разных стройках, — ответил я, почесав щёку. — «Титан-строй», контора. Знаешь, наверное.
— Сторожем? — он прищурился чуть настороженно, так смотрит хищник, когда не понимает, жив ли тот, кого видит перед собой. — Для такого, как ты… маловато, да?
— Мне хватает, Дим. Я же один живу.
— Это из-за осколка? Жить не мешает?
Миронов говорил тихо, почти вкрадчиво, но в каждом слове был прижим, будто он всё время слегка давил.
— Да, по инвалидности никуда нормально не могу устроиться. Да и не пытаюсь, честно говоря.
Мы переглянулись.
— Меня всё устраивает, Дим.
Работа сторожем была непыльная. Сиди себе, читай статейки в телефоне, опять же телевизор. Но я включал его без звука. Было какое-то внутреннее чувство, что смотреть телек на посту нельзя. Но если без звука, то нарушение не такое серьёзное. Как мне казалось.
— А что с пацаном этим? — я кивнул на клочок земли, где лежал Паша в паре метров от нас.
— Да, это младший брат одного оптовика, которого мы брали в прошлом году.
— Откуда ты его знаешь?
— Когда подъехали, мои опера уже сказали, кто потерпевший, — твёрдо отчитался он. — От скорой информация. Я фамилию его помню, и мать дурную тоже. А старший… ой, да там у них бардак бардаком! Крупный поставщик в нашем городе был, склад держал, представляешь? Взяли, когда он грамм триста пакета брал в парке — оптовую закладку. А там мука. Обычная, пшеничная!
Дима разразился хохотом, но, не найдя во мне ответной реакции, стёр улыбку с лица.
— Дурдом у них полный. Даже своих кидают.
— И что ты сделал с ним?
— Сел он на двенадцать лет примерно. Не помню уже.
— Так мука же у него была?
Дима махнул рукой и усмехнулся.
— Да мы за ними давно наблюдали. У него в квартире ещё нашли кучу всего, и подельника он своего убил. Прямо в его квартире повесил. По этой статье и пошёл на зону. Видимо, не поделили вес или ещё чего. Телефон с переписками нашли. Короче, полный комплект. Сидит сейчас. Долго.
— Да, мне Паша рассказывал. Не думал, что он ещё и убил кого-то, — я пронзительно смотрел Диме в глаза, стараясь не моргать.
— Он признательные дал. Сам. Может, ещё кого убил, просто мы не знаем. Но по одному эпизоду прошёл, признательные дал. Сам при мне написал.
Дима поймал мой настороженный взгляд.
— У него отпечатки нашли в квартире подельника. Полный комплект.
— Да я верю тебе. Просто странно, что…
— Что бывшие школьники друг друга заживо вешают? Ну, там деньги большие — вот и грызут, как шакалы, друг друга. Тебе ли не знать, Ершов? А младший после этого зарёкся всеми силами тут всё очистить. Даже к нам в отдел приходил, говорил, мол, можно волонтёром у вас устроюсь.
— А ты что?
— Сказал: выучись на юридическом, приходи на стажировку. Возьмём к себе. Он довольный убежал. Больше я его не видел.
— Я тут всё, Дмитрий Алексеевич! — окликнул его один из оперов. — Я пойду по ближайшим домам. Может, у них камеры наблюдения по периметру стоят? Мало ли.
Дима ему кивнул, и тот сиюминутно пошёл к ближайшему частному дому с высоким забором.
— А ты всё ещё в майорах?
— Намекаешь, что не по возрасту? — Дима с улыбкой посмотрел на свои погоны. — Мне не раз предлагали подполковника, но я отказался. Там весь отдел уголовного розыска грозился уволиться, если я уйду, — он посмотрел на двух оперов, опрашивавших свидетелей. — Вот и сижу начальником уголовного розыска. Парни у меня надёжные. Уважают меня. Да и меня всё устраивает, на семью хватает.
— Как она?
— Настя? Да всё супер. Дочки растут, скоро школу заканчивают уже. Одна хочет по моим стопам идти, в следаки, я вот отговариваю, — он махнул рукой. — А ты… всё один?
— Да. После Ани никого не было ещё.
— Не забивай голову. Всё будет! — Дима по-дружески похлопал меня по плечу.
Мы постояли молча пару секунд, просто глядя на угасающую суету полиции. В лице Миронова было всё, что я помнил: жёсткость, усталость, какая-то хищная медлительность. А ещё — уверенность, будто он знает, куда идёт, даже если дорога ведёт в грязь и кровь.
— Слушай, ладно, поеду я уже. Блин, честно, приятно было увидеться, не ожидал! — строгий, звонкий тембр Димы вырвал меня из собственных мыслей. — Давай нормально встретимся, хоть поболтаем? — сказал он искреннее, чем раньше. В голосе появилось тепло.
— Да, конечно. Грех отказываться, — кивнул я.
— Вот и отлично, — он усмехнулся, но глаза остались стеклянными. — Пора уже иногда!
Он протянул руку, а затем обнял.
— Я бы всю ночь тут с тобой стоял, но сам понимаешь — работа, домой надо. Семья.
Он ещё раз крепко хлопнул меня по плечу, как на передовой, проверяя, не рассыпался ли я ещё.
Я смотрел, как его статная фигура уходит к машине, как свет мигалки отражается в его седых висках.
Как же я чертовски боялся нормальной жизни. До дрожи в животе. Помню, как ехал в поезде домой, на гражданку, и меня трясло так сильно, как не трясло ни разу в Грозном. Я не мог просто взять и забыть войну. Да, были те, кто вернулся, выдохнул и оставил всё позади. Завёл семью, открыл бизнес, получил высшее по чеченским льготам ещё в девяностых или позже — получил вышку, новую профессию, а потом и новую жизнь. Начал работать, завёл семью, детей — и у них всё хорошо даже сейчас. Перелистнули гнилую от крови страницу. Не вырвали и не пытались её вырвать. У них хватило внутренних сил оставить эту главу под названием «война» и пойти жить дальше. Как же я им завидовал… Да и сейчас завидую. Я очень хотел так же.
Кто-то стал милиционером, как Дима Миронов, и вполне себе неплохо чувствовал после бардака девяностых. Потому что там хоть немного оставалось того, что похоже на порядок, даже двадцать лет назад. Но такие, как я, остались там, в девяносто шестом. Мне всё ещё девятнадцать лет, и я застрял в Чечне.
Там, на войне, всё было понятно: есть цель, есть враг, есть друг — и всё решается за секунды. А здесь — бумажки драные, враньё, лицемерие и вечное «подождите».
Как же я ненавижу эту гражданскую жизнь. Ненавижу правила.
Я быстро шёл по улице, громко хрустя опавшей листвой в грязи. Зашёл в бело-красный магазин. Бутылка ноль-пять… Нет. Две. Да, две бутылки. Дерьмовый день. Пацан. Миронов. Я не знаю, из-за чего сегодняшний вечер я попытаюсь забыть в омуте своего алкоголизма.
Тучи лежали друг на друге, как сырые доски на свалке.
Между ними не было света — только тусклое шевеление. С неба пахло ржавчиной и прошлым летом, которое не успело умереть как следует.
Ни птиц, ни света, ни дождя.
Любое движение вызывало физическую тошноту. Ничего не хотелось — нет, не моглось что-либо делать. Не моглось жить. Всего лишь пятый десяток, а ощущение, будто уже седьмой на носу. Когда я таким стал? Наверное, это и есть старость — сидя возле печки и с отвращением вливая в себя водку, думал я. У Миронова — должность, статус. А остальные, кто живой? Чем занят, интересно, Женя Васильчук? Помню, у него отец банкир был. Может, он теперь директор банка? А я кто или что?
***
***
Выпил ещё полстопки.
Самое ужасное — это как затягивает собственное несчастье. Ты заливаешься водкой, а наутро начинаешь заново, ведь у тебя на это есть полное право: ты жертва, а виноват кто-то другой. Это и есть мерзость старости. Не болезни, не немощь тела, а вот эта тошнота, всепоглощающая апатия и жалость к себе.
Я пил и пил, пытаясь ампутировать сегодняшний день и забыть не Пашу — Миронова. Именно Миронова. Улыбающегося, в форме, статного, при погонах. Я тоже мог бы быть на его месте. Тоже мог!
А Паша? Я его даже не вспоминал в этот вечер. Мне на него насрать? Конечно. Он сам искал приключений себе на пятую точку.
Только ощущение, что мир застыл в ожидании чего-то плохого, но мне уже всё равно.
***
Город Грозный я помню не по картам и не по сводкам. Я помню его кожей, мышцами, всеми фибрами чувств.
Я помню запах. Запах гари, цемента, крови и какого-то странного сладкого дыма, который ел глаза.
Тогда была осень. Ноябрь девяносто девятого.
Я лежал на чёрной, то ли от сажи, то ли от какой-то гари, земле. Слух возвращался рывками после взрыва: сначала глухой писк, потом низкий гул и лишь затем рваные обрывки звуков. Земля подо мной дышала, ходила ходуном, будто кто-то снизу пытался вылезти наружу, разрывая бетон и асфальт.
Я оглянулся. Впереди нашего маленького разведдозора лежал слегка повёрнутый УАЗ, охваченный в объятиях пламени. Огонь жадно лизал кузов, трещал, сжирая плоть моих товарищей до костей.
Ненавижу огонь. Даже он был против нас.
Дым над улицей стоял густой, маслянистый, будто живой. Воздух пах горящим железом и человеческим мясом.
— Назад, откатывай! Назад, блять!
Истеричный голос командира Воробьёва резал уши громче выстрелов. Он со всей дури стучал ладонью по БТР. Пули свистели, как комариные писки. Это хорошо — свою пулю ты не услышишь, а только почувствуешь.
Колёса тяжёлой машины слева от меня с хрустом начали сдавать назад, сминая мусор и битый кирпич.
— Ершов, вставай уже!
И над собой я увидел фигуру. Размытую, как тень.
Я не заметил, кто именно поднял меня за подмышки, но, усадив на карачки, дышать стало легче. Наши держались за БТР, кто-то успел отбежать и укрыться в руинах пятиэтажки. Кто-то стрелял почти вслепую, кто-то прижимался к стене, бормоча что-то себе под нос.
Наш отряд из примерно двадцати человек попал в засаду духов. Вдоль дороги стояли две массивные двенадцатиэтажки, стойко выдержавшие артобстрел. Дальше были хрущёвки, от которых мало что осталось. Но даже там чехи умудрялись засесть.
— Цел? Осколками не задело? — нервозно его руки начали шарить по моей груди.
— Всё нормально! — хрипло ответил я.
— Назад, отходим! — Воробьёв орал во всё горло и, как воспитатель в детском саду, пытался уследить за всеми нами, стараясь никого не потерять.
Гильзы сыпались на землю, звенели, подпрыгивали, и чёрная жижа под ногами постепенно покрывалась красивой, страшной оливково-бронзовой россыпью.
«Красиво…» — на секунду подумал я про себя.
— Нам же говорили, тут уже чисто! Нам сказали, что тут уже проходили наши! — я пытался перекричать выстрелы.
Вова Сорокин выпрямился из-за БТР, повернулся ко мне в пылу битвы — и, не успев произнести ни звука, из его головы вылетел алый кусок размером с кулак. Тело дёрнулось и сразу осело передо мной, как мешок.
— Да блять!
Я вытер лицо, и адреналин наконец разрешил моему телу действовать. Пальцы сводило, плечо ныло, рот пересох так, что язык не слушался. Пот стекал по спине ледяными струйками.
— Снайперы! Там снайперы! Ершов, хуле ты лежишь?! Ты, Тёма, Миронов — идите в правый дом и зачистите эту хуйню! Миронов, ты за главного!
Мы без лишних прелюдий сорвались с места и под градом пуль прорвались к ближайшему подъезду справа от дороги.
Когда-то светлый панельный дом теперь был серо-чёрным, в потёках копоти и дождя. Фасад изранен осколками, будто его долго били молотком: выбоины, сколы, рваные дыры, из которых торчала ржавая арматура.
— Ты ранен, Борь? — грубый голос Артёма отвлёк меня от битвы на улице.
— А? — я потрогал лицо, и на ладони отпечатался кровавый след. — Нет, это не моё, всё нормально.
— Где твой шлем?
Я ощупал голову. Пальцы коснулись взмокших волос. Пришло горькое осознание: череп теперь беззащитен перед любым поцелуем свинца.
— Сука, видимо, во время взрыва отлетел… или ещё чего, — выругался я. — Я сидел впереди БТР, меня взрывом отбросило.
— Ладно, хрен с ним. Будешь замыкать, — сказал Миронов.
Мы двинулись вверх по этажам.
— Там один или больше? Не видели? — спросил Миронов, выцеливая калашниковом лестницу на следующий уровень.
— Я хуй знает. Вроде один, — ответил я.
— Пошли, в темпе, — скомандовал он.
Снаружи грохот не стихал. Очереди били коротко, зло, без пауз. Пули стучали по фасаду, как горсть гвоздей, с яростью вбиваемых в бетон. Где-то рядом что-то рвануло.
Дом дрогнул. Удар был такой силы, что нас повело, и я врезался плечом в стену. В глазах вспыхнули белые точки.
В этот момент с улицы донёсся крик — короткий, обрывающийся. Затем снова автоматные очереди, уже злее и чаще. Кто-то орал матом, но слова тонули в общем грохоте.
— Пошли! — рявкнул Миронов.
Мы рванули ещё выше. Ноги несли сами, быстрее, чем успевал соображать мозг. Этаж за этажом.
— Вы видели, где он? На каком этаже? — спросил запыхавшийся Миронов.
— Вроде на седьмом, — хрипло выдал Артём.
Дима шёл первым, жёстко держа калашников. Между нами — Артём, а замыкал и прикрывал хвост я.
Мы остановились у угла седьмого этажа. Миронов застыл и прижался к стене.
— Чё ждём-то, командир? — нервно бросил Артём.
— Тихо! — Дима поднял ладонь и прислушался.
Выстрел винтовки прозвучал чётко. Он встретил нас и эхом, словно призрак, прокатился по этажам.
— Блять, он в наших стреляет, Дим! — сорвался Артём.
Он рванул вперёд.
— Стой, сука! — крикнул Миронов ему в спину.
Я дёрнулся следом.
Дима перегородил проход длинной рукой и оттолкнул меня назад.
— Не лезь! Ждём. У тебя даже шлема нет.
— Он один не сможет! Зайдём все вместе!
— Я приказа идти не давал, Ершов. Жди!
Очередь прошила воздух. Пули просвистели мимо лестничного пролёта и с резким щелчком вгрызлись в стену.
Кто-то застонал и глухо рухнул на пол.
— Тёма, живой? — Дима на мгновение выглянул за угол. — Идиот… Пошли, Борь.
Миронов, как змея, обогнул угол, держа автомат на изготовке.
Я пошёл за ним.
Тусклый серый свет с улицы проникал в некогда жилую квартиру высотки. Он ложился на пол неровными пятнами, выхватывая из темноты обломки чужой жизни. Под ногами хрустело битое стекло, бетонная крошка и что-то мягкое.
Стены были изрешечены осколками и пулями. Обои висели лоскутами, как содранная кожа. Где-то проступали детские рисунки — выцветшие, наполовину сгоревшие, перечёркнутые копотью. Потолок треснул и провис, из него торчали провода.
Среди обломков и руин чьей-то жизни звездой лежал Артём. В груди и руке зияли глубокие раны. Ужас застыл в глазах, лицо уже побледнело. Рот был открыт, обнажая сточенные, испорченные зубы.
— Миронов, сволочь! — прорычал я.
— Тихо… вижу! — Дима указал в дальний угол комнаты, у окна. В полосах уличного света я заметил движение.
— Огонь!
Мы дали очередь — по десятку выстрелов каждый. В нос ударил уже знакомый запах пороха, а тело приняло отдачу автомата, как продолжение руки.
Миронов двинулся к цели. По дороге аккуратно заглядывал за каждый угол.
— Готов! — довольно доложил он.
На улице стрельба стихла, но доносились неразборчивые крики и какая-то нездоровая возня.
— Что с ним? — он кивнул в сторону Артёма.
— Мёртв. А ты что думал? — я сжал зубы. — Я даже проверять не буду. Нахуй ты его не остановил?
— Я…
Новый выстрел яростью разорвал комнату.
— Тварь! — Миронов рухнул и схватился за ногу. — Он тут, в другой комнате!
Он показал на левую дверь и пополз ко мне, волоча ногу, оставляя за собой тёмный след.
Я отскочил к лестнице и краем глаза увидел, как новая фигура выходит из тьмы соседней комнаты — метрах в двадцати. Миронов укрылся за бетонной стеной.
Левой рукой я перехватил приклад, высунул автомат за угол и зажал спуск.
Выпустил весь магазин. До сухого щелчка.
Я выглянул. Новое тело лежало там, где и должно было.
— Лежи, убью, сука!
Я двинулся к нему быстро, целясь в грудь. Миронов корчился на полу, зажимая рану, лицо перекосило от боли.
— Друг, не убивай! — прохрипел дух с кривым акцентом.
Он опёрся на локти. Две пули вошли в живот, ноги лежали неподвижно, будто чужие.
— Автомат не трожь! — я пнул оружие.
Лицо духа исказилось страхом и отвращением. Лёгкая бородка, густые брови, чёрные глаза смотрели на меня снизу вверх, как на судью.
— Ты тут последний? В доме больше никого нет? Скажи правду — и спасу.
Он смотрел, будто не понимая слов.
— Аллахом клянусь, — спокойно сказал я. — Скажешь правду — спасу.
— Я… мы тут вдвоём были. Остальные на улице были, друг! Честно!
Футбольным пинком мой сапог влетел ему прямо в челюсть. Он захрапел и отключился.
Я поднял колено и всей силой наступил ему на горло, будто давил жирного таракана.
Не то.
Напряг бёдра и надавил ещё раз. Пятка упёрлась в пол. Раздался нужный мне сухой хруст — как ломается толстая ветка. Губы чеха забились кровавой пеной.
Я осмотрел первого, которого завалил Дима.
Куски мяса прилипли к стене. На подоконнике лежала половина лица. Глаз смотрел прямо на меня.
«Не встанет», — подумал я.
— Эй, целы? — донёсся голос с улицы.
— Нет! — крикнул я, аккуратно выглянув с балкона. — Артём мёртв! Дима ранен! Сильно. Женя жив?
— Я тут. Уже иду, — ответил знакомый голос Жени Сопляка.
Женя был старше всех нас. Иронично мы называли его Сопляком, но он был опытным военным хирургом, и мы берегли его как зеницу ока. Если бы у нас был выбор — он или Воробьёв, — весь отряд спасал бы именно Сопляка.
— Ну всё, вот теперь точно домой не вернусь. Мать опять поругает, — горько усмехнулся Миронов.
Я сорвал ремень с духа и бросился к Диме. Он тщетно прижимал рану, но струя ярко-алой крови просачивалась сквозь пальцы.
— Руки убери!
Я затянул ремень на бедре, и фонтан начал затихать.
— Чё там, совсем плохо? — простонал он.
— Кость цела, — я осмотрел рану. — Но артерия задета. Надо срочно на базу. Сопляк уже поднимается.
Я схватил его за шкирку и потащил к лестнице.
— Сука, нахуя ты его одного пропустил? Зачем?!
— Зашли бы втроём — он бы нас всех очередью положил. Этот придурок сам полез вперёд. Ты же видел?
Я бросил взгляд на распластанного Артёма.
«Прости меня. Прости… Мы тебя заберём. Обязательно».
Я тащил Миронова вниз, шаг за шагом. Он помогал, отталкиваясь здоровой ногой, матерился сквозь зубы.
— Мы нижние этажи не проверили, может, там нас ждут?
— Не переживай, «командир». Я их загрызу. Не тронут тебя, — хрипло сказал я. — Я их насмерть загрызу. Сегодня больше никто не умрёт.
На втором пролёте я понял, что больше не вытяну. Голоса своих эхом поднимались снизу.
— Быстрее! — заорал я в лестничный пролёт. — Я не вытащу один!
Я снова вцепился в Миронова и потащил его задом по лестнице, до пятого этажа.
— Слышь, Борь? — тихо сказал он.
— Чё надо? — выдавил я, задыхаясь.
— Я не зассал. Он сам пошёл. Ты видел?
— Да, да. Завали уже, — процедил я.
— Я не зассал, Борь! Он рванул вперёд, — скрипучим, раздражающим голосом промычал он. — Если бы тебя пустил, и тебя бы выкосило вместе с ним.
И я просыпаюсь.
Мокрый, обледеневший, с ощущением, будто снова лежу в том грозненском доме среди развалин. Пот стекал по вискам холодными полосами.
Простыня под спиной была влажной и тяжёлой, словно на неё вылили ведро тёплой воды.
Воздух не вошёл сразу. Застрял, царапнул горло и только потом с шумом провалился внутрь.
Я вытерся одеялом дрожащими руками. Тонкие лучи осеннего рассвета резали темноту комнаты, а тиканье часов вытаскивало разум из кошмара.
Я оделся. Дыхание неровное, рваное — как у школьника после истерики. Сердце колотилось так, будто изнутри груди отчаянный узник пытался вырваться наружу.
Я знал: если сейчас закрою глаза хотя бы на секунду, сон вернётся, схватит за горло и утянет обратно — туда, где реальность мне не подчиняется.
Налил полстакана и выпил залпом.
Легче. Чуть-чуть.
Закурил прямо в прихожей, надевая галоши.
Распахнул дверь и убедился: я дома. Сердце билось всё реже. Я действительно дома.
Улица ещё спала. Ни птиц, ничего. Только шипящий звук за воротами. Я вышел и краем глаза заметил тёмную фигуру. Утренняя осень методично грызла холодом.
«Паша?» — мелькнуло в голове.
Но на месте, где обычно работал пацан, стояла другая фигура. Ниже ростом, моложе, с рюкзаком, в тёмной кепке и расстёгнутой стильной ветровке.
Левой рукой он держал самодельный трафарет из плотного картона, правой орудовал баллончиком с чёрной краской.
— Слышь! — рявкнул я.
Он оглянулся, удивлённо выпучив глаза, и отпрянул от стены, словно от горячего чайника с кипятком.
— Я тебя щас переломаю нахуй! — прорычал я и двинулся в его сторону.
— Пошёл ты! — пискляво крикнул он, показал средний палец и рысью исчез за углом.
Я смотрел на забор с новым клеймом. Было ощущение, будто надпись он вывел прямо у меня на лбу. Издёвка — над пацаном и над всем, что тот делал. Наверное, они смеются, закрашивая эти стены раз за разом.
Точно смеются.
Стало настолько мерзко, что докуривать не стал. Бросил тлеющую сигарету в грязную лужу и пошёл в дом.
Иногда кажется, что стены здесь дышат, а пол дрожит, как при далёком артобстреле. Этот дом — мой последний окоп.
Здесь нет ни врагов, ни друзей.
И когда вокруг становится слишком тихо, я слышу, как стены шепчут:
«Помни, кто ты на самом деле».
***
Улица Ленина, дом шестнадцать. Почему-то Паша говорил мне свой адрес. Тщетно звал в гости.
Я нажал на звонок у ворот. Кнопка западала — даже непонятно, работает она или нет. Нажал ещё раз. Осторожные шаги приблизились к двери.
— Кто? — сдержанный женский голос донёсся из-за высокого забора.
— Здравствуйте. Я Борис. Вы, должно быть, мама Паши?
Ворота со скрипом распахнулись, и передо мной предстала женщина лет сорока пяти — плюс-минус моя ровесница. Уставшая, с тёмными кругами под глазами, словно не спала лет десять, а не одну ночь. Волосы собраны в узел, пальцы дрожат, глаза красные, сухие. Боль свежая, ещё горячая. Поверх домашней одежды накинута хозяйская, видавшая виды дворовая куртка.
Она бросилась ко мне и обняла, сжав руки замком за моей спиной.
— Спасибо… спасибо… если бы не вы…
— Он жив? — перебил я.
Она отпустила хватку и посмотрела мне в глаза.
— Да, слава богу, жив. В реанимации сейчас, — пробормотала она. — Я была там уже два раза, но меня даже не пускают. Подхожу к дверям отделения, стучусь. Врач выходит и сухо говорит: «Стабильный». Но даже посмотреть не дают.
Повисла пауза. Тяжёлая, вязкая, словно воздух стал густым, как кисель.
— Пройдите сюда, — Ирина позвала меня за собой во двор. Оглядела улицу и хлопнула воротами. — Можем зайти в дом, вам, наверное, холодно?
Дом дышал чужой жизнью — грязью, страхом, жадностью и горечью.
— Ирина, не надо. Я ненадолго, — я полез во внутренний карман старой куртки. — Тут немного. Тысяч пятьдесят, может, чуть меньше.
Я протянул ей конверт. Он был обманчиво толстым — купюры в основном мелкие.
— Вам нужнее. Может, сунете врачам, пусть повнимательнее посмотрят на пац… Пашу. Да и восстановление, думаю, тоже недешёвое будет.
Я не стал говорить, в каком состоянии он был. То, что он дышит, — уже хорошо.
Она осторожно взяла деньги.
— Спасибо вам. Одной тянуть двоих и так тяжело. Раньше я бы гордо отказалась, но сейчас… сейчас деньги нужны. Господи, эти деньги… Их всегда мало, и всегда они нужны. Куда они только утекают? Как вода через дырявый карман. Раньше копила на завтрашний день, а теперь и нет никакого «завтра», ради которого стоило бы копить. А ещё Андрей…
— Старший? — уточнил я.
Ирина усмехнулась — так смеются не от шутки, а от выгрызенной болью иронии.
— Да. С него всё и началось. Связался с кем-то — и его втянули во всё это. Я-то, дура, думала, он просто хорошо зарабатывать стал. Пашке телефон купил, мне кредиты закрыл, квартиру новую снял — хорошую. И всё это за месяц. Кто же за месяц честно столько заработает? Тем более он только год как университет закончил, — она горько вздохнула. — Думала, так и должно быть… Но в жизни ведь так не бывает? Большинство — неудачники, и только единицы выходят победителями. Видимо, я, как и любая мама, решила, что мой ребёнок особенный.
— Почему вы не остановили Пашу с этими граффити? Ничем хорошим это бы не кончилось.
— Я говорила ему. Бесполезно. Он упрямый, весь в отца.
Белки её глаз налились кровью, уголки губ задрожали.
— Анжелика сказала, что за такое, что делал Паша, так не избивают.
— Анжелика?
— Журналистка. Она связалась со мной после того, как Андрея посадили. Рыжая такая, молодая, шустрая. Я ей всё рассказывала как есть. Вот и вчера она, как штык, уже в больнице была — к Пашеньке приходила, со мной говорила. Новости из первых уст берёт. Тогда я думала, может, хоть она поможет… срок скостят. Я готова была даже к гадалке идти. Цеплялась за любую возможность ребёнка от тюрьмы спасти.
— И что эта рыжая? Про Пашу?
Ирина схватилась за голову, опустив лицо, и сжала пальцами волосы.
— Андрей кучу долгов набрал. Микрокредиты, займы. И самое большое — он должен этой проклятой наркомафии. Почти два миллиона, что ли. Я даже в точную сумму не вдавалась. Сказал, что деньги нужны были, чтобы большую оптовую партию купить. Там его и повязали, — с каждым словом её голос скрипел, как расстроенная скрипка в руках дилетанта.
— Это всё из-за долгов?
— Анжелика сказала, что, скорее всего, да. Я ведь не знаю, как там всё в интернете устроено, с этими наркотиками. У них своё государство и свои законы… гнилые законы. Чтоб они там все сдохли, твари! — с горечью выкрикнула она. — Давят на меня через Пашу. А мне что делать? Дом продать и на теплотрассу? Звонят с незнакомых номеров, угрожают. В мессенджерах пишут. Я не знаю, что делать. Просто не знаю. Андрей сказал, что выйдет и разберётся… только дожить бы ещё надо.
Сочувствие, сострадание и тяжесть собственных бед бродили в Ирине горьким, едким настоем — нехорошо, ядовито хмельным. Так тянуло опрокинуть эту чашу, рухнуть следом и зарыдать, выплёскивая изнутри гниль, очищая мозг, грудь, всю себя, изъеденную жизнью, которая постоянно идёт не так, как должна.
Если бы она могла — умерла бы. Но не может. Живёт ради изломанных судьбой детей. Сейчас смерть для неё — непозволительная роскошь.
— Чем я ещё могу помочь? — спросил я, не имея ни малейшего представления чем.
— Вернуть сына здоровым можешь? — она посмотрела прямо в глаза. Без злобы. Просто пусто.
Я промолчал.
— Тогда ничего, — она вытерла лицо ладонью, оставив красный след. — Но ты пришёл. Не все пришли. Спасибо, Борис.
Я направился к выходу. Ирина осталась стоять, неподвижно глядя в стену дома.
— Можете позвонить той рыжей журналистке? Со своего телефона. Я не думаю, что она ответит на незнакомый номер. Хочу встретиться и поговорить. У меня старый друг в полиции работает. Может, что-нибудь узнаю. Он в помощи не откажет…
Она сразу вытащила телефон и начала возиться большим пальцем по экрану.
— Борис, — тихо сказала она.
— Да?
— Скажите… на кой чёрт вы мне помогаете?
Она смотрела тусклым, пустым взглядом, ожидая ответа.
— Я не знаю, Ирина. Это всё неправильно.
***
Осеннее небо напоминало старую простыню, на которую кто-то пролил машинное масло. Без цвета, без формы — сплошная масса, давящая сверху. Солнце где-то незаметно тухло, как старая лампочка.
Я стоял и ждал у места встречи, рядом с торговым центром. Здание дышало жёлтым светом сквозь стеклянные фасады: внутри что-то шевелилось, жило своей пластиковой жизнью, не имея ко мне никакого отношения. Руки мёрзли, пальцы машинально сжимались и разжимались, словно им тоже нужно было чем-то заняться. Иногда казалось, что если простоять так ещё немного, я сам стану частью этого места — таким же незаметным и ненужным, как грязное пятно на плитке или рекламный флаер в мусорке.
«Надёжный человек» — именно так сказала Ирина по телефону журналистке про меня.
Я на секунду даже хотел одёрнуть её и шёпотом сказать: мол, «нет-нет, совсем не так».
Слово «надёжный» меня перекосило. Будто натянули чужой, слишком тесный мундир.
— Это вы? Борис, верно? — резко начала молодая девушка, ростом ниже меня на голову.
Анжелику было трудно не заметить. Хотя появилась она будто из ниоткуда.
Ей было примерно двадцать два. Рыжеволосая журналистка с огненной, чуть растрёпанной копной волос, которые на солнце вспыхивали золотом, а в тени приобретали ржавый, почти металлический оттенок. Лицо молодое, резкое в деталях: веснушки через переносицу, внимательные светло-зелёные глаза, смотрящие прямо и чуть глубже, чем позволяет вежливость. Двигалась она быстро, почти нервно. Одежда простая: джинсы, свитер, потёртая женская сумка через плечо.
— Я говорил с вами. Ирина…
— Да-да. Вы сказали, у вас есть информация? — перебила рыжая.
— Не совсем так. Я могу помочь.
— Кому? Мне? Себе? — она уставилась так, будто отчитывала. — У меня много работы, Борис. Ближе к делу.
— Если вы дадите мне хоть какую-нибудь зацепку по делу сыновей Ирины, я смогу найти вам хороший материал для новостей. Или что у вас там — документальные фильмы?
— И то и другое, — отрезала она. — И каким образом?
Стоило ей начать задавать вопросы, как в голосе появлялась твёрдость человека, который слишком рано понял: правда редко бывает красивой.
— Может, у вас есть человек, с которым вы говорили для репортажа или статьи?
— Какой человек?
— Из той среды. Закладчик или ещё кто-нибудь.
— Говорила, — с наглым тоном ответила она. — В последний раз это был Андрей. Сейчас он сидит. Двух слов связать не мог. Вам что конкретно надо?
Её надменный, почти родительский тон начинал меня выбешивать. Хотелось махнуть рукой, покрыть девчонку матом, назвать её обычной журнашлюхой и уйти домой.
— Послушайте. Я связался с вами через Ирину, потому что у меня есть связи в органах. Если я смогу что-нибудь найти, вы будете первой, кто придёт на место с камерами.
— Если у вас есть связи, спросите у своих органов сами, — усмехнулась она.
— Я знаю, что у журналистов руки бывают длиннее, чем у полиции. Вы ничего не теряете. Я дам всё, что смогу найти.
Она смотрела уже внимательнее, но надменную улыбку всё ещё не стирала.
— Даю слово офицера, — выдохнул я, словно дым.
— Хорошо, чёрт с тобой, «надёжный Борис», — холодно бросила рыжая. — У меня в базе есть парочка адресов. Потенциально — и почти точно — там варят меф, фасуют всё и раскидывают крупными партиями. Скорее всего, старший у Ирины занимался тем же.
— Зачем вам эти адреса?
— Время от времени мы следим за такими местами и пытаемся вычислить крупных игроков наркобизнеса, но они редко задерживаются на одном месте дольше нескольких месяцев.
— И как успехи?
— Пока никак, — отмахнулась она. — Получить эти адреса уже было непростой задачей. У нас главред с хорошими связями, покупает информацию для потенциальных статей и видосов на ютубе. Но играть в шпионские игры у нас пока нет времени.
— Хорошо. Можете дать мне их и…
— И мы друг друга не знаем и не видели, верно? — резко перебила она, подняв указательный палец.
— Так точно.
— Отлично. Я дам адреса. Это пара притонов и несколько лабораторий.
Анжелика достала сигарету и закурила.
— Но мне нужна информация для материала. Я не знаю, как и что ты там собрался делать и каким способом. Но если ты решишь меня подставить — я испорчу жизнь Ирине по самые уши. Уж поверь, «надёжный Борис». У неё ещё есть, что терять. У тебя, наверное, тоже.
Глупо было бы ей не верить. Такая молодая — и уже настоящая акула в своём деле.
— Какая информация, например?
— Не так давно один полицейский приехал на вызов из-за шума в квартире и обнаружил в хлам обдолбанного наркомана, который якобы насиловал труп своей сестры на кухонном столе. Рядом — ещё три тела, — она затянулась, испепелив половину сигареты. — Его застрелили на месте. По полицейским отчётам, конечно. Нас туда даже не пустили, хотя мой главред и не в такие щели пролезал. Если вдруг узнаешь реальную причину той мясорубки — будет круто. Сам понимаешь, это что-то из ряда вон. Ну и вообще любую полезную инфу, какую нароешь сам. Понял?
— Понял, — кивнул я.
Я записал адреса. Всего их было три.
— «ЛБ» — это лаборатории, «СКД» — склады, — пояснила она свои пометки.
Она сказала, чтобы я звонил только с телефона Ирины.
Я вернулся домой. Проверил адреса по карте города. Два находились у чёрта на куличках, да ещё и в жилых домах. А вот третий располагался аккурат между частным сектором и городом — гаражный кооператив. Один из десятка в этом городе. Я видел его пару раз, но никогда там не бывал. Типичный лабиринт из кирпичных будок и полуржавых ворот.
Сорок четвёртый гараж.
Я дождался вечера. Хорошо вымылся, подстриг ногти, нашёл старую одежду и, главное, старую обувь — такую, которую не жалко сжечь. Телефон оставил дома. Нашёл зимние кожаные перчатки.
Забрал «Катран».
Я сел и просто сидел, слушая, как за окном опускается ночь. Город менял голос: машин становилось меньше, шаги — глуше.
Выходя, я не оглянулся.
Дом остался позади таким же, каким был всегда, — равнодушным.
Пошёл окольными путями, так, как никогда бы не пошёл обычно. Гаражные кооперативы славились своей «безопасностью»: пенсионер-охранник, шлагбаум и камера на въезде. Даже без собаки.
Я заметил участок, где почва проседала, образуя неровный склон, и вместе с ней уходили вниз сами гаражи. Место выглядело чужим, неудобным — таким, куда редко заглядывают без причины.
Я остановился и огляделся.
Тишина. Ни шагов, ни голосов, ни движения.
Я подтянулся и вскарабкался на покосившийся край бетонного основания, цепляясь за холодный металл и влажную крошку шифера. Гаражи нависали надо мной глухой стеной, и в их тени было темнее и холоднее, чем на открытом месте — будто я шагнул в другую зону, более низкую.
Лампы слабо справлялись со своей задачей — на территории было почти темно.
Нужный гараж я нашёл не сразу, но без ошибки.
Из-под ворот сочился неровный жёлтый свет. Тонкой полосой он расползался по земле, подсвечивая грязь, следы шин и влажные пятна, резко отличаясь от мёртвого сияния уличных фонарей.
Я прижался к двери и прислушался. Ничего конкретного. Только тихая, нервная возня.
Я постучал. Свет под воротами заиграл тенями.
— Кто? Что вам нужно? — послышался голос. Мужской, моложе меня. Испуганный — ещё как.
— Полиция. Открывай, пацан.
— Ч-что?.. Блять… — заикающийся голос потерял последние нотки надежды.
Дверь открылась.
В проёме стоял худой, сутулый парень лет тридцати с небольшим — бледный, невыспавшийся, с липкими волосами и тёмными кругами под глазами. На шее болтался респиратор, спортивка была в пятнах, штаны пропитаны резким химическим запахом. От него тянуло потом и сладковато-тошнотворной химией. Руки дрожали, пальцы в перчатках судорожно сжимали край двери, взгляд бегал, не находя за что зацепиться. В нём не было ни злости, ни наглости — только животный страх и понимание, что дальше бежать некуда.
Автор: immo
Источник: https://litclubbs.ru/articles/71258-rzhavye-gilzy.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: