— Ну ты… изменилась, — выдавила Жанна, теряя свой лоск.
— Болезнь меняет приоритеты, — коротко ответила Марина и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.
Виктор смотрел на неё с нескрываемым удивлением. В его глазах впервые за всё это время мелькнуло что-то похожее на уважение.
Ужин был накрыт в спальне. Виктор распорядился так, чтобы прислуга не видела, как они живут на самом деле.
Стол был сервирован на двоих. Свечи, серебро, льняная скатерть. Интимный полумрак скрадывал углы, делая огромную комнату чуть уютнее.
Марина сняла не удобные туфли, оставшись в длинном шелковом платье. Она села за стол, чувствуя себя самозванкой, пробравшейся в царский покой.
Виктор разлил вино. Он снял пиджак, расслабил узел галстука.
Таким домашним, усталым он нравился ей гораздо больше, чем господин мэр с плакатов.
— Ты сегодня была молодцом, — сказал он, нарушая тишину. Жанну никто так изящно не ставил на место. Алина обычно просто выплёскивала ей вино в лицо.
Марина попыталась улыбнуться, но губы дрогнули. Она положила руки на стол, чтобы взять бокал, и тут же отдёрнула их. Её руки.
На фоне белоснежной скатерти и сияющего серебра они выглядели чужеродно. Красные, огрубевшие, с короткими ногтями, на которых накладной маникюр смотрелся неестественно. Кожа на костяшках была обветрена, на указательном пальце белел старый шрам от серпа. Мозоли, которые не смогли свести даже в клинике, выдавали её с головой.
Она спрятала руки под скатерть на колени, сжала их в замок, чтобы не было видно.
Ей стало невыносимо стыдно. Она испортит ему все, она доярка в шелках.
— Зачем ты прячешь? — тихо спросил Виктор.
Марина опустила голову.
— Они… некрасивые, грубые.
У Алины руки были белые, гладкие, для колец и бриллиантов, а у меня — как грабли. Стыдно.
Виктор отставил бокал, он протянул руку через стол.
— Дай мне руку, Марина.
Она замотала головой, но он ждал, терпеливо, настойчиво.
Марина медленно, с замиранием сердца, вытащила руку из под скатерти.
Виктор взял ее ладонь в свои, его пальцы были сухими и горячими. Он не стал рассматривать маникюр, он провел большим пальцем по мозоли на ее ладони, по шершавой коже на костяшках.
— У Алины руки были идеальные, да, — сказал он задумчиво.
— Но они были холодные, всегда, даже летом. Я брал её за руку и чувствовал, будто держу мрамор. Красивый, дорогой, мёртвый мрамор.
Он поднял глаза на Марину.
— А твои руки для жизни. Они тёплые, в них есть сила. Этими руками ты брата вытаскивала, дом держала. Твои руки красивее, Марина, потому что они настоящие. И в них есть тепло, которого я не чувствовал в этом доме уже очень много лет.
Марина перестала дышать. Слёзы, которые она сдерживала весь день, всё-таки прорвались. Одна горячая капля упала на скатерть.
Виктор поднёс её ладонь к своим губам. Это не был поцелуй любовника или соблазнителя. Он просто прижался губами к её натруженной шершавой ладони, закрыв глаза.
Жест глубокого уважения и благодарности.
— Спасибо тебе, — прошептал он, — за то, что ты здесь.
Он мягко отпустил её руку, встал и, пожелав спокойной ночи ушёл в свой кабинет, плотно закрыв за собой дверь.
Марина осталась одна. Она смотрела на свою ладонь, где всё ещё горел след от его губ. Впервые за всё это время она почувствовала себя не вещью, не функцией, не тенью сестры. Она почувствовала себя женщиной.
Центральный рынок Зареченска гудел, как растревоженный улей. Пахло укропом, жаренными пирожками с ливером и немного бензином.
Елена Сергеевна, бывший заведующая школы №5, а ныне пенсионерка с активной гражданской позицией придирчиво осматривала пучок редиски.
— Милочка, — говорила она продавщицам своим фирменным тоном, от которого у школьников тридцать лет подряд холодело внутри.
— Вы мне этот гербарий за редис не выдавайте. Он у вас вялый, как совесть чиновника. Скидывайте двадцать рублей, или я иду к Петровичу.
Рядом, уткнувшись в телефон, стояла ее внучка Даша — семнадцатилетнее создание с фиолетовой прядью в волосах.
Вдруг гул рынка стих. Люди начали расступаться, провожая взглядами пару, идущую вдоль рядов.
Впереди шагал охранник, раздвигая толпу плечом. А следом плыла она — жена мэра.
Елена Сергеевна поправила очки.
Про Алину Волкову в городе ходили легенды. Одна другой страшнее.
Говорили, что она уволила водителя за то, что в салоне пахло дешевым одеколоном и что заказывает воду для своей собачки из Франции.
Алина остановилась у самого выхода, где на ящиках сидели бабульки, торгующие вязанными носками и вареньем. Жена мэра замерла перед сухонькой старушкой в старом платке.
— Почем носочки, бабушка? — голос у стервы оказался неожиданно мягким, низким.
— Триста, доченька, — зашамкала старушка, не узнавая высокую гостью.
— Шерсть своя, козья, теплая.
Жена мэра сняла перчатку. Рука у неё была ухоженная, но Елена Сергеевна, обладающая профессиональной наблюдательностью, заметила, как женщина на секунду замешкалась, словно стесняясь своих пальцев. Она достала из сумочки красную пятитысячную купюру.
— Возьмите всё и идите домой, жарко сегодня.
— Ой, милая, у меня сдачи нету.
— Не надо сдачи, купите себе фруктов. Она положила деньги на ящик и быстро, почти виновато, отошла, прижимая к груди пакет с колючими шерстяными носками, которые совершенно не вязались с её элегантным кремовым костюмом.
Елена Сергеевна проводила её взглядом.
— Дашка, смотри, — тихо сказала она, толкнув внучку локтем.
— Ну что ба, жена мэра понтуется, — фыркнула Даша, не отрываясь от экрана.
— Нет, — Елена Сергеевна покачала головой, — понтуются громко, а она…
— Ты глаза её видела? Как у собаки побитой, которую вдруг погладили. Говорили «стерва», «акула», а тут…
Она задумчиво посмотрела на удаляющуюся фигуру.
— Запомни, Дарья, пластику на лице сделать можно, а вот пластику души еще не придумали.
— Тут что-то не так, ох, не так…
День города был в разгаре. Главная площадь плавилась под июльским солнцем. Из динамиков гремела музыка, перекрывая детский плач и пьяный смех. Воздушные шары рвались в небо, пахло сладкой ватой и потным телом толпы.
Виктор Петрович Волков стоял на трибуне. Он говорил речь о процветании Зареченска, о новых дорогах и детских садах. Голос его, усиленный микрофоном, летел над площадью уверенно и мощно.
Но Марина, стоявшая в двух шагах позади, видела, как по его виску катится капля пота.
Ей самой было невыносимо. Новые туфли превратили ноги в сплошной комок боли. Корсет платья не давал вдохнуть полной грудью. Но она держала спину. Подбородок выше, взгляд холоднее, звучало в голове.
Она скользила взглядом по толпе и вдруг зацепилась за парня в форме официанта, стоявшего у края сцены с подносом воды.
Он был слишком напряжён, теребил край белого фартука, кусал губы, а глаза бегали из стороны в сторону, как у нашкодившего кота.
Виктор закончил речь. Площадь взорвалась аплодисментами.
— Спасибо, земляки! — он улыбнулся, вытирая лоб платком. Жарко сегодня, верно?
Официант тут же подскочил, словно ждал этой реплики. Он сбежал по ступенькам, протягивая запотевший бокал на подносе.
— Воды, Виктор Петрович!
Марина видела, как дрожат руки парня. Стакан звякнул.
Виктор взял бокал. «
— Спасибо, сынок!
Он сделал глоток. Потом еще один, жадно, до дна.
Марина смотрела на него.
Внезапно улыбка Виктора застыла. Лицо его посерело, словно на него набросили пепельную вуаль. Он поднёс руку к горлу, пытаясь расстегнуть ворот рубашки, но пальцы не слушались.
— Витя! — шепнула Марина, делая шаг вперёд.
Бокал выпал из его руки и разбился. Звук стекла потонул в музыке, но Марина его услышала.
Виктор качнулся. Его колени подогнулись, и он рухнул на доске сцены как подкошенный.
Толпа внизу ахнула, но музыка продолжала играть веселый марш. Охрана замерла в ступоре, не понимая, часть ли это сценария.
В этот момент маска Алины слетела с Марины, разбившись в дребезги.
Она забыла про инструкции, про этикет, про холодный взгляд. Она бросилась к мужу, упала на колени, не заботясь о белом платье, которое тут же пропиталось уличной пылью.
— Витя!
Её крик, нечеловеческий, полный животного ужаса, разрезал воздух, перекрыв даже музыку.
— Врача, сюда!
Она перевернула его на спину. Лицо Виктора уже синело, глаза закатились. Он хрипел, хватая ртом воздух, которого ему не хватало.
Марина рванула в ворот его рубашки, пуговицы брызнули в стороны. Шелковый галстук не поддавался. Она вцепилась в него зубами, рыча от отчаяния и разорвала узел, сдирая губы в кровь.
— Дыши!
Она била его по щекам, трясла за плечи.
— Витя, дыши! Не смей, не смей меня оставлять!
Его грудь не поднималась. Марина зажала ему нос и, набрав полные лёгкие воздуха, прижалась к его губам.
Она выдыхала в него свою жизнь, свой страх, свою молитву. Раз, два, три. Она подняла голову, чтобы вдохнуть. По её лицу, смешиваясь с дорогой пудрой и тушью, текли чёрные ручьи слёз. Она выглядела сейчас не как леди, а как безумная, как пьеро с размазанным гримом.
— Качай! — заорала она на подбежавшего охранника.
— Сердце качай, идиот! — она снова припала к его губам.
Толпа внизу затихла. Тысячи людей смотрели на огромный экран, куда оператор, не разобравшись, вывел крупный план. Они видели не высокомерную стерву, которую ненавидели. Они видели женщину, которая зубами выгрызает жизнь любимого человека у смерти. В суматохе за сценой никто не обратил внимания на молодого официанта. Никто, кроме Елены Сергеевны.
Старая учительница, пробравшаяся сквозь оцепление благодаря удостоверению ветерана труда и командному голосу, стояла в тени большой рекламной конструкции.
Она видела всё. И падение мэра, и отчаянный крик его жены, от которого мороз по коже шёл даже в эту жару. Но ещё она видела парня.
Тот самый официант, что подал воду, сейчас вжимался в брезентовую стенку палатки звукорежиссёра. Он был бледен, его трясло, но на губах играла странная кривая ухмылка, смесь страха и злорадства.
Он огляделся по сторонам, быстрым движением стянул с рук белые матерчатые перчатки, скомкал их и бросил в переполненную урну рядом с палаткой. После этого он поправил фартук и, стараясь не бежать, растворился в толпе зевак.
Елена Сергеевна сузила глаза. В голове щелкнули шестеренки логики, отточенные годами проверки контрольных и вычисления тех, кто курил в туалете.
Она достала из сумки целлофановый пакет, в котором лежала та самая редиска. Высыпала в овощи прямо себе в карман плаща.
Вывернула пакет наизнанку, надела на руку. Подойдя к урне, она осторожно, не касаясь краев, выудила скомканные белые перчатки.
— А вот это… Пробормотала она себе под нос, ловко заворачивая улику в пакет и завязывая узел. Нам очень даже пригодится.
Урок химии, лабораторная работа номер один. Поиск яда.
Сверху со сцены доносился вой сирены скорой помощи и отчаянный срывающийся плач женщины, которая больше не могла и не хотела играть чужую роль.
Реанимация пахла чистотой. Марина сидела на жёстком пластиковом стуле в коридоре, глядя на закрытые двери, за которыми аппараты дышали за её мужа.
Мужа.