В ту секунду Марина поняла — всё, что было до этого, это ещё не страшно. Настоящий ужас звучит, как треск ломающегося дерева, когда в твой дом ломятся чужие, не спрашивая разрешения.
Удар сотряс дом, словно в стену въехал грузовик. Штукатурка с потолка посыпалась белой пылью, оседая на плечах Марины. Дверной косяк хрустнул, дерево жалобно взвизгнула, не выдерживая напора.
— Мама! — крик Марины сорвался на визг, перекрывая надрывный лай соседских собак.
— Уводи Ваню в комнату, живо!
Она не стала искать деньги, не побежала за телефоном.
Марина уперлась плечом в дверь, пытаясь стать единым целым с рассохшимися досками. Подошвы старых сапог скользили по крашеному полу, оставляя чёрные полосы.
С той стороны били не кулаком, а ногой, методично, с силой, зная, что преграда всё равно рухнет. Ещё удар.
Верхняя петля со свистом вылетела из гнезда. Дверь накренилась и рухнула внутрь, отшвырнув Марину к стене. Локоть пронзила острая боль, в глазах на мгновение потемнело. В проём вместе с сырым осенним ветром и запахом прелой листвы ввалились двое.
Первый, огромный, в кожаной куртке, едва протиснулся в узкий проход.
Второй, пониже, с бегающими глазками и тонкой крысиной ухмылкой.
Сквозняк рванул по избе, и огонёк лампадки перед иконой Николая Чудотворца мигнул и погас.
— Ну что, хозяева.
Голос шкафа звучал глухо, как из бочки.
— Гости на пороге, а вы не встречаете. Нехорошо.
Марина сползла по стене, прижимая грудью ушибленную руку.
Мать застыла посреди комнаты, вцепившись в ручки инвалидного кресла.
Двенадцатилетний Ваня, бледный, с огромными от ужаса глазами, не издавал ни звука, только судорожно хватал ртом воздух.
С прозвищем «Хитрый» не стал тратить время на приветствие. Он деловито обошёл Марину, словно она была предметом мебели, и направился прямо к ширме, за которой прятали самое дорогое.
— Долг платежом красен, Марина Викторовна, — процедил он.
— Срок вышел вчера, проценты набежали, а денег я вижу нет.
Он подошёл к коляске. Ваня вжался в спинку, пытаясь стать невидимым.
— Не трогай, — выдохнула мать, закрывая собой сына.
— А я и не трогаю, — ухмыльнулся коллектор.
— Пацана себе оставьте, а вот транспортное средство… Он с силой дёрнул коляску на себя, едва не опрокинув её вместе с ребёнком.
— Импортное, электропривод, дорогое удовольствие. В счёт процентов пойдёт.
— Вылезай, малой, ползай.
Ваня всхлипнул. Этот звук, тонкий и беспомощный, словно перерезал внутри Марины натянутую струну. Страх исчез. На его место пришла холодная, звенящая пустота. Она медленно поднялась.
Взгляд упал на печку, где в углу стоял тяжелый колун для дров. Рукоять легла в ладони привычной тяжестью. Железо было холодным, шершавым.
— Эй, ты чего удумала? — по прозвищу Шкаф сделал шаг вперед, но тут же остановился.
Марина развернулась. Теперь она не была ни должницей, ни женщиной, ни жертвой. Она была волчицей, у которой отнимают детёныша.
Она подняла колун над головой. Тяжелое лезвие тускло блеснуло в свете единственной лампочки.
— Отойди от брата.
Голос ее был тихим, но в этой тишине звенела сталь.
— Убью.
Она не пугала, она констатировала факт. В ее расширенных зрачках плескалось чистое первобытное безумие.
Она шагнула вперед.
Коллекторы, привыкшие к женским слезам, мольбам и истерикам попятились. Они видели разное, но взгляд человека, которому нечего терять, узнавали безошибочно.
— Тихо, тихо, дура!
Шкаф поднял руки ладонями вперёд.
— Ты чего, срок хочешь? Положи топор!
— Вон! — выдохнула Марина, делая ещё шаг.
— Вон отсюда!
— Уходим, уходим! — "хитрый" уже пятился к выбитой двери, не сводя глаз с лезвия колуна.
— Психованная.
Они вывалились на крыльцо, спотыкаясь о порог.
— До завтра, сумасшедшая! — крикнул "хитрый" уже с безопасного расстояния.
— Завтра с ментами придём. И с опекой! Пацана твоего в детдом заберут, там ему и место. Слышишь? В детдом!
Шум мотора отъезжающей машины потонул в шуме ветра. Марина стояла посреди комнаты, всё ещё сжимая колун. Пальцы побелели, суставы свело судорогой.
Она не могла разжать руки.
— Марина… шёпот матери вывел её из-за оцепенения.
— Доченька….
Колун с грохотом упал на пол, оставив глубокую вмятину в доске. Марина осела рядом, её трясло. Адреналин отступал, оставляя после себя тошнотворную слабость. Они кое-как приладили дверь на место, подперев её тяжёлым дубовым шкафом. Теперь в доме было темно и тихо, только ветер свистел в щелях, да Ваня тихонько всхлипывал во сне за ширмой.
Марина сидела на кухне, глядя на свои руки. Грубые, с въевшийся в кожу землёй, с обломанными под корень ногтями.
Руки, которые только что готовы были убить человека.
Мать сидела на полу у печки, раскачиваясь из стороны в сторону. Она не плакала, выла. Тихо, протяжно, как воют на покойника.
Это всё она, бормотала мать комкая в руках край передника. Проклятая, змея подколодная.
Если бы Алинка тогда не украла… Марина закрыла глаза. Это имя в их доме было под запретом десять лет, с того самого дня.
— Мам, не надо, — попросила она устало.
— Надо.
Мать вдруг выпрямилась, глаза её сверкнули сухим, лихорадочным блеском.
— Пусть Ваня знает, пусть слышит. Десять лет молчали, берегли память.
— Отчего беречь? Она повернулась к Марине, хватая ее за руку горячими сухими пальцами.
— Мы тогда дачу продали, бабушкину. Хорошие деньги были, валюта. На операцию Ванечке хватило бы. Он тогда маленький был, всего два годика. Можно было успеть.
И еще на реабилитацию осталось бы. В шкатулке лежали, под иконами.
— А она ночью, пока отец спал, забрала всё, до копейки, и записку оставила.
Я в этой дыре гнить не буду, мне жизнь устраивать надо.
Мать задохнулась, схватилась за грудь. Марина потянулась за стаканом воды, но мать отмахнулась. Отец утром встал, шкатулку открыл, и всё.
Сердце. Не выдержало сердце. Он же любил её больше всех.
Алиночка, красавица, принцесса. А принцесса через отца перешагнула и пошла по головам.
Мать встала, подошла к комоду и достала старую деревянную шкатулку. Дрожащими пальцами откинула крышку. На дне среди пуговиц и старых квитанций лежал простой алюминиевый крестик на черной потертой веревочке. Дешевая штамповка, такие в церковных лавках дают на сдачу.
— На, мать протянула крестик Марине, надень.
— Это же Папин.
— Папин, Алинка его в грязь бросила перед побегом, прямо у калитки нашла. Кричала тогда, зачем мне эта дешёвка, немодно, стыдно носить.
— А он намоленный, Мариша, отец в нём умирал. Только он нас теперь защитит, больше некому. Бог высоко, люди далеко, а мы одни.
Марина взяла крестик, невесомый кусочек металла обжёг ладонь холодом.
Она надела его через голову. Тяжёлый. Не по весу, по смыслу.
— Завтра они вернутся, сказала мать, глядя в тёмное окно.
— Ваню заберут.
— Я не отдам. Лягу костьми, я не отдам.
Марина подошла к окну. На улице была непроглядная тьма, такая густая, что казалось, её можно резать ножом.
— Завтра их уничтожат.
Опека не будет разбираться, кто прав. Нет денег, нет условий, долги, ребёнка изымут.
Это конец.
Вдруг темноту двора разрезали два мощных луча. Свет был таким ярким, неестественно белым, что Марина зажмурилась. По забору, по облупленной стене дома поползли длинные резкие тени. Звук мотора был едва слышен, низкое, сытое урчание дорогого зверя.
— Опять они, — прошептала мать, сползая по стене.
— Господи, спаси.
— Сиди тихо, Марина схватила куртку, к Ване иди и не высовывайся.
Она вышла на крыльцо. В нос ударил запах сырости и бензина. Прямо у их развалившегося забора стоял огромный чёрный внедорожник.
На фоне покосившихся деревенских домов он выглядел как космический корабль пришельцев.
Ксеноновые фары слепили, не давая разглядеть, кто внутри. Дверь водителя открылась. На землю ступила нога в дорогом ботинке. Мужчина вышел на свет. Высокий, в кашемировом пальто, которое стоило, наверное, больше, чем весь их дом вместе с участком. Седые волосы аккуратно уложены, но лицо… Лицо было серым, измождённым, с глубокими тенями под глазами.
Марина спустилась с крыльца. В руке она всё ещё сжимала топор, забыла оставить в доме.
Мужчина поднял голову, их взгляды встретились.
Он вздрогнул, отшатнулся, словно получил удар в грудь. Его глаза расширились, в них мелькнул суеверный ужас.
— Алина? — выдохнул он.
— Марина! — жестко поправила она, перехватывая топорища поудобнее.
— Что вам нужно?
Мужчина моргнул, наваждение спало. Он окинул её взглядом. Старая куртка, стоптанные сапоги, топор в руках, лицо без грамма косметики, но с жестким тяжёлым прищуром.
— Простите, голос у него был низкий, хриплый. Сходство поразительное. Но глаза другие, у неё никогда не было такой… силы.
Он подошёл ближе к забору, стараясь не запачкать пальто о гнилые доски.
— Меня зовут Виктор Волков.
— Мне всё равно, — отрезала Марина.
— Если вы от коллекторов, то скажите им, живой я вам не дамся и в дом не пущу.
— Я не от коллекторов, но я знаю о вашем долге.
— 340 тысяч рублей микрозаймам. Просрочка три месяца. Завтра суд и опека. Марина замерла.
— Откуда?
— Говорите тише!
Она шагнула к забору.
— Мать услышит! Чего вы хотите?
Виктор огляделся, словно опасаясь, что из кустов выскочит папарацци.
— У вас есть время до утра. Потом придут за братом. Я могу это остановить.
— Бесплатно сыр только в мышеловке.
— Верно.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Мне нужна помощь. Моя жена… Исчезла. Неделю назад.
— Выборы через месяц. Я иду на второй срок. Если пресса узнает, что жена сбежала или что-то случилось, меня уничтожат конкуренты. Мне нужна идеальная картинка, семья.
Марина усмехнулась. Горько, зло.
— И вы хотите, чтобы я сыграла вашу жену? Вы с ума сошли? Посмотрите на меня, я доярка. Я руки от навоза не всегда отмыть могу. А ваша жена фифа городская.
— Вы близнецы, твердо сказал Виктор. Внешность идентична, манерам научим. Мне нужна её тень, на полгода. Сидеть рядом на приёмах, улыбаться, молчать.
— Нет.
— Я погашу ваш долг. Прямо сейчас. И переведу пять миллионов рублей на счёт любой клиники для вашего брата. Израиль, Германия, выбирайте.
— Пять миллионов. Марина почувствовала, как земля уходит из-под ног.
Пять миллионов — это жизнь Вани. Это операция, которой они даже мечтать боялись.
Это шанс, что он станет с коляски. Она посмотрела на свои руки, сжимающие топор. Потом на Виктора.
— Вы предлагаете мне продать себя?
— Я предлагаю вам работу. Трудную, опасную, но высокооплачиваемую.
— Я не продаюсь, — выплюнула она.
Гордость, жгла горло.