— Уезжайте.
Виктор не стал спорить. Он достал из кармана визитку, положил её на трухлявый столбик забора. Белый прямоугольник сиял в темноте как надежда.
Или как приговор.
— Подумайте о Ване. У вас четыре часа. Если передумаете, позвоните.
Он сел в машину. Внедорожник бесшумно развернулся и исчез в темноте, оставив после себя запах выхлопных газов.
Марина вернулась в дом. Мать спала, сидя на стуле у кровати Вани.
Четыре часа. Она легла, не раздеваясь, глядя в потолок.
Около трёх ночи тишину разорвал свистящий, булькающий звук.
Марина подскочила, как ужаленная.
Ваня. Он метался на подушке, хватая ртом воздух. Губы посинели, пальцы судорожно скребли одеяло.
— Ваня! Ванечка! Дыши! Она схватила ингалятор, встряхнула.
Пусто.
Только жалкое шипение остатков газа. Второй баллончик.
Пусто.
Марина бросилась к телефону, пальцы не попадали по кнопкам.
— Скорая! У ребёнка приступ! Миопатия! Он задыхается!
— Машин нет, равнодушный женский голос звучал как приговор.
— Эпидемия гриппа, все бригады на выездах, ждите, минимум часа четыре.
— Он умрёт через четыре часа! Вы люди или кто?
— Женщина, не истерите. Дайте антигистаминное и откройте форточку.
Гудки. Короткие, частые, как удары молотка по крышке гроба.
Марина выронила телефон. Она подбежала к брату, подняла его, пытаясь облегчить дыхание. Ваня смотрел на нее затуманившимся взглядом. В его глазах не было страха, только покорность. Он привык, что ему больно.
Мать стояла рядом, белая как мел, и только крестила сына, шепча молитвы.
Марина посмотрела на синеющие губы брата, потом на икону в углу, потом на свои руки.
Гордость. Какая, к чёрту, гордость? Гордость — это роскошь для богатых, у бедных есть только выживание. Если она сейчас не наступит себе на горло, Ваня умрёт, и это будет на её совести. Она бережно уложила брата, подперев подушками.
— Мама… голос Марины звучал чуждо, словно говорил кто-то другой.
— Следи за ним, я сейчас.
Она вышла во двор. Ветер пробирал до костей, но она не чувствовала холода. Белый прямоугольник визитки всё ещё лежал на столбике забора, придавленный камешком.
Марина набрала номер.
— Я согласна, сказала она в темноту.
— Пришлите реанимобиль. Сейчас же.
Серый промозглый рассвет занимался над деревней, когда к дому снова подъехал чёрный внедорожник.
А следом за ним — жёлтая машина частной скорой помощи. Врачи забежали в дом, деловито, без лишних слов. Подключили Ваню к кислороду. Марина видела, как порозовели щёки брата, как выровнялось дыхание.
Виктор стоял у машины, держа открытой заднюю дверь.
Марина вышла на крыльцо. В руках у неё была маленькая спортивная сумка, смена белья, пара футболок, больше у неё ничего не было.
Она остановилась на мгновение, оглянувшись на родной дом. На облупленные стены, на перекошенную крышу.
Она знала, что больше сюда не вернётся.
Марина, которая жила здесь, умерла этой ночью. Под старой штопанной кофтой алюминиевый крестик больно врезался в кожу, напоминая о цене её выбора.
Она села в машину. Тепло салона, запах дорогой кожи обволокли её, но внутри всё сковал лёд.
В окне мелькнуло лицо матери. Она прижалась лбом к стеклу и медленно, размашисто перекрестила удаляющуюся машину.
Она знала. Дочь продала душу. Но она продала её ради сына.
Следующие две недели слились для Марины в одну бесконечную стерильно-белую полосу.
Элитная клиника в пригороде напоминала космическую станцию. Беззвучные двери, персонал в накрахмаленных халатах, запах дорогих антисептиков и холодной стали.
Здесь не было имени Марина, здесь был Объект, или, как называла её с кривою усмешкой главный врач, Проект Реставрация.
Боль стала её постоянной спутницей. Ей лечили зубы, устанавливая сияющие виниры взамен разрушенных плохой водой и отсутствием витаминов родных зубов. Кожу лица обкалывали витаминными коктейлями, выжигали лазером пигментные пятна, оставленные безжалостным деревенским солнцем. Ей делали химические пилинги, от которых кожа горела огнём, словно с неё живьём сдирали старый слой, чтобы обнажить новую, чужую суть.
Но физическая боль была ерундой. Марина привыкла к боли, руки ныли после дойки, спина Марина отваливалась после огорода, это было терпимо.
Невыносимой была боль душевная.
— Посмотрите в зеркало, — скомандовал врач, снимая повязки после очередной процедуры. Марина открыла глаза. Из зеркальной глади на нее смотрела Алина.
Та же идеальная кожа, те же пухлые, чуть капризные губы, тот же разрез глаз, только взгляд был другой.
У Алины он был хищный, оценивающий, всегда ищущий выгоду.
У женщины в зеркале взгляд был загнанный, тяжелый, как осеннее небо перед снегом. Марине захотелось схватить тяжелую хрустальную вазу со столика и швырнуть ее в зеркало, разбить это лицо, уничтожить этот образ, который принес столько горя её семье.
Она сжала кулаки так, что ногти вонзились в ладони.
— Великолепно, — довольно кивнул врач, не замечая ее состояния.
— Теперь мимика, включайте видео. Ее заставляли часами смотреть записи с камер видеонаблюдения, где была запечатлена настоящая Алина.
— Вы слишком мягкая, — раздраженно говорил инструктор по этикету.
— Алина Викторовна никогда не опускает глаза, она смотрит сквозь людей, как сквозь стекло.
Вы должны входить в комнату так, будто вы её купили, а вы заходите, как будто просите прощения за свое существование.
Подбородок выше.
— Взгляд холоднее. Презрение, голубушка. Мне нужно легкое презрение во всем облике.
Марина училась. Она ломала себя через колено, надевая маску высокомерия как тесные туфли.
Она думала о Ване.
Мама звонила раз в три дня, говорила шепотом.
— Ванечке лучше, готовят документы для Израиля, деньги пришли.
Эти слова были единственным обезболивающим, которое действовало.
Возвращение в дом Виктора стало испытанием похлеще клиники. Особняк встретил её гробовой тишиной. Высокие потолки, мраморные полы, по которым гулко-стучали каблуки, огромные люстры, свисающие хрустальными водопадами. Здесь было красиво, как в музее, и так же безжизненно.
Персонал выстроился в холле. Горничный, садовник, водитель. Все стояли, опустив головы, боясь поднять взгляд. Марина чувствовала их липкий животный страх.
Алина здесь была не хозяйкой, надзирателем.
— Добрый вечер, Алина Викторовна!— прошелестел нестройный хор голосов. Марина кивнула, стараясь держать тот самый «холодный подбородок», которому её учили.
Виктор, стоявший рядом, едва заметно сжал её локоть — знак поддержки или контроля.
Она поднялась в свою комнату, точнее, в комнату Алины. Здесь пахло приторно-сладкими духами, от которых у Марины мгновенно закружилась голова. Везде были зеркала. Алина любила себя. Алина боготворила себя.
Марине захотелось пить, в горле пересохло от волнения. Она не стала звонить в колокольчик, как велела инструкция, а просто спустилась вниз на кухню.
Кухня была огромной, стерильной, сверкающей хромом и гранитом. У мойки, сгорбившей, стояла пожилая женщина в форменном платье. Мария Ильинична, домработница. Ей было уже за семьдесят, руки ее, узловатые от артрита, дрожали, когда она протирала бокалы.
Услышав шаги, старушка обернулась. Увидев хозяйку, она побелела. В её глазах мелькнул такой ужас, что Марине стало физически плохо.
— Алина Викторовна, я… Я не слышала, простите.
Руки старушки дрогнули. Дорогая коллекционная чашка из тончайшего фарфора выскользнула из мокрых пальцев. Звон разбитой посуды в тишине кухни прозвучал как выстрел. Осколки с жалобным звяканьем разлетелись по гранитному полу.
Мария Ильинична вжала голову в плечи, зажмурившись, словно ожидая удара. Она перестала дышать.
Марина замерла лишь на секунду.
Рефлекс, выработанный годами простой жизни, сработал быстрее, чем навязанная роль леди. Она не закричала, не стала топать ногами или звать управляющего. Она присела на корточки и начала собирать осколки.
— Осторожнее, Мария Ильинична, — тихо сказала Марина, подбирая острые осколки.
— Не хватайте руками, порежетесь. Я сейчас веник возьму. Старушка открыла глаза. Она смотрела на хозяйку, ползающую по полу в дорогом шелковом платье, и не верила сама себе.
Её губы беззвучно шевелились.
— Алина Викторовна, вы что же… — Оставьте, я сама, я сейчас. Вычтите из жалования, только не увольняйте.
Марина подняла на неё глаза. В них не было лёгкого презрения. В них была усталость и сочувствие.
— Бросьте вы! Марина высыпала осколки в ведро.
— Это всего лишь чашка. Посуда бьётся на счастье.
— У вас руки дрожат. Сядьте, воды выпейте.
Она налила стакан воды из графины и подала онемевшей женщине.
Мария лениво взяла стакан двумя руками, зубы стучали о стекло. Она пила и не сводила глаз с Марины, словно перед ней было привидение.
— Спасибо, — выдохнула она. Марина кивнула и быстро вышла из кухни, боясь, что сейчас расплачется.
Ей было невыносимо жаль эту старую женщину, которую собственная сестра превратила в запуганного зверька.
Когда дверь за ней закрылась, Мария Ильинична медленно перекрестила ей спину дрожащей рукой.
— Господи, — прошептала старушка, — неужто чудо? Подменили ведьму. Человеком стала.
Через три дня состоялся первый выход в свет. Благотворительный банкет в честь Дня города. Зал слепил огнями, дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах, фальшивые улыбки, оценивающие взгляды.
Марина чувствовала себя канатоходцем, идущим над пропастью без страховки. Одно неверное слово, один неправильный жест — и всё рухнет.
Виктор не отходил от неё ни на шаг. Он вёл её под руку, уверенно и бережно. И Марина была благодарна ему за это ощущение опоры.
— Улыбайся, — шепнул он ей на ухо, — просто кивай и улыбайся.
К ним подплыла высокая блондинка в алом платья, увешанная бриллиантами, как новогодняя ёлка.
Жанна, лучшая подруга Алины, как значилось в досье, которое Марина заучивала ночами.
— Алиночка, — Жанна изобразила воздушный поцелуй, не касаясь щеки. Дорогая, ты пропала! Я уже думал, ты сбежалась с тем молоденьким инструктором по теннису. Как его, Серж или Мишель?
В воздухе повисла звенящая тишина. Стоящие рядом гости притихли, навострив уши.
Жанна била на отмашь, намекая на измены Алины при живом муже.
Это была проверка. Проверка на стервозность, на умение огрызаться.
Марина почувствовала, как напряглась рука Виктора. Он открыл рот, чтобы осадить хамку, но Марина опередила его. Она посмотрела на Жанну спокойно, без злобы. В деревне таких сплетниц называли пустобрёхами.
— Знаешь, Жанна… голос Марины прозвучал ровно, чуть ниже, чем обычно говорила сестра.
— В народе говорят, кто сам в грязи валяется, тому и чистый кажется запачканным. Ты бы за своим теннисом следила, а то ракетка из рук выпадет.
Она улыбнулась, вежливо, но твёрдо.
Жанна поперхнулась шампанским. Она ожидала истерики, скандала, оправданий или ответного яда про её любовников.
Но она не ожидала спокойней народной мудрости, которая прозвучала как пощёчина.