Две полоски. Яркие, чёткие, безжалостные. Лена смотрела на тест и слышала, как за окном санатория шумят сосны. Беременна. В тридцать девять. И она точно знала, от кого — вот только об этом не узнает никто. Никогда.
Она села на кровать и засмеялась. Потом заплакала. Потом снова засмеялась.
Господи, какой фарс.
Три недели назад всё было по-другому.
— Объективно говоря, мы просто не сошлись характерами, — Сергей почесал нос и отодвинул от себя пустую тарелку. — Три года — это срок. Кризисный. Психологи говорят, если за три года люди не притёрлись, то дальше ловить нечего.
Лена молча собирала со стола крошки. Тряпка ходила по клеёнке с глухим шуршанием. Клеёнка была старая, в мелкий цветочек, доставшаяся им вместе с этой съёмной квартирой от хозяйки, которая, кажется, ещё помнила времена, когда колбаса стоила два двадцать.
— Ты меня слышишь вообще? — Сергей повысил голос, но не сильно, чтобы соседи за стенкой не начали стучать по батарее. — Я говорю, нам надо разъехаться. Эта бытовуха нас сожрала. Денег вечно нет, ты пилишь, я устаю. Какой смысл мучить друг друга?
— Я не пилю, — тихо сказала Лена, ополаскивая тряпку под краном. Вода текла тонкой струйкой — экономили. — Я просто спросила, когда ты отдашь долг Петрову.
— Вот! Опять! — Сергей победно ткнул пальцем в воздух. — Сразу про деньги. У тебя в голове только калькулятор щёлкает. А где чувства? Где полёт? Мы когда расписывались, я думал, мы будем... ну, единомышленниками. А ты превратилась в бухгалтершу.
Лена вытерла руки. Ей было тридцать девять. Сергею — сорок два. «Полёт» в их возрасте обычно заканчивался радикулитом, но мужу об этом говорить было нельзя. Он считал себя молодым, перспективным и временно недооценённым.
— Серёж, нам за квартиру платить через три дня. Хозяйка звонила. Сказала, если задержим, выставит вещи в коридор.
— Найду я деньги! — отмахнулся он, вставая из-за стола. Стул скрипнул так жалобно, будто тоже просил развода. — Но это ничего не меняет. Я устал. Я хочу пожить один. Подумать. Объективно говоря, я задыхаюсь здесь. Мне нужно пространство.
— В однокомнатной у мамы? — уточнила Лена без ехидства, просто уточняла.
— Хоть бы и у мамы! — Сергей вспыхнул. — Зато там мозг никто не выносит. Всё, Лен. Давай цивилизованно. Я собираю вещи, поживу пока там, а потом подадим заявление. Делить нам всё равно нечего, кроме долгов.
Лена кивнула. Делить и правда было нечего. Телевизор был хозяйский, диван тоже, а микроволновку они купили в рассрочку, которую Лена закрыла с премии в прошлом месяце. Пусть забирает микроволновку, если хочет.
— Как знаешь, — сказала она. — Только ключи оставь на тумбочке.
Сергей даже немного обиделся на такую покорность. Он, видимо, рассчитывал на сцену, на уговоры, на слёзы. А тут — «ключи на тумбочке».
— Ты даже не спросишь, есть ли у меня другая? — буркнул он, вытаскивая из шкафа спортивную сумку.
— А есть?
— Нет! В том-то и дело. Я ухожу не к кому-то, а от этого беспросветного... болота.
Он собирался быстро, кидал рубашки в сумку комком. Лена смотрела на это с каким-то странным отупением. Три года. Они познакомились в очереди в поликлинике, оба смеялись над тем, как долго не вызывают. Потом кофе, прогулки, разговоры о том, что «к сорока жизнь становится осмысленней». Оказалось, осмысленней становятся только счета и попытки дотянуть до зарплаты.
Когда дверь за ним захлопнулась, Лена села на табурет и посмотрела на пустую кухню. Тишина. Никто не бубнит про политику, не щёлкает пультом, не спрашивает, где чистые носки.
— Ну и ладно, — сказала она вслух. — Ну и пусть.
Звонок раздался через неделю. Лена как раз пыталась отмыть плиту, которая, кажется, впитала жир всех предыдущих жильцов. Номер был незнакомый, городской.
— Елена Викторовна? — голос был скрипучий, официальный.
— Да, слушаю.
— Вас беспокоит нотариус Зябликов. Примите соболезнования.
Лена замерла. Мама? Папа умер пять лет назад, мама жила в деревне, вчера только созванивались, жаловалась на колорадского жука.
— Кто умер?
— Изольда Марковна Штейн. Ваша двоюродная бабушка, если я правильно понимаю степень родства.
Изольда Марковна. Лена помнила её смутно. Какая-то величественная старуха в шляпе с вуалью, которая приезжала к ним, когда Лена была ещё школьницей, и дарила исключительно ненужные вещи — фарфоровых пастушек или томики поэтов Серебряного века.
— Да, я помню. Царствие небесное.
— Елена Викторовна, вы являетесь единственной наследницей по завещанию. Изольда Марковна была женщиной своеобразной, с остальными родственниками отношения прервала давно. А вас почему-то выделила.
— И что она оставила? — Лена спросила это машинально, думая, куда теперь девать коллекцию фарфоровых пастушек.
— Квартиру. Трёхкомнатную. В сталинском доме на Набережной. И ещё дачу в Переделкино. Ну и счета, конечно. Средства на них позволят вам не торопиться с решениями. Вам нужно подъехать ко мне в офис для оформления. Учтите, вступление в наследство занимает шесть месяцев, но завещание бесспорное, фактически принять имущество вы сможете раньше.
Лена опустилась на пол, прямо на линолеум, пахнущий хлоркой. Трёшка. На Набережной. Это же... это же другая жизнь. Это не считать копейки до аванса. Это не слушать, как соседи сверху катают по полу чугунные шары.
Она оформила отгул на работе. Нотариус, пожилой мужчина с бабочкой, долго перебирал бумаги, объяснял про налоги, про сроки, про порядок принятия наследства. Лена слушала и не слышала. Она вышла на улицу, где светило солнце, и впервые за три года купила себе мороженое. Дорогое, в шоколадной глазури, а не фруктовый лёд за тридцать рублей.
Она никому не сказала. Маме позвонила, но та начала охать и причитать, что «большие деньги — большие беды», так что Лена быстро свернула разговор. Подруг близких не было — растерялись все в суете.
А через два дня объявился Сергей.
Он пришёл вечером, с цветами. Три гвоздички в целлофане. Вид имел помятый, но решительный.
— Лен, нам надо поговорить.
Лена стояла в дверях, не пуская его внутрь.
— Мы вроде всё сказали. Объективно говоря.
— Не язви. Я много думал. Жил у мамы, смотрел на потолок... Понял, что погорячился. Ну, бывает. Кризис среднего возраста, нервы. Я же не чужой человек тебе. Три года — это не пустяк.
Он попытался протиснуться в коридор, и Лена отступила. Ей стало любопытно. Откуда он узнал? Или это совпадение?
Сергей прошёл на кухню, по-хозяйски поставил цветы в банку — вазы у них не было — сел на свой любимый стул.
— Я тут подумал, Лен. Мы неправильно жили. Зациклились на мелочах. А надо смотреть шире. Перспективы искать. Вот я, например, проект придумал. Бизнес-план. Только стартовый капитал нужен. Но мы же семья, прорвёмся?
Лена смотрела на него и видела, как бегают его глаза. Он оглядывал кухню, но как-то иначе. Словно оценивал не эту убогую обстановку, а что-то другое, невидимое.
— Какой бизнес-план, Серёжа? Ты три года на диване лежал, ждал вдохновения.
— Ну не скажи! Я аккумулировал энергию! — он обиженно надул губы. — И вообще, я слышал... тут разговоры разные... Тётку твою вспоминали. Изольду. Говорят, ушла старушка?
Вот оно. Город маленький, а у его мамы — бывшей телефонистки — связей больше, чем у иного журналиста.
— Умерла, — сухо сказала Лена.
— И что? Оставила чего?
— Оставила.
— Квартиру?
— Квартиру.
Сергей выдохнул, и лицо его разгладилось, стало маслянистым, довольным.
— Вот видишь! Это нам с тобой шанс, Ленка! Шанс начать всё с чистого листа. Переедем, я ремонт там сделаю. У меня руки-то золотые, ты же знаешь. Кабинет себе оборудую, буду работать...
— Ты же разводиться хотел. «Объективно говоря, задыхаюсь».
— Дурак был! — он махнул рукой так, что чуть не снёс банку с гвоздиками. — С кем не бывает? Затмение нашло. Стресс. Но я же вернулся! Сам! Понял, что люблю тебя. Что мы — единое целое.
Он встал и попытался её обнять. Лена почувствовала запах его лосьона после бритья — резкий, дешёвый. Раньше он казался ей родным, а теперь вызывал тошноту.
— Серёж, а если бы не было квартиры? Ты бы вернулся?
— Конечно! — он ответил слишком быстро. — Я уже шёл к тебе, когда мама сказала... то есть, когда я сам решил. Квартира тут вообще ни при чём. Это просто приятный бонус. Объективно говоря, нам просто повезло.
Лена высвободилась из его рук.
— Знаешь что. Мне надо подумать.
— О чём тут думать? — он растерялся. — Муж вернулся, квартира есть. Живи да радуйся.
— Я устала, Серёж. Мне надо побыть одной. Уезжаю в санаторий. Нервы подлечить.
— В какой санаторий? На какие деньги? — он нахмурился, снова начиная считать чужое.
— На тёткины. Со счёта сняла.
— А я?
— А ты пока у мамы поживи. По аккумулируй энергию ещё немного.
Она выставила его за дверь. Сергей упирался, пытался шутить, потом начал злиться, кричал, что она «зазналась», что «деньги людей портят», но в итоге ушёл, пообещав звонить каждый день.
Санаторий был в средней полосе, обычный, с соснами и белками, которые нагло требовали орехи. Лена гуляла по дорожкам, дышала воздухом, пила кислородные коктейли и пыталась понять, как жить дальше.
Ей почти сорок. Мужа нет — есть нахлебник, который вернулся только на запах квадратных метров. Детей нет. Работу свою она терпела, но не любила. Что в активе? Трёшка на Набережной, дача в Переделкино, деньги на счетах. И пустота.
Его звали Дмитрий. Он приехал в санаторий долечивать спину после аварии — хирург из областной больницы, разведённый, сорок пять лет. Они столкнулись в очереди на массаж, и он пошутил что-то про то, как странно в их возрасте снова стоять в очередях, словно в детстве за молоком.
Лена засмеялась. Впервые за месяц — по-настоящему.
Они стали гулять вместе. Он рассказывал про сложные операции, она — про бухгалтерские отчёты, и оба понимали, что слушают не слова, а голоса. Он смотрел на неё так, будто она была не уставшей женщиной под сорок с синяками под глазами, а кем-то... важным.
На пятый день он поцеловал её на скамейке у пруда, где плавали ленивые карпы.
На седьмой — она пришла к нему в номер.
Лена не чувствовала вины. Вообще. Сергей бросил её, ушёл к маме со словами про «болото». Формально они ещё были женаты, но по сути — нет. И когда Дмитрий обнимал её, осторожно, словно боялся сломать, она думала только о том, как давно её никто не держал так — не требуя, не оценивая, просто держал.
Он уехал через три дня. Оставил номер телефона, сказал: «Позвони, когда разберёшься. Я подожду». Лена кивнула, зная, что не позвонит. У него своя жизнь, в другом городе, а у неё... У неё пустая трёшка на Набережной и муж, который вернулся на запах квадратных метров.
А потом её затошнило в столовой от запаха паровых котлет.
Медсестра, женщина тёртая, глянула на неё поверх очков и сказала:
— Голубушка, а вы тест-то сделайте. На всякий случай.
Лена усмехнулась. Какой тест? С Сергеем у них ничего не было уже месяца три до его ухода. С Дмитрием — неделю назад.
Она купила тест в аптечном киоске, где продавали ещё и сувениры из бересты.
Две полоски проявились мгновенно, ярко, без всяких сомнений.
И вот она сидела на кровати в номере, слушая шум сосен за окном.
Три месяца — никакой близости с мужем. Неделя назад — Дмитрий.
Математика была проста и безжалостна.
Лена положила руку на живот. Там был ребёнок. Не Сергея — она знала это точно, как знают такие вещи женщины. Ребёнок хирурга из другого города, который ждёт её звонка и никогда его не дождётся.
Первая мысль была — позвонить Дмитрию. Сказать правду. Он хороший человек, он примет, он...
Что? Бросит работу, переедет? Или она поедет к нему — без квартиры, без денег, беременная, в чужой город? И что потом — благодарить его всю жизнь за то, что «принял с ребёнком»?
Нет.
Вторая мысль — прервать. Ей почти сорок. Отец — мужчина, которого она видела десять дней. Это безумие.
Но она гладила живот, который был ещё совершенно плоским, и понимала: это её ребёнок. Её человек. Единственный по-настоящему родной.
И тогда пришла третья мысль — холодная, расчётливая, циничная.
Сергей.
Он хочет вернуться? Пусть возвращается. Он хочет квартиру? Пусть думает, что получит. Он будет отцом — на бумаге, по закону. Будет таскать коляску, бегать в аптеку, менять подгузники. А она будет смотреть, как он растит чужого ребёнка, думая, что это его «наследник».
Справедливо? Нет. Но он сам выбрал — вернулся не к ней, а к её квартире. Пусть теперь платит.
Лена взяла телефон. Десять пропущенных от «Муж».
Она набрала номер.
— Алло! Ленуся! Ну наконец-то! Я уже с ума схожу! — Сергей кричал в трубку, изображая страсть.
— Серёж, я возвращаюсь в субботу. Встречай.
— Конечно! Я на вокзале буду!
— И вещи свои перевози. Поедем смотреть квартиру вместе.
— Есть, мой генерал! Всё будет в лучшем виде! Лен, я тебя люблю!
— Я тоже, — сказала она и удивилась, как легко далась эта ложь. Первая из многих. — Кстати, Серёж. У нас будет ребёнок.
В трубке повисла тишина. Долгая, звенящая. Лена слышала, как он дышит. Она представляла, как в его голове крутятся шестерёнки: ребёнок — это расходы, это крики, это проблемы. Но ребёнок — это и якорь. Теперь она его точно не выгонит. Теперь он — законный отец наследника трёхкомнатной квартиры в сталинке.
— Ленка... — голос его стал приторно-сладким. — Да ты что... Это же чудо! Я всегда мечтал! Наследник! Сын?
— Пока не знаю.
— Точно сын будет! Я чувствую!
Лена положила трубку и долго смотрела в окно. Сосны шумели, равнодушные к человеческим драмам. Где-то в другом городе Дмитрий ждал её звонка.
Она удалила его номер из телефона.
Сына назвали Антоном. У него были тёмные глаза — не серые, как у Сергея, а карие, глубокие. «В твою породу пошёл», — говорил Сергей тёще, и Лена отворачивалась, чтобы он не видел её лица.
Они живут в квартире Изольды Марковны уже два года. Ремонт сделали — не такой, как мечтал Сергей, без «кабинета с дубовыми панелями», а простой, скандинавский, светлый. Лена настояла. Дачу в Переделкино пока законсервировали — может, когда Антон подрастёт, будут туда ездить на лето.
Сергей работает. Устроился менеджером в строительную фирму, звёзд с неба не хватает, но зарплату приносит. Боится. Лена ему один раз спокойно, без крика, объяснила: квартира на ней, дача на ней, деньги тёткины на депозите на её имя. Один промах — и он возвращается к маме в однокомнатную быстрее, чем успеет собрать чемодан.
И он стал образцовым отцом. Правда. Гуляет с сыном — раньше катал коляску, теперь водит за руку, — читает книжки, учит Антона собирать конструктор. Лена смотрит на них на детской площадке: Сергей что-то увлечённо объясняет сыну, размахивая руками, а Антон смотрит на него своими тёмными, не-отцовскими глазами — с обожанием.
Иногда Лене становится жутко от того, что она сделала. Иногда — почти весело. Сергей продал себя за квартиру и получил чужого ребёнка в нагрузку. Космическая справедливость или космическая подлость — она сама не могла решить.
Со стороны — образцовая семья.
Но дома они почти не разговаривают.
— Ужин на столе, — говорит Лена.
— Спасибо, — отвечает Сергей.
Ночью они спят под разными одеялами. Близости нет — и Лена благодарна за это. Прикасаться к нему после Дмитрия было бы... неправильно. Хотя что в этой истории вообще правильно?
Она знает, что Сергей её не любит. Он любит комфорт, который она обеспечила. Он любит статус «москвича с квартирой». Он любит сына — в этом она не сомневается, тут он искренен. Ирония в том, что единственное настоящее чувство в их семье — любовь к ребёнку, которого он считает своим.
А она?
Она иногда просыпается ночью, слушает, как храпит Сергей, и думает о Дмитрии. Интересно, он женился? Завёл детей? Вспоминает ли ту женщину из санатория, которая так и не позвонила?
Лена встаёт, идёт в детскую, смотрит на спящего Антона. Тёмные волосы, длинные ресницы, упрямый подбородок — ничего от Сергея. Всё — от того, другого.
«Ты никогда не узнаешь, — шепчет она сыну. — И он никогда не узнает. И это к лучшему. Наверное».
Объективно говоря — как любил повторять Сергей — они заключили сделку. Без нотариуса, без бумаг. Он продал свою свободу и «полёт» за квадратные метры и сытый быт. Она купила помощника и отца для ребёнка ценой терпения его присутствия. И ещё — ценой тайны, которую будет носить в себе до конца жизни.
Антон забегает в кухню, тащит какой-то рисунок.
— Мама, папа, смотрите! Это мы!
На листе три кривые закорючки. Большая закорючка с усами, закорючка поменьше с длинными волосами и маленькая закорючка посередине. Все держатся за руки. Солнце светит.
— Красиво, сынок, — говорит Сергей, гладя его по голове. — Объективно говоря, у тебя талант.
— Очень красиво, — соглашается Лена.
Они встречаются взглядами над головой сына. В глазах Сергея — пустота и лёгкая настороженность: «Я всё правильно сказал?». В глазах Лены — усталость и что-то ещё, чему она не знает названия.
Никакой любви. Никакой ненависти. Просто жизнь, построенная на фундаменте из лжи, расчёта и одного-единственного чистого чувства — любви к мальчику с тёмными глазами.
Лена встаёт и идёт ставить чайник.
— Чай будешь? — спрашивает она.
— Буду, — кивает Сергей. — Если не сложно.
Не сложно. Привычно.
Чайник закипает, свистит на всю квартиру, заглушая тишину, которая висит по углам, как паутина. Лена наливает две чашки. Одну ставит перед мужем, другую берёт себе. Антон убегает в комнату смотреть мультики.
Они сидят на кухне с высокими потолками, в квартире, которая никогда не станет по-настоящему их домом, два чужих человека, связанных одним маленьким мальчиком — который не знает, что его настоящий отец живёт в другом городе и даже не подозревает о его существовании.
А Лена смотрит на рисунок, прикреплённый магнитом к холодильнику. Три закорючки, держащиеся за руки. Семья.
Объективно говоря, всё сложилось.
Объективно говоря, этого достаточно.
Для неё — достаточно.