Когда отец позвал их в кабинет, Марина поняла: сейчас что-то случится. Что-то, после чего уже ничего не будет как прежде.
Марина стояла перед зеркалом в прихожей и в третий раз перевязывала шарфик. Вроде и вещь дорогая, и цвет ей к лицу, а всё не ложился как надо. Душил.
— Да оставь ты его уже, — буркнул муж из комнаты. — Опоздаем.
— Ты не понимаешь, — ответила Марина, дёргая шёлковый узел. — Там будет Олег. Он обязательно посмотрит так, будто у меня не шарф, а петля на шее. И скажет что-нибудь вроде: «Мариша, ты всё ещё пытаешься выглядеть элегантно? Похвально».
Муж только вздохнул. Он давно перестал вникать в эти «высокие отношения». Для него всё было просто: есть тесть, у тестя юбилей — восемьдесят лет. Надо ехать, есть салат, говорить тосты. А то, что жена с братом десять лет даже «с днём рождения» друг другу не пишут — это их семейные тараканы. Большие и усатые.
Марина наконец справилась с шарфом и посмотрела на себя. Сорок два года, а глаза всё такие же испуганные, как в десять, когда разбила папину любимую чашку.
— Поехали, — сказала она, выключая свет. — Только умоляю, если отец начнёт свою песню про «великие свершения», толкни меня под столом. Я могу не сдержаться.
Дом отца стоял на том же месте, что и всё её детство, только забор стал выше, да яблони в саду совсем скрючились. Марина не была здесь с похорон матери. Десять лет.
У ворот уже стоял чёрный джип. Огромный, блестящий, занимающий половину улицы.
— Олег приехал, — констатировала Марина, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой комок. Не от страха. От злости.
Олег всегда был «правильным». В школе — отличник, в институте — староста, в бизнесе — хищник. Отец его боготворил. «Вот Олег — мужик! — гремел он на кухне, когда брат приносил очередной диплом или грамоту. — Стержень есть! А ты, Маринка, всё в облаках витаешь».
Марина тогда плакала в подушку, а Олег только ухмылялся и поправлял очки. Он никогда её не защищал. Наоборот. «Отец прав, — говорил он, когда Марина жаловалась на очередную выволочку за неровно сложенные полотенца. — Дисциплина — это основа успеха. Ты просто ленивая».
На похоронах матери всё и вскрылось. Марина, выплакавшая все глаза, крикнула отцу, что это он загнал маму в могилу своими придирками и тиранией. Мама сгорела в пятьдесят пять — инсульт, который врачи потом объясняли «хроническим стрессом». Отец тогда окаменел. А Олег подошёл, взял её за локоть — больно, до синяков — и прошипел: «Заткнись. Отец святой человек, он из нас людей делал. А ты неблагодарная истеричка».
Она тогда вырвалась и ушла. И больше не возвращалась.
Во дворе суетилась тётка Люба, папина сестра.
— Мариночка! — всплеснула она руками, едва увидев племянницу. — А я уж думала, не приедешь! Отец-то ждёт, с утра пиджак надел, ордена нацепил.
— Привет, тёть Люб, — Марина чмокнула её в мягкую, пахнущую ванилью щёку. — А где... именинник?
— В зале, в зале. И Олежка там. Сидят, беседуют. Как министры!
Марина глубоко вдохнула, поправила тот самый шарфик и шагнула на крыльцо. «Я взрослая женщина, — твердила она себе. — У меня свой бизнес, двое детей, ипотека закрыта. Я его не боюсь».
В зале было душно. Пахло старой мебелью и мастикой для пола. За большим столом, накрытым крахмальной скатертью, сидели двое.
Отец за десять лет сдал. Сильно сдал. Он как-то усох, стал меньше, но спину держал всё так же прямо, будто проглотил лом. Глаза — колючие, внимательные — сверлили Олега.
Олег сидел напротив. В дорогом костюме, с дорогими часами, с дорогим выражением лица. Он что-то рассказывал, рубя воздух ладонью.
— ...поэтому я и сказал партнёрам: либо мы делаем по-моему, либо я забираю активы. Жёсткость, папа, сейчас в цене.
— Правильно, — кивнул отец. — Слабых топчут.
Марина кашлянула.
Оба повернули головы одновременно. Две пары одинаковых серых глаз уставились на неё.
— Явилась, — сказал отец. Не зло, а как-то... констатируя. — Ну, проходи. Гостем будешь.
— Здравствуй, папа, — Марина подошла, положила букет на край стола. Обнимать не стала. — С юбилеем.
Олег медленно поднялся. Он стал шире в плечах, виски поседели, но взгляд остался тем же — оценивающим, словно он прикидывал, сколько она стоит.
— Привет, сестра, — сказал он. — Выглядишь... сносно.
— Привет, Олег, — Марина села на стул, подальше от них обоих. — Ты тоже ничего. Костюмчик не жмёт?
— Костюмчик по размеру, — усмехнулся брат. — Шили на заказ в Италии. Но тебе не понять, ты же у нас за «духовность», а не за материальное.
— Хватит, — стукнул ладонью по столу отец. Звук получился сухой, как треск ветки. — Не начинайте. Сегодня мой день. Потерпите друг друга хотя бы пару часов.
Гости прибывали. Соседи, дальние родственники, бывшие сослуживцы отца. Стол быстро обрастал тарелками с нарезкой, салатами и бутылками. Тётка Люба носилась между кухней и залом, подкладывая всем холодец.
— Ешьте, ешьте! — приговаривала она. — Сама варила, шесть часов томился!
Марина ковыряла вилкой оливье и чувствовала себя чужой на этом празднике жизни. Все тосты были одинаковыми: «Виктор Петрович — кремень!», «Воспитал достойных детей!», «Пример для подражания!».
Отец слушал, кивал, иногда благосклонно улыбался. Олег сидел рядом с ним, как верный адъютант, и поддакивал.
— Да, отец у нас старой закалки, — говорил он, поднимая рюмку. — Если бы не его ремень, я бы сейчас не фирмой руководил, а дворы мёл. Спасибо тебе, отец, за науку. За то, что не жалел.
Гости аплодировали. Марина скрипела зубами.
«Не жалел, — думала она. — Это точно. Когда я в седьмом классе ногу подвернула, он заставил меня идти в школу, потому что "боль — это иллюзия". А когда Олег пришёл с разбитым носом, отец сказал: "Мало дали, раз защиту не держал"».
Она посмотрела на брата. Тот сиял. Он купался в этом одобрении, в этой атмосфере «сильных мужчин».
— А что же дочка молчит? — вдруг гаркнул сосед дядя Вася, уже изрядно набравшийся. — Маринка, скажи слово! Чай, не чужой человек!
Марина замерла. Все посмотрели на неё. Олег криво ухмыльнулся, отец нахмурился.
Она медленно встала. Взяла бокал с морсом.
— Я хочу выпить... — голос предательски дрогнул, но она справилась. — Я хочу выпить за здоровье именинника. Восемьдесят лет — это серьёзная дата. Желаю тебе, папа, чтобы ты наконец смог просто пожить. Не бороться, не воспитывать, не доказывать. А просто жить.
В комнате повисла тишина. Тост был «неправильный». Слишком мягкий, слишком женский. Без пафоса про «сталь и бетон».
— Ну, за жизнь так за жизнь, — разрядила обстановку тётка Люба. — Давайте, родные!
Когда звон бокалов стих, отец вдруг встал. Он опирался руками о стол, костяшки пальцев побелели.
— Олег, Марина, — сказал он тихо, но так, что слышно было даже на кухне. — Пойдёмте в кабинет. Разговор есть.
— Пап, сейчас? Гости же... — начал Олег.
— Сейчас, — отрезал отец. — Люба, проследи тут.
Он развернулся и пошаркал в свою комнату. Брат и сестра переглянулись. В глазах Олега читалось недоумение, у Марины — привычная тревога. Но они пошли.
В кабинете отца ничего не изменилось. Всё те же полки с книгами, пахнущими пылью, массивный стол, зелёная лампа. Словно музей имени Виктора Петровича.
Отец сел в своё кресло, которое казалось для него теперь слишком большим. Указал детям на диван.
— Садитесь.
Они сели. Олег — вальяжно, закинув ногу на ногу. Марина — на краешек, сжав колени.
Отец молчал минуту. Смотрел то на одного, то на другую.
— Десять лет, — сказал он наконец. — Десять лет вы грызётесь, как собаки. Из-за меня.
— Мы не грызёмся, отец, — возразил Олег. — Мы просто не общаемся. У нас разные взгляды на жизнь. И на твою роль в ней. Марина считает, что ты был деспотом, а я — что ты сделал из нас людей. Кто прав? Очевидно, я. Посмотри на мои результаты и на её.
— А что с моими результатами не так? — вспыхнула Марина. — У меня семья, дети, любимая работа! Да, я не ворочаю миллионами, но я счастлива! Ну, почти...
— «Почти» не считается, — отмахнулся Олег. — Ты всегда была слабой. Чуть что — в слёзы. Отец правильно тебя гонял, хотел характер закалить. Но, видимо, материал оказался негодным.
— Замолчи! — Марина вскочила. — Ты просто бездушный робот! Ты и отца любишь только за то, что он такой же сухарь, как ты!
— А ну тихо! — рявкнул отец. Голос сорвался на хрип, он закашлялся.
Марина дёрнулась было к нему, но остановилась. Олег подал стакан воды.
Отец отпил, вытер губы платком. Посмотрел на них снизу вверх.
— Дураки вы, — сказал он устало. — Оба дураки.
Олег удивлённо поднял бровь. Марина замерла.
— Ты, Олег, думаешь, я тебя гонял, чтобы ты сильным стал? — спросил отец.
— Конечно. Ты всегда говорил: мужчина должен быть скалой.
— Я тебя гонял, потому что ты был... — отец замялся, подбирая слово. — Ты был как бультерьер. Вцепишься и не отпускаешь. В тебе силы было — через край, неуправляемой силы. Я боялся, что если тебя в рамки не загнать, ты по наклонной пойдёшь. В бандиты, в тюрьму. Ты же в пятом классе уже всем морды бил, кто косо посмотрит. Я тебя ломал, чтобы ты дров не наломал.
Олег медленно опустил ногу. Улыбка сползла с его лица.
— Ломал? — переспросил он. — Ты называешь это воспитанием?
— Я называю это дрессировкой, — жёстко сказал отец. — И я перестарался. Ты стал не просто сильным. Ты стал... деревянным. Я смотрю на тебя и не вижу сына. Вижу функцию. Успешную, богатую, но функцию. Ты когда последний раз просто так смеялся, а? Не над анекдотом партнёра, а от души?
Олег молчал. Он смотрел на свои дорогие итальянские туфли.
— А ты, Марина... — отец перевёл взгляд на дочь.
Марина сжалась, ожидая удара.
— Я тебя шпынял, критиковал... Знаешь почему?
— Потому что я была никчёмной, — тихо сказала она. — Не такой, как Олег.
— Нет, — отец покачал головой. — Потому что ты была точной копией матери. Мягкая, добрая, всех жалеешь. Мать твоя... она же себя не берегла совсем. Всё для других. И сгорела в пятьдесят пять. Я смотрел на тебя и видел её. И мне было страшно. До жути страшно, что мир тебя сожрёт. Что тобой будут пользоваться, обманывать, ноги вытирать.
Марина во все глаза смотрела на старика. Это говорил не её отец. Это говорил какой-то другой человек.
— Я хотел нарастить тебе броню, — продолжал отец. — Грубо, топорно. Думал, если буду ругать, ты озлобишься, зубы отрастишь. А ты только пряталась глубже в свою раковину. И теперь ты всего боишься. Ты не живёшь, ты перестраховываешься.
В кабинете повисла звенящая тишина. Слышно было, как в зале за стеной кто-то фальшиво затянул «Ой, мороз, мороз».
Отец вздохнул и опустил плечи.
— Я ошибся с вами обоими. Одному хребет перекалил — он не гнётся, а сразу лопнет, если что. Другой крылья подрезал — она и летать боится. Простите меня, если сможете.
Он замолчал и отвернулся к окну, за которым сгущались сумерки.
Олег и Марина вышли из кабинета молча. Прошли мимо шумного застолья, даже не взглянув на гостей. Вышли на крыльцо.
Вечер был прохладным. Где-то лаяла собака.
Олег достал из кармана портсигар, щёлкнул крышкой, но закуривать не стал. Просто вертел его в пальцах.
— Ну что, — сказал он наконец. Голос его звучал глухо, без привычных металлических ноток. — Оказывается, я не «надежда семьи», а потенциальный уголовник, которого вовремя в узду взяли.
— А я не никчёмная, а просто... слишком мягкая, — эхом отозвалась Марина. Она облокотилась о перила. — Знаешь, я всю жизнь думала, что он тебя любит, а меня терпит.
— А я думал, что он меня уважает, а тебя просто жалеет, — хмыкнул Олег. — А он, оказывается, просто боялся. За нас. По-своему, нелепо, но боялся.
— И что теперь? — спросила Марина.
— Не знаю, — честно ответил брат. — У меня сейчас такое чувство, будто фундамент из-под дома выдернули. Я же всю жизнь строил на том, что «отец прав». Что жёсткость — это благо. А выходит, я просто результат его педагогического провала?
— А я всю жизнь доказывала ему, что я чего-то стою. А ему это и не нужно было. Ему нужно было, чтобы я за себя постоять научилась.
Они посмотрели друг на друга. Впервые за десять лет не как враги. И не как друзья. А как два человека, пережившие одну и ту же катастрофу.
— Ты постарел, — вдруг сказала Марина. — Морщины у глаз.
— А ты располнела, — парировал Олег, но без злобы. — Хотя тебе идёт. Раньше была худая совсем.
Марина неожиданно для себя хихикнула.
— Слушай, — сказал Олег, пряча портсигар. — А помнишь, как мы в детстве кота зелёнкой покрасили? Чтобы он в траве маскировался?
— Помню, — улыбнулась Марина. — Отец тогда орал так, что стёкла дрожали. А ты сказал, что это была «стратегическая маскировка».
— Ага. А ты ревела и кота отмывала, — Олег покачал головой. — Знаешь... может, он и не прав был. Но он хотя бы не был равнодушным. Сейчас всем на всех наплевать, а ему было не наплевать. Криво, косо, но не наплевать.
— Может быть, — Марина вздохнула. — Но простить его... вот так сразу... Я не знаю, Олег. Он же нам голову заморочил.
— Заморочил, — согласился брат. — Но мы вроде взрослые люди. Может, пора самим разбираться? Без оглядки на него?
Из дома вышла тётка Люба.
— Эй, молодёжь! Вы чего там застряли? Отец торт резать собрался!
Олег и Марина переглянулись.
— Пойдём? — спросил брат. Не приказал, а спросил.
— Пойдём, — кивнула сестра. — Только чур, самый большой кусок с розочкой — мне. Мне нужно стресс заесть.
— Договорились. А я коньяка выпью. Двойную.
Они вошли в дом. Плечом к плечу. Чужими они быть не перестали, слишком много воды утекло. Но и врагами больше не были. Теперь у них была общая тайна — тайна о том, что их суровый отец был просто напуганным стариком, который любил как умел. Ломая через колено.
И это, наверное, было самое сложное — понять, что твой мучитель был одновременно и твоим защитником. И что теперь с этой правдой делать — совершенно непонятно.
На кухне отец, уже сняв пиджак, пил чай из блюдца. Руки у него чуть дрожали. Он увидел детей и напрягся, ожидая вердикта.
Олег подошёл, молча налил себе коньяка. Марина отрезала огромный кусок торта.
— Вкусно, — сказала она, жуя бисквит. — Тёть Люб, рецепт дашь?
Отец выдохнул. Громко, со свистом. И впервые за вечер его глаза перестали быть колючими. Они стали просто уставшими.
Никто никого не простил. Но лёд тронулся. И, кажется, он был достаточно толстым, чтобы не провалиться под ним всем троим прямо сейчас.