— Я открыл чемодан уже в общаге, — продолжил он, не глядя на неё. — Вещи как попало набросаны, а на дне…
Он судорожно вздохнул, и этот звук в тишине дачи показался страшнее любого крика.
— Дед мой, фронтовик, Берлин брал. У меня от него только медали остались. Я их в шкатулке хранил, берегу, как зеницу ока. Думал, сыну передам, когда родится. Открываю чемодан — нет шкатулки. Я ей звоню: «Лен, где шкатулка?» Она смеётся: «Хлам этот? Я его в мусоропровод выкинула. Пылесборник. Купи себе значки в киоске, если поиграть хочешь».
Гриша поднял на Марину глаза. В них стояла такая боль, такая чёрная беспросветная тоска, что у Марины сердце сжалось.
— Квартиру не жалко, чёрт с ней, заработаю. Предательство пережить можно. Но вот это… Медали боевые, кровью политые — в помойное ведро. Вот этого, Марина, я ей никогда не прощу. И себе не прощу, что такую… женщину в дом привёл.
По щеке Марины покатилась слеза. Она не вытирала её. Перед ней сидел не суровый медведь с ножом, а человек с огромной и израненной душой. Человек, у которого отняли всё, но он не озлобился, не стал подлецом. Он подобрал её, незнакомую женщину, и теперь рискует жизнью ради неё, ничего не требуя взамен.
— Гриша, — прошептала она, — ты не неудачник, слышишь? Ты самый настоящий мужчина из всех, кого я знала. А она… она просто слепая. Она душу твою в мусоропровод выкинула, а не медали. И сама с пустыми руками осталась.
Она сжала его пальцы обеими руками, пытаясь передать ему своё тепло, свою веру.
— Спасибо тебе за то, что ты есть.
Гриша посмотрел на неё долго, внимательно. В его взгляде что-то дрогнуло — лёд в глубине зрачков начал таять. Он осторожно, боясь повредить, высвободил одну руку и неуклюже, робко вытер слезу с её щеки шершавым пальцем.
— Не плачь, — хрипло сказал он. — Прорвёмся, искусствовед. За моей спиной не дует, помнишь?
— Помню.
Ночь накрыла дачу плотным покрывалом. Дождь перестал шуметь, и в тишине слышно было только ровное дыхание и потрескивание остывающей печки. Спали они на единственном диване, не раздеваясь, под разными пледами. Гриша лёг с краю, спиной к ней, положив рядом на пол свой нож. Но посреди ночи, во сне, он повернулся и, повинуясь инстинкту, накрыл её руку своей тяжёлой ладонью — словно проверяя, здесь ли она, в безопасности ли.
Марина не убрала руку. Она заснула с ощущением, что впервые за многие годы она не одна. И этот щитовой домик с мышами казался ей сейчас надёжнее любой крепости.
Утро на даче выдалось серым и промозглым. Окна затянул плотный конденсат, и мир снаружи казался размытым акварельным пятном. Марина проснулась первой. Она лежала, глядя в потемневший от времени потолок, и слушала ровное дыхание Гриши.
Страх, который гнал их всю ночь, никуда не делся, но изменил свою природу. Теперь это была не паника загнанного зверя, а холодная, расчётливая тревога солдата перед боем. Вчерашний вечер, перевязка, исповедь Гриши — всё это создало между ними невидимую связь, которая давала силы.
Гриша открыл глаза резко, словно и не спал вовсе. Никаких потягиваний, никакой сонной расслабленности. Мгновенная мобилизация.
— Пора, — сказал он, садясь на диване и морщась от боли в плече.
Пока закипал чайник, они обсуждали план. Выбор был невелик: либо продолжать бегать, пока их не найдут в каком-нибудь овраге, либо идти ва-банк.
— Есть один человек, — Гриша крутил в руках старенький кнопочный телефон, который достал из тайника на даче. — Полковник Волков, Виктор Сергеевич. Он был моим начальником, когда меня попросили.
— Тот самый, который не смог тебя защитить? — уточнила Марина, нарезая хлеб.
— Он действовал по уставу, но он честный мент из старой гвардии. Взяток не берёт, с бандитами не братается. Я знаю, что он давно точит зуб на всю эту городскую мафию, но у него руки связаны отсутствием улик.
— А мы с тобой, Марина, — он постучал пальцем по столу, — ходячие улики.
— Это риск, Гриша. А если он тоже… в системе?
— Тогда нам конец. Но другого выхода нет. Мы не можем бегать вечно. Нас уже ищут и полиция, и бандиты. Нужно, чтобы кто-то из них оказался на нашей стороне.
Гриша вышел на крыльцо, чтобы позвонить. Марина видела через окно его широкую спину, напряжённую шею. Разговор был коротким. Гриша вернулся через минуту, лицо его было непроницаемым.
— Встреча через два часа, в парке «Швейцария», на нижней аллее, у старой лестницы. Собирайся.
Городской парк в будний день был пустынен. Мокрые аллеи, усыпанные бурой листвой, чёрные стволы деревьев, редкие прохожие с собаками. Ветер с реки нёс запах холодной воды и прелой листвы.
Марина и Гриша пришли заранее. Гриша, как опытный оперативник, проверил периметр, убедился, что за ними нет хвоста, и выбрал скамейку, которая хорошо просматривалась, но не позволяла подойти незаметно со спины.
Полковник Волков появился ровно в назначенное время. Это был грузный мужчина лет 55, в длинном сером плаще и старомодной шляпе. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, казалось усталым и серым, как осеннее небо. Он шёл тяжело, опираясь на зонт-трость, но взгляд его цепких выцветших глаз сканировал пространство с профессиональной зоркостью.
Гриша встал ему навстречу. Марина осталась сидеть, сжимая в кармане газовый баллончик — смешное оружие против того, что происходило вокруг.
Мужчины стояли друг напротив друга несколько секунд. Молчали. В этом молчании была и старая обида, и уважение, и понимание того, что прошлое уже не исправить.
— Здравствуй, Григорий.
Голос полковника был глухим, прокуренным.
— Здравия желаю, Виктор Сергеевич.
Волков усмехнулся, и эта усмешка сделала его лицо чуть человечнее. Протянул руку. Гриша, помедлив долю секунды, крепко пожал её.
— Похудел ты, осунулся, — заметил полковник. — Ну, показывай, что у тебя. По телефону ты говорил так, будто началась Третья мировая.
Гриша жестом подозвал Марину.
— Знакомьтесь: Марина, искусствовед и по совместительству владелица состояния, за которое уже убили одного человека.
Марина подошла, чувствуя на себе рентгеновский взгляд полковника. Молча достала из сумки бархатный свёрток, приоткрыла его, показывая содержимое, и тут же спрятала обратно.
Глаза Волкова расширились. Он тихо присвистнул.
— Алмазы? Необработанные? Якутия? Или Африка?
— Экспертиза покажет, — ответил Гриша. — Но это ещё не всё. Там картина. Малевич. Или очень хорошая копия. Всё это передал Марине Валерий Петрович Ананьев, владелец галереи «Эстет».
При упоминании этой фамилии лицо полковника окаменело. Желваки на скулах заходили ходуном.
— Ананьев, — протянул он с ненавистью. — Скользкий тип. Я его пять лет пасу. Знаю, что он моет деньги, знаю, что через него идёт контрабанда антиквариата. Но он чист, как слеза младенца. Ни одной зацепки, ни одного свидетеля. Все, кто мог что-то сказать, либо исчезают, либо резко забывают русский язык.
— Теперь у вас есть свидетель, — Гриша положил руку на плечо Марины, — и есть вещдок. Но нам нужны гарантии, Виктор Сергеевич. Если мы отдадим это сейчас, нас просто уберут.
— Я понимаю, — кивнул Волков. — Что вы предлагаете?
— Ловлю на живца. Он не подумал, что Марина бегает от него, не знает, что мы нашли камни — или догадывается, но не уверен. Мы предложим ему обмен: камни и картина на нашу свободу и, скажем, компенсацию. Нужно заставить его прийти лично, взять товар в руки — под запись.
Волков задумался. Достал пачку сигарет, закурил, прикрывая огонёк ладонью от ветра.
— Рискованно. Если он что-то заподозрит, пришлёт киллеров вместо переговорщиков.
— Он жадный, — вмешалась Марина. Её голос прозвучал неожиданно твёрдо. — И он тщеславный. Считает меня глупой, наивной девочкой, которой можно манипулировать. Он придёт сам, чтобы насладиться триумфом. Любит контролировать всё лично.
Волков посмотрел на неё с интересом.
— Хорошо, убедили. Группу соберу из своих проверенных ребят. Официально операцию проводить не будем, пока не возьмём его с поличным. Слишком у него связи высокие, утечка может быть. Готовы звонить?
— Готовы, — выдохнула Марина.
Звонить решили из машины Волкова, чтобы записать разговор на профессиональную аппаратуру. Марина сидела на заднем сиденье старой «Волги» полковника, сжимая в руках телефон. Ладони вспотели. Ей предстояло говорить с чудовищем, которое притворялось её другом.
Гриша сидел рядом, его тепло успокаивало. Волков надел наушники и кивнул.
- Пишем. Давай, девочка, не дрейфь, ты хозяйка положения.
Гудки. Один. Второй. Третий.
— Слушаю.
Голос Валерия Петровича был спокойным, деловым, словно он сидел не в центре криминальной паутины, а выбирал галстук в бутике.
— Валерий Петрович, это Марина…
Пауза. В трубке повисла тишина, нарушаемая лишь лёгким потрескиванием. Затем тон его голоса изменился — стал мягким, обволакивающим, тем самым отеческим, который так подкупил её вначале.
— Мариночка, детка, ну куда же ты пропала? Я уже с ума схожу, места себе не нахожу. Хозяйка твоя звонила, говорит, дверь взломана, тебя нет. Я уж думал, грешным делом, случилось что? Ты где, родная? Приезжай в галерею, чаю попьём, всё обсудим.
Марину замутило от этого лицемерия. Она представила его лицо — эти добрые глаза, аккуратную бородку — и то, как он хладнокровно отправил людей убить Олега.
— Я не приеду, Валерий Петрович, и чая пить с вами не буду.
— Почему такой тон? Я тебя чем-то обидел?
— Я вскрыла раму.
Тишина стала ледяной. Маска добродушия слетела мгновенно, словно её сорвали ветром.
— И что?
Теперь это был голос не друга, а расчётливого дельца — сухой, жёсткий, лишённый эмоций.
— Я знаю про камни и про эскиз. И я знаю, что случилось с Олегом.
— Олег был дураком.
Равнодушно бросил он. На заднем фоне в трубке заиграла тихая торжественная классическая музыка — кажется, Бах. Слышно было, как звякнула ложечка о фарфор. Он пил кофе, обсуждая смерть человека.
— Надеюсь, ты умнее, Мариночка.
— Я хочу вернуть вам ваш подарок.
— Разумное решение. Привози.
— Нет, я не самоубийца. Мы встретимся там, где скажу я, и не бесплатно. Я считаю, что заслужила компенсацию… за моральный ущерб.
Ананьев рассмеялся. Это был тихий, снисходительный смешок.
— Компенсацию? Ах ты, моя маленькая коммерсантка. Деньги испортили тебя, Марина. А как же искусство? Как же память отца?
Он снова нажал на эту кнопку, зная, что это её самое слабое место.
— Побойся Бога, Марина. Павел сейчас смотрит на тебя с небес и плачет. Дочь связалась с какими-то уголовниками, шантажирует друга семьи. Ай-яй-яй, не гневи Господа, девочка. Верни папино наследство по-хорошему, я всё прощу. Даже денег дам на новые сапожки.
Упоминание отца — да ещё в таком тоне, уничижительном, грязном — вызвало в Марине взрыв ярости. Страх исчез, сгорел в этом пламени. Она выпрямилась, перехватила трубку поудобнее. Гриша сжал её локоть, поддерживая.
— Не смейте, — произнесла она отчётливо, чеканя каждое слово. — Не смейте трогать отца своим грязным языком. Мой отец вам бы руки не подал, барыга. Для вас нет ничего святого ни на земле, ни на небе.
В трубке засопели. Ананьев явно не ожидал такого отпора от серой мышки.
— Завтра в 23.00. Старый речной порт, у четвёртого причала. Приезжайте лично, с деньгами. Пять миллионов рублей. Если увижу кого-то лишнего или замечу хвост, камни улетят в Волгу, а компромат уйдёт в прокуратуру. У меня всё готово для отправки.
— Ты играешь с огнём, дрянь! — прорычал Ананьев, забыв про интеллигентность. — Если хоть один камень пропадёт… Завтра, в порту.
Марина нажала отбой и обессиленно откинулась на спинку сиденья. Руки дрожали так, что телефон выпал на коврик.
— Молодец, — выдохнул Волков, снимая наушники. В его глазах читалось уважение. — Жёстко, по-нашему. Он клюнул.
Гриша поднял телефон, спрятал его в карман и притянул Марину к себе, обнимая за плечи.
— Ты как?
— Мне гадко, — прошептала она. — Словно я в грязи искупалась.
— Это не грязь, Марина, это война, — сказал Волков, заводя мотор. — А на войне чистых не бывает. Теперь главное — подготовиться. Завтра будет жаркая ночь.
продолжение