Они прожили вместе тридцать лет и ни разу не были счастливы в одном месте одновременно.
— Тридцать лет, Гена. Тридцать лет я как проклятая эти вёдра таскаю, — Людмила с грохотом опустила эмалированное ведро на крыльцо. Вода плеснула на галоши, тёмным пятном расползлась по сухим доскам. — Ни то ни сё. Вроде и не деревня, а до остановки километр по грязи. Вроде и не город, а дышать нечем, когда сосед резину в бане жжёт.
Геннадий сидел на скамейке, методично затачивая цепь от бензопилы. Вжик. Вжик. Звук этот Людмилу бесил до зубовного скрежета.
— Опять ты за своё, Люся, — он даже не поднял головы. — Нормально мы живём. Воздух, птички. А в городе что? Бетонная коробка. Скворечник. Сосед сверху топает, сосед снизу курит. Тьфу.
— Тьфу тебе! — она вытерла руки о передник. — Птички ему. А то, что я зимой в магазин иду как по минному полю — то лёд, то колдобины — это ничего? Дети выросли, Гена. Славик в Питере, Оля в Москве. Кому мы тут этот огород городим? Картошка эта твоя... Она в магазине по тридцать рублей.
— Своя вкуснее, — упрямо буркнул Геннадий. — Без химии.
Это был их вечный, ритуальный спор. Он начинался весной, когда надо было сажать рассаду, затихал летом под шашлыки и вспыхивал с новой силой осенью, когда слякоть превращала дорогу к их посёлку в полосу препятствий. Но сегодня в голосе Людмилы звенело что-то новое. Не привычное ворчание, а холодная, звенящая решимость.
— Я квартиру присмотрела, — тихо сказала она.
Напильник в руках Геннадия замер.
— Чего?
— Квартиру. Однокомнатную. На Ленина. Второй этаж, балкон застеклён. Рядом парк, поликлиника через дорогу. Тепло, светло и мухи не кусают.
Геннадий отложил пилу. Снял очки, протёр их краем клетчатой рубашки.
— Ты это серьёзно, Люда? Разводиться надумала? На седьмом десятке? Людей смешить?
— При чём тут развод? — она устало села на ступеньку рядом с ведром. — Зачем нам эти штампы, суды... Мы ж не враги. Просто... ну не могу я больше, Гена. Устала. Хочу ванну горячую. Хочу в туфлях выйти, а не в резиновых сапогах. Хочу просто жить, понимаешь? Для себя.
Геннадий молчал долго. Смотрел, как жук ползёт по штанине. Потом аккуратно, щелчком, сбил его.
— А я дом нашёл. В Еремеевке.
Людмила округлила глаза.
— Это ж глушь! Там до райцентра тридцать километров!
— Зато лес за забором. Речка. Дом — сруб, крепкий, пятистенок. Печка русская. Мечта, Люся. Тишина такая, что в ушах звенит. Не то что здесь — трасса под боком гудит день и ночь.
Они посмотрели друг на друга. Впервые за много лет без раздражения. С каким-то странным удивлением. Словно два путника, которые тридцать лет шли в одной упряжке, тянули воз в разные стороны и вдруг поняли, что верёвки можно просто отцепить.
Продажа их дома «ни то ни сё» заняла полгода. Покупатели, молодая семья с шальными глазами, радовались «экологии» и «близости к городу». Геннадий с Людмилой только переглядывались, подписывая документы. «Понюхаете вы этой экологии, когда септик переполнится», — читалось в глазах Гены. «Набегаетесь вы на маршрутку в минус тридцать», — молча отвечала Люда.
Деньги поделили по-честному. Ровно пополам.
Отъезд напоминал не драму, а какую-то сюрреалистичную комедию. Геннадий грузил в «Газель» лопаты, грабли, какие-то доски, старый верстак.
— Гена, ну зачем тебе этот хлам? — всплёскивала руками Людмила, упаковывая в коробки хрусталь. — Купишь новое!
— Это не хлам, это инструмент! Пригодится. В деревне всё пригодится. А ты куда сервиз этот тащишь? «Мадонну»... Сто лет из него не пили.
— В новой квартире поставлю. В сервант. Буду пить кофе и смотреть на город.
Когда машины разъехались — одна на север, в сторону Еремеевки, другая на юг, в центр города — оба почувствовали странную пустоту. Будто отрезали что-то больное, но своё, родное.
Первый месяц Людмила жила как в санатории. Просыпалась когда хотела. Никаких «надо поливать», «надо копать», «надо снег чистить». Квартира была маленькая, но уютная. Светлые обои, ламинат, на кухне — плита, которую достаточно протереть тряпочкой, и она сияет. Не надо драить чугунные конфорки, не надо выгребать золу.
Она ходила в магазины. Просто так, без списка. Покупала йогурт, красивую булочку, садилась на лавочку в парке и ела, глядя на прохожих. Люди спешили, машины гудели, жизнь кипела. «Цивилизация», — с наслаждением думала она.
Вечером звонил Гена.
— Ну как ты там, городская? — голос в трубке звучал бодро, но с какой-то хрипотцой.
— Ой, Гена, прекрасно. Сегодня в театр ходила. На комедию. Смеялась так! А потом зашла в кафе, пирожное съела. Тепло, сухо. А ты как?
— Да тоже отлично! — рапортовал Геннадий. — Баню протопил. Веников навязал берёзовых. Воздух — ложкой ешь. Сосед, Михалыч, мёд принёс. Свой, липовый. Тишина, Люда... Сплю как младенец.
Он врал. Точнее, не договаривал.
Еремеевка оказалась не совсем такой пасторалью, как мечталось. «Крепкий пятистенок» требовал рук. То крыльцо скрипнет так, что сердце в пятки, то в подполе вода выступит. А тишина... Тишина по вечерам была такой плотной, что Геннадий включал телевизор на полную громкость, просто чтобы слышать человеческие голоса.
Сосед Михалыч действительно заходил. Хороший мужик, но поговорить с ним можно было только про рыбалку и про то, как раньше было лучше. Геннадию не хватало Люсиных комментариев. Её ехидного: «Ой, да хватит заливать!».
Людмила тоже лукавила. Театр был один раз. И пирожное было. Но оказалось, что ходить в кафе одной — как-то неловко. Все парами или компаниями, а ты сидишь, ложечкой в чашке звенишь. И тишина в квартире была другой. Не звенящей, а гулкой. Слышно было, как лифт ездит, как соседи за стеной ругаются. «Бу-бу-бу...». И никто не скажет: «Люся, где мои носки?». Никто не похвалит котлеты. Кому готовить-то? Себе?
— Гена, а ты картошку посадил? — спрашивала она через неделю.
— Посадил, а как же. Сортовую. Синеглазку.
— Смотри, жука трави вовремя. И окучивать не забудь.
— Да знаю я, знаю... У тебя там кран не течёт?
— Нет, приходил сантехник из управляющей компании, всё сделал. Пятьсот рублей взял.
— Пятьсот?! За прокладку? Вот народ! Я б тебе бесплатно сделал...
Они висели на телефоне по часу. Обсуждали всё: погоду, цены, политику, детей. Раньше эти разговоры перерастали в ссоры, а теперь, на расстоянии, стали странно тёплыми. Безопасными.
Осень накатила внезапно. В Еремеевке зарядили дожди. Дорогу развезло так, что «Нива» Геннадия буксовала даже у ворот. В доме стало сыро. Печку надо было топить дважды в день. Дрова, которые он с таким азартом колол летом, теперь казались тяжёлыми и сырыми.
Однажды вечером у него скрутило спину. Так, что ни встать, ни сесть. Он лежал на диване, смотрел в потолок, где муха сонно ползала вокруг лампочки, и думал: «Вот помру тут, и найдут через неделю, когда Михалыч за солью придёт».
Телефон зазвонил где-то на столе. Дотянуться было подвигом.
— Гена? Ты чего так долго не берёшь? — голос Людмилы дрожал.
— Да так... Задумался. Спину что-то прихватило.
— Опять тяжести таскал? Я ж тебе говорила! Мазь есть? Та, со змеиным ядом?
— Кончилась...
Повисла пауза.
— Гена, у нас отопление дали. Батареи — огонь. Я форточку открываю.
— Везёт... А я тут дровами. Романтика...
— Слушай... — она замялась. — Я тут пирог испекла. С капустой. Много получилось. Одной не съесть. Может, я приеду? На выходные? Автобус вроде ходит до вашей Еремеевки.
Геннадий почувствовал, как боль в спине немного отступила.
— Ходит. В десять утра с автовокзала. Только сапоги возьми, Люда. Тут... грязновато.
Людмила вышла из автобуса как инопланетянка. В модном плаще, с чемоданом на колёсиках (который тут же застрял в колее) и с пакетом гостинцев. Геннадий встречал её на «Ниве». Побритый, в чистой рубашке, пахнущий одеколоном «Шипр» и дымом.
— Ну, здравствуй, помещик, — она скептически оглядела его заляпанную грязью машину.
— Привет, городская. Давай чемодан.
В доме было жарко натоплено. Пахло сушёными грибами и тем особым деревенским духом, который не выветрить ничем. Людмила прошла по комнатам, проводя пальцем по поверхностям.
— Пылища-то... Ты когда убирался последний раз?
— Да ладно тебе, чисто. Садись, чай пить будем. С травами.
Они сидели за столом, ели пирог (он немного зачерствел, но Геннадию казался амброзией) и смотрели друг на друга.
— Ну как там, в городе? — спросил он.
— Шумно, Гена. Суетно. Все бегут, толкаются. В подъезде лампочку выкрутили. И одиноко. Знаешь, окна горят, у всех семьи, ужины... А я захожу в пустую квартиру, включаю телевизор и разговариваю с ним.
Геннадий кивнул.
— А тут тихо. Слишком тихо. Иногда кажется, что оглох. И поговорить не с кем. Михалыч — мужик хороший, но простоват.
— Спина как?
— Да отпустило вроде. Как тебя увидел — сразу прошло.
Людмила хмыкнула, но глаза её потеплели.
— Я тут тебе мазь привезла. И пояс из собачьей шерсти. Давай намажу.
Она осталась на выходные. Потом позвонила соседке, попросила забрать почту. Ещё на два дня. «Помочь надо, — объясняла она сама себе. — Зарастёт он тут грязью без меня».
Она вымыла полы, перестирала шторы, навела порядок в шкафах. Геннадий ходил за ней хвостом, подавал воду, выбивал половики и чувствовал странное, забытое ощущение покоя. Дом ожил. Запахло едой, женскими духами, уютом.
Вечером они сидели на крыльце, укутавшись в пледы. Дождь кончился, высыпали звёзды — огромные, яркие, каких в городе не увидишь.
— Красиво, — вздохнула Людмила.
— Я же говорил.
— Но холодно, Гена. И туалет на улице — это варварство.
— Зато свой. Без очереди.
Они засмеялись. Смех звучал легко, без прежней горечи и взаимных претензий.
Уезжать ей не хотелось. Но и оставаться навсегда она не была готова.
— Гена, скоро зима. Заметёт твою Еремеевку по крышу. Как ты тут будешь?
— Прорвусь. Лопата есть.
— А если опять спина? Или давление? Скорая сюда три часа ехать будет.
Он промолчал. Аргумент был железный.
— Поехали ко мне, — вдруг предложила она. — Перезимуем. Квартира тёплая. Места хватит. Раскладушку поставим, если храпеть будешь. А весной... Весной видно будет.
Геннадий почесал затылок.
— А дом? Разграбят же.
— Попросишь Михалыча присмотреть. Замки навесим.
Он смотрел на свой дом, на свою мечту, ради которой спорил тридцать лет. И понимал, что мечта без Люды — это просто холодный сруб посреди леса.
— Ладно. Но только до апреля! Как снег сойдёт — я обратно. Рассаду, кстати, можно и на твоём балконе вырастить. Там сторона солнечная?
— Южная, Гена. Самая солнечная.
Так и повелось.
Зиму они жили в городе. Геннадий ворчал на шум, на «химическую» еду, на тесноту. Но зато он часами гулял в парке, играл в домино с мужиками во дворе (оказалось, в городе тоже есть нормальные мужики), ходил с Людой в кино и даже, страшно сказать, в театр. Один раз. Уснул на втором акте, но Люда сказала, что он «культурно просветился».
Люда расцвела. Она водила Гену по магазинам, выбирала ему рубашки («Сними ты эту ковбойку, ты ж в приличном обществе!»), готовила ему котлеты на пару («У тебя холестерин!») и чувствовала себя нужной.
Но как только начинало пахнуть весной, как только асфальт чернел проталинами, Геннадий начинал собираться. Доставал ящики для рассады, перебирал семена, смазывал инструменты.
— Люся, скоро грачи прилетят. Пора.
И они переезжали в Еремеевку.
Люда ворчала на грязь, на комаров, на отсутствие горячей воды (хотя Гена поставил бойлер, но «это всё равно не то!»). Но она с удовольствием копалась в грядках, загорала в шезлонге, варила варенье из лесной земляники и закатывала банки с огурцами, которые они потом всю зиму ели в городе.
— Вкусные огурцы, — говорил Гена, вылавливая хрустящий корнишон вилкой. — Это потому что вода в Еремеевке родниковая.
— Это потому что у меня рецепт от мамы, — парировала Люда. — И руки золотые.
Однажды, сидя летним вечером на веранде, слушая стрёкот кузнечиков, Геннадий вдруг спросил:
— Люсь, а мы дураки были, да?
— Почему?
— Ну, что тридцать лет спорили. Нервы мотали. Надо было сразу так. Два дома. Зима-лето.
Людмила отставила чашку с чаем. Посмотрела на мужа. Он постарел, конечно. Морщины, седина. Но глаза были те же — родные, с хитринкой.
— Не знаю, Гена. Может, и дураки. А может... Может, нам надо было друг от друга отдохнуть? Чтобы понять, что друг без друга ещё хуже.
— Это точно, — он накрыл её руку своей. Ладонь у него была шершавая, тёплая. — Хуже. Пусто как-то. Без твоего бубнежа скучно.
— Ах ты, старый пень! — она легонько шлёпнула его полотенцем. — Я ему бубню! Я забочусь!
— Заботься, заботься. Мне нравится.
Они сидели, пили чай с мятой. Где-то далеко, на краю деревни, брехала собака. За лесом садилось солнце, окрашивая небо в малиновый цвет. Завтра надо было полоть морковку. А осенью — возвращаться в город, платить коммуналку, слушать шум лифта.
Но это было неважно. Важно было то, что они сидели рядом. Два разных человека. Один любил тишину и землю, другой — комфорт и людей. Они не стали одинаковыми. Они не изменили своим мечтам. Просто они поняли, что их главная мечта — не место на карте. А человек, с которым можно это место разделить.
— Гена, — тихо сказала Люда.
— А?
— А давай баню завтра истопим? Только не сильно, а то у меня давление.
— Истопим, Люся. Как скажешь. А ты мне пирогов напечёшь?
— Напеку. С черникой.
Жизнь продолжалась. И она была хороша. Везде. Если рядом был тот, кто мог тебя выслушать, поворчать и налить чаю.
В ноябре, когда они паковали вещи для переезда в «зимнюю резиденцию», Геннадий нашёл в сарае старую подкову. Ржавую, гнутую.
— На счастье, — сказал он, очищая её от земли.
— Выкинь ты эту железяку, — привычно отозвалась Людмила. — Весь багажник хламом забьёшь.
— Не выкину. Над дверью в квартире повесим. Чтоб счастье не выветривалось.
— В квартире? Над евроремонтом? Гена, у тебя вкуса нет совсем.
— Зато у меня есть ты. А у тебя есть вкус. Вот и повесишь красиво.
Людмила вздохнула, но улыбку спрятать не успела.
— Ладно. Клади. Только в пакет заверни, чтоб чемодан не испачкать.
Машина тронулась, шурша шинами по подмёрзшей грязи. Еремеевка оставалась позади, засыпая до весны. Впереди ждал город — огни, пробки и тёплые батареи. А весной будет видно. Главное, что руль был в надёжных руках, а на пассажирском сиденье сидела та, которая знала, куда ехать. Даже если они спорили об этом тридцать лет.