Она поймала себя на этой мысли и горько усмехнулась.
Какой он ей муж?
Она — наемная работница, тень, функция. Но сердце, глупое деревенское сердце, сжималось от боли так, будто за той дверью лежал человек, с которым она прожила полвека, а не две недели.
Врачи выходили редко, их лица были непроницаемыми масками усталости.
Состояние стабильно тяжелое, кома, прогнозы делать рано.
Эти фразы, пустые и гладкие, как морская галька, ничего не объясняли. Марина чувствовала, как внутри нарастает паника.
Если Виктор умрёт… Эта мысль была чёрной дырой, в которую страшно заглядывать.
Если он умрёт, рухнет всё. Договор превратится в бумажку, Ваню вышвырнут из клиники, а её саму сотрут в порошок. Ей нужно было услышать живой голос.
Она спряталась в туалете для посетителей, заперла кабинку, прижалась лбом к холодному кафелю.
Пальцы дрожали так, что телефон едва не выскользнул из рук.
— Алло, мам?
Голос матери прозвучал глухо, словно из другого измерения.
— Маришка, доченька, как ты там?
— Я нормально, мам. Работаю. Как Ваня?
В трубке зашуршало, послышалось возня.
— Марина!
Звонкий и чистый голос брата ударил по нервам как током.
— Марина, мне лучше, врачи здесь добрые, они мне мультики включают. И кровать, представляешь, на пульте, я кнопку нажимаю и еду вверх…
Марина зажала рот ладонью.
— Ты слышишь меня? — кричал Ваня.
— Мама говорит, ты в командировке. Ты когда приедешь, я тебе покажу, как я ногами шевелю. Чуть-чуть, но получается.
— Я скоро, Ванюша, — выдавила она сквозь пальцы.
Голос сорвался на хрип.
— Я очень рада. Ты молодец. Слушайся врачей.
Она сбросила вызов, боясь, что не выдержит и разрыдается в голос.
Сползла по стенке на пол, обхватив колени руками. Ваня жив. Ваня лечится. Ему лучше. Это её якорь. Ради этого голоса она вытерпит всё, и кому Виктора, и страх, и эту проклятую чужую жизнь.
Вернувшись в палату, её пустили на пять минут, только посидеть рядом.
Марина увидела, что она не одна. У кровати Виктора стоял молодой человек, высокий, модно одетый, с зачёсанными назад волосами.
Кирилл. Сын Виктора от первого брака. Тот самый пасынок, которого Алина, судя по досье, терпеть не могла.
В палате густо пахло дорогим коньяком и мятной жвачкой, смесь, от которой Марину замутило.
Кирилл не смотрел на отца. Он ковырял носком ботинка линолеум, засунув руки в карманы брюк.
Услышав шаги, он обернулся. На его лице, красивом, но каком-то помятом, расплылась кривая ухмылка.
— Явилась, — процедил он вместо приветствия, — страдалица.
Марина остановилась у двери.
— Здравствуй, Кирилл.
— Не надо мне тут здравствуй, — он шагнул к ней.
— Думаешь, я не вижу?
Спектакль на площади разыграла, Станиславский отдыхает.
— Витя, дыши, тьфу!
Он подошел вплотную, от него веяло агрессией и перегаром.
Марина невольно отшатнулся, но уперлась спиной в стену.
— Что тебе нужно? Тихо спросила она.
— Мне?
Кирилл рассмеялся, но глаза его остались холодными, злыми.
— Мне нужно, чтобы ты знала свое место, мачеха!
Он наклонился к ее лицу.
— Ты думаешь, ты тут хозяйка? Думаешь, папаша кони двинет и тебе всё достанется?
— Хрен тебе!
Я видел завещание, но даже если он что-то и переписал на твою силиконовую задницу, я это оспорю. У меня юристы, звери. Я докажу, что ты его довела или отравила.
Марина посмотрела на Виктора. Тот лежал, опутанный трубками, бледный, беззащитный. Ей стало страшно за него. Оставить его с этим шакалом?
— Уходи, сказала она твердо. Ему нужен покой.
— Ты мне не указывай!
Кирилл вдруг схватил ее за руку, чуть выше локтя. Пальцы впились в мягкую плоть больно, до синяков.
— Слушай сюда, тварь! Сдохнет папаша, ты вылетишь на помойку в тот же день, без гроша. В чём пришла, в том и уйдёшь. Я тебя уничтожу, поняла? Он отряхнул её руку и отшвырнул, словно грязную тряпку. Молись, чтобы он выжил, бросил он, выходя из палаты.
— Пока он дышит, ты ещё в дамках, но это не надолго.
Дверь хлопнула. Марина потёрла ноющее плечо. Там под шёлком блузки уже назревали тёмные пятна от чужих пальцев.
Больничная церковь была маленькой, душной и пахла ладаном и плавящимся воском. Здесь было тихо, только потрескивали свечи в подсвечниках, да какая-то старушка шептала молитвы в углу. Марина зашла сюда, потому что больше идти было некуда.
Ей нужно было выдохнуть этот страх, смыть с себя липкие прикосновения Кирилла, успокоить сердце, которое билось где-то в горле.
Она купила самую толстую свечу, подошла к иконе Николая Чудотворца, того самого, что висел у них в избе, только здесь лик святого был в богатом окладе.
— Господи, спаси раба твоего Виктора, — прошептала она, пристраивая свечу. Огонёк дрогнул, вытянулся вверх.
— И раба твоего болящего отрока Йоанна.
Марина закрыла глаза. Рука сама привычным с детства движением поднялась ко колбу. Она перекрестилась, широко размашисто собирая пальцы в плотную щепоть и поклонилась в пояс, коснувшись рукой пола. Так учили бабушка и мать. Так крестятся там, где вера — не дань моде, а единственный способ выжить.
Шелковый рукав блузки сполз вверх, обнажая запястья. На бледной коже отчетливо проступил старый белесый шрам в форме треугольника.
След от раскаленного утюга, который она случайно прижала к руке в десять лет, помогая матери гладить белье. В клинике его предлагали убрать, но Марина отказалась. Это было бы слишком долго и дорого, а бюджет был расписан на лицо.
— О муже молишься, дочка?
Голос прозвучал совсем рядом, за спиной. Марина вздрогнула, резко выпрямилась, задергивая рукав. Позади стояла та самая пожилая женщина, что смотрела на неё на рынке.
Елена Сергеевна. Взгляд её за очками был цепким, внимательным, как рентген.
— Молюсь, — буркнула Марина, пытаясь обойти её.
— Простите, я спешу.
— Спешишь?
Елена Сергеевна не сдвинулась с места, перегородив проход.
— А крестишься, как крестьянка, в пояс кланяешься. Алина Волкова в церкви отродясь не бывала, а если бы и зашла, стояла бы столбом, боясь маникюр испортить.
Марина замерла, сердце пропустило удар.
— Вы меня с кем-то путаете.
— Путаю?
Елена Сергеевна шагнула ближе и вдруг неожиданно ловко для своего возраста перехватила руку Марины, задрала рукав. Белёсый треугольный шрам на запястье оказался клеймом.
— А это что, утюг? Советский?
Чугунный?
Учительница подняла глаза на Марину.
— Откуда у жены мэра, которая слаще эклера ничего в руках не держала, такой ожог? И мозоли на ладонях, которые ты за спину прячешь?
Марина попыталась вырвать руку, но хватка у бывшей учительницы была железной.
— Отпустите, я позову охрану.
— Зови, — спокойно кивнула Елена.
— А я позову журналистов. И расскажу им, что жена мэра поддельная, что настоящая Алина исчезла, а вместо неё нам подсунули… кого? Сестру? Двойника?
Марина почувствовала, как силы покидают её.
Ноги стали ватными. Всё. Конец.
— Эта старушка сейчас разрушит всё, Ваня, Виктор…
Она опустила плечи. Вся её напускная гордость, вся холодная леди осыпалась как штукатурка.
— Не надо журналистов, — прошептала она, голос дрожал.
— Пожалуйста, вы убьете моего брата.
— Брата?
Елена Сергеевна чуть ослабила хватку, но руку не отпустила.
— Ну-ка, пойдем, присядем. Она потянула Марину к лавочке у стены. Марина села, закрыв лицо руками.
— Рассказывай, — велела Елена Сергеевна. Тонн ее не терпел возражений, но в нем не было злобы.
— Кто ты такая и где настоящая гадюка?
И Марина рассказала. Всё. Про коллекторов, про топор, про Ваню, про сделку с Виктором. Про то, что Алина — её сестра, которая предала их десять лет назад. Слова лились потоком, смешиваясь со слезами. Она выговаривала ту боль, которую носила в себе эти недели.
Елена Сергеевна слушала молча, только иногда качала головой.
— Вот оно что, — протянула она, когда Марина замолчала, вытирая мокрое лицо рукавом дорогой блузки.
— Значит, ты его спасаешь, и брата, и мужа этого непутевого.
— Он хороший, — всхлипнула Марина, — Виктор, он меня не обижал, он просто запутался.
Елена Сергеевна вздохнула, поправила очки.
— Дуреха ты, девка, святая дуреха, — влезла в волчью стаю с овечьим сердцем.
Она полезла в свою необъятную сумку, достала бумажный платок и сунула Марине.
— Вытрись, нечего тут сырость разводить.
Марина послушно высморкалась.
— Вы… вы расскажете кому-нибудь?
— Я…
Елена Сергеевна усмехнулась.
— Я, милочка, старый педагог. Я умею отличать тех, кто списал, от тех, кто выучил. Ты свой урок жизни учишь честно, на пятерку.
Она положила свою сухую ладонь на руку Марины, прикрывая шрам.
— Не бойся, я тебя не выдам. Более того, я тебе помогу.
— Как? — Марина подняла на неё заплаканные глаза.
— А так. Я видела, кто воду мэру подавал. И перчаточки его из урны достала. Так что у нас с тобой, деточка, теперь союз. Будем спасать твоего мэра. И тебя заодно, горе луковое.
Марина смотрела на неё и не верила. В этом чужом враждебном городе среди волков и шакалов она вдруг нашла союзника.
— Спасибо, — прошептала она.
— Спасибо потом скажешь, — Елена Сергеевна встала, одёргивая плащ.
— А сейчас приведи себя в порядок. Жене мэра не пристало ходить с красным носом. У нас много работы.
Звонок раздался в семь вечера, когда за окнами особняка уже сгущались синие сумерки. Мелодия телефона в пустом холле прозвучала как пожарная сирена.
Марина схватила трубку на первом гудке. На экране высветился номер лечащего врача Виктора.
— Алло?
— Алина Викторовна?
Голос доктора дрожал, сбивался.
— Срочно приезжайте. Остановка дыхания. Реанимируем, но… Сердце сдаёт. Он может не дожить до утра. Земля качнулась. Марина выронила телефон на диван, не слушая дальнейших объяснений.
В голове билась одна мысль — не успела. Она не успела его спасти, не успела сказать ему что-то важное, настоящее.
Она выбежала во двор, на ходу накидывая плащ. Водитель, новый, которого прислали только вчера взамен заболевшего старика Семёныча, уже стоял у чёрного седана. Молодой, с бычьей шеей и пустыми глазами.
— В больницу! — крикнула Марина, падая на заднее сидение.
— Быстро! Гони!
Машина сорвалась с места, взвизгнув шинами по брусчатке. Марина вцепилась в ручку двери, глядя в окно. Городские огни смазывались в разноцветные полосы. Слезы застилали глаза.
— Только живи, — молилась она про себя, сжимая крестик под одеждой.
— Витя, пожалуйста.
Они пролетели центр города, но на перекрёстке, где нужно было сворачивать к клиническому городку, машина вдруг резко ушла влево.