Три года я ненавидела отца. Считала его жадным, чёрствым скрягой. Однажды даже пожелала ему смерти. А он всё это время умирал. По-настоящему.
— Ты цифры вообще видела? — Геннадий отложил листок с расчётами. — Это смета на свадьбу или на запуск ракеты? Восемьсот тысяч, Полина!
Полина сидела напротив, прямая, как струна. Она готовилась к этому разговору неделю. Репетировала перед зеркалом, подбирала аргументы, даже фотографии в телефоне сохранила — красивые, с пионами и аркой из живых цветов. А он даже не дослушал про фотографа.
— Пап, ну это же один раз в жизни! — голос у неё дрогнул. — Я не прошу квартиру. Я прошу праздник. У нас будет сто пятьдесят человек: вся родня, твои друзья, дядя Миша с тётей Светой. Ты хочешь, чтобы мы их пельменями кормили в столовой?
Геннадий снял очки, протёр переносицу. Вид у него был уставший, серый какой-то. Полина отметила это мельком, но тут же списала на вечную работу. Он всегда такой — то отчёты, то дача, то машина сломалась.
— Полина, — он говорил медленно, — у меня нет таких денег. Просто нет. Могу дать двести тысяч. Всё. Остальное — сами.
— Двести?! — Полина подскочила. — Пап, ты смеёшься? У Светки Ивановой свадьба была за полтора миллиона! А у нас что — нищета? Ты же начальник цеха! У тебя накопления есть, мама говорила!
Геннадий молчал. Смотрел в столешницу, пальцем водил по клеёнке. Этот жест всегда бесил Полину.
— Денег больше не дам, — глухо сказал он. — Не потому что не хочу. Потому что не могу. Хочешь пыль в глаза пустить — пускай за свой счёт.
— Ты просто жадный! — выкрикнула Полина. Слёзы брызнули, горячие, злые. — Жадный, чёрствый сухарь! Всю жизнь экономил на всём! А тут свадьба единственной дочери! И тебе бумажек жалко!
В кухню заглянула мама, Нина Сергеевна. Лицо испуганное, руки в муке.
— Полечка, Гена, что вы кричите?
Но Полина уже схватила сумку.
— Ничего, мам! Папа показал, как меня любит. В деньгах. Цена мне — двести тысяч. Спасибо, папочка! Оставь свои подачки. Купи себе... гроб на них купи! Чтоб самый дорогой был!
Она вылетела, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
Геннадий остался сидеть. Нина опустилась на табуретку.
— Гена... Может, объяснишь ей?
— Нет, — отрезал он. Голос железный, но руки под столом мелко тряслись. — Не надо, Нина. Пусть живёт. Ей сейчас праздник нужен, а не это всё. Выкрутимся.
Свадьба была скромной.
Вместо загородного клуба — кафе «Берёзка» с занавесками и салатами, где майонеза больше, чем продуктов. Вместо ста пятидесяти гостей — сорок самых близких. Платье напрокат.
Подружки шептались. Светка Иванова сидела с кислой миной и ковыряла вилкой «Оливье». Полина ловила эти взгляды и горела от стыда. Ей казалось, что на лбу написано: «Мой отец — скряга».
Геннадий с Ниной пришли. Отец сидел в старом костюме, который был ему велик. Похудел он, что ли? Шея торчала из воротника. Почти не пил, сидел с минералкой. Когда подошла очередь тостов, встал, держа микрофон неловко.
— Доча... Полина, Антон... Живите дружно. Главное — плечо рядом. Чтоб было на кого опереться. А деньги — вода. Сегодня есть, завтра нет.
Полина слушала и кривила губы. «Конечно, вода, когда ты на них сидишь», — думала она. Даже не обняла толком, когда он вручил конверт. Сухо чмокнула в щёку. От него пахло чем-то странным — лекарствами. Раньше пахло табаком и стружкой.
После свадьбы она перестала звонить.
Сначала демонстративно. Ждала, что он позвонит, извинится. Но звонила только мама.
— Полечка, папа спрашивал... — Мам, не надо про него. Пусть копит.
Прошёл год. Потом второй. Обида въедалась, как плесень. Полина привыкла считать себя жертвой. Рассказывала подругам: «Мой вообще ни копейки не дал. А у самого на счетах лежит». Подруги ахали: «Ну и мужики пошли».
Полина родила сына, Тёмку. Мама приезжала, нянчилась. Отец передал коляску — дорогую, хорошую. Полина фыркнула: «Совесть заела?» Но коляску взяла.
Отца она не видела три года. Знала только по маминым рассказам: «Папа на даче», «Папа устал», «Папа приболел».
Звонок раздался в среду вечером. Полина купала Тёмку, вся ванная в пене и резиновых уточках.
— Антон, возьми! — крикнула мужу.
Антон принёс трубку, лицо странное.
— Твоя мама. Плачет.
Полина выхватила телефон.
— Мам? Что случилось?
— Поля... — голос срывался. — Ты можешь приехать? Папа хочет тебя видеть.
— Если он хочет мириться — пусть сам звонит.
— Полина! — вдруг рявкнула мама так, что Полина чуть не уронила телефон. Нина Сергеевна никогда не повышала голос. — Замолчи и слушай! Ты хоть знаешь, почему он тебе денег не дал?!
— Потому что жадный!
— Потому что у него рак был! Третья стадия! Опухоль в голове! Ему операцию делали через неделю после твоего скандала!
В ванной повисла тишина. Только вода капала из крана. Тёмка шлёпал ладошкой по воде, но Полина не слышала.
— Что?.. — прошептала она.
— То! — мама плакала в голос. — Врачи сказали: нужна срочная операция, иначе полгода ждать квоту — не доживёт! Платная стоила почти миллион! Те деньги, про которые ты орала — это всё, что у нас было. Всё! И он, дурак, хотел их тебе отдать! Говорил: «Нина, я всё равно, может, не жилец. Пусть хоть девчонка порадуется». Я ему запретила! Сказала — лечить буду, и точка!
Полина сползла по стене на кафельный пол.
— Почему вы молчали? Три года...
— Он запретил. Сказал: «Не говори. Свадьбу испортим. Будет реветь, жалеть. А потом, если умру — останется с виной на всю жизнь». Он думал, что не выкарабкается, Поля. Всё на меня переписал. Думал — умрёт, а тебе хоть что-то останется.
Полина сидела на полу. В голове крутились картинки. Отец за столом, серый, уставший. Отец на свадьбе — костюм висит, шея тонкая. Запах лекарств. «Главное — плечо рядом».
— Где он сейчас?
— На даче. Мы выкарабкались. Три года — операция, химия, облучение, снова химия. Он лысый был совсем, поэтому и не показывался. Говорил: «Не хочу дочку пугать, пусть помнит меня нормальным». Сейчас ремиссия. Врачи говорят — чудо. Но он слабый. Поезжай к нему.
Дорога заняла два часа, но казалось — вечность. Полина ехала одна. В голове пусто. Только стыд. Жгучий, липкий.
Она вспоминала свои слова про гроб. Как язык повернулся? А он сидел и слушал. Зная, что этот гроб ему, возможно, уже присматривают.
Дачный посёлок встретил тишиной и запахом прелой листвы. Осень. Отец всегда любил осень на даче.
Калитка покосилась. Раньше он бы не допустил — за каждым гвоздём следил. Краска облупилась.
Геннадий сидел на веранде. В плетёном кресле, укутанный в клетчатый плед. Перед ним чашка чая, пар уже не шёл. Дремал, голова свесилась на грудь.
Полина замерла. Он постарел лет на десять. Волосы — раньше густые, тёмные с проседью — стали белыми, жидкими, просвечивала розовая кожа. Лицо осунулось, скулы выпирали.
Она шагнула на скрипучую половицу. Геннадий вздрогнул, открыл глаза. Сначала смотрел непонимающе. Потом узнал.
— Поля? Случилось что? С Тёмкой?
Он попытался привстать. Руки худые, вены узлами.
Полина бросилась к нему, упала на колени на грязный пол, уткнулась в колючий плед.
— Папа... Папочка... Прости меня...
Она ревела. Не плакала красиво, а выла, размазывая тушь, захлёбываясь. Ей было всё равно, как выглядит.
Геннадий замер, потом его рука легла ей на голову. Погладил волосы, неловко.
— Ну чего ты... Чего, дурёха... Всё нормально. Живые все.
— Почему молчал?! — она подняла лицо, красное, опухшее. — Я же тебя ненавидела! Считала жадным! Желала тебе... — голос сорвался.
— Ну и правильно, — он усмехнулся, и улыбка была прежней, папиной. — Злость силы даёт. А жалость... Я не хотел, чтоб ты меня жалела. Не хотел, чтоб на свадьбе думала: «Папка скоро умрёт». Ты должна была быть счастливой.
— Счастливой?! Мне стыдно было перед гостями!
— Зато без долгов. Представь: я бы умер, а у вас кредит на полмиллиона за ресторан. И мать одна. Я всё посчитал. Риск был слишком велик.
Полина смотрела на него и понимала: он ни о чём не жалеет. Поступил как считал нужным. Глупо, жестоко по отношению к себе — но защищал их. Как умел.
— Ты дурак, папа. Старый упрямый дурак.
— Весь в тебя. — Он похлопал её по плечу. — Ну, хватит сырость разводить. Мать сдала меня, партизанка.
— Правильно сделала! Я бы так и жила, думая, что ты просто скупердяй!
— А я и есть, — он потянулся к столику, достал из-под газеты шоколадку. «Алёнку». — Держи. К чаю. С пенсии.
Полина взяла. Развернула. Отломила кусочек. Шоколад был приторный, но вкуснее она ничего не ела за последние три года.
— Пап, — она положила голову ему на колени. — Я тебя люблю.
— И я тебя, доча.
Они сидели молча. Солнце садилось за яблони. Где-то лаяла собака. Пахло дымом и остывающей землёй.
— Слушай, — сказал Геннадий, глядя вдаль. — А Тёмка ходит уже?
— Бегает. Всё крушит. Твоя копия — упрямый.
— Хорошо. Упрямство пригодится. Привезёшь?
— Завтра же.
— Давай. Я тут беседку начал строить. Нужна помощь — гвозди подавать.
Полина посмотрела на недостроенный каркас в углу участка. Кривоватый, но крепкий. Он строил. Значит, собирался жить.
— Построим, пап. Вместе. И крышу покроем. И шашлыки пожарим.
— На шашлыки деньги нужны, — буркнул он. — Мясо нынче дорогое.
Полина рассмеялась.
— Я куплю. У меня теперь есть. На свадьбе сэкономила, забыл?
Геннадий посмотрел на неё, и в уголках глаз собрались морщинки.
— Вот это разговор. Ставь чайник, дочь. Остыл.
Полина встала, отряхнула колени и пошла в дом. На крыльце обернулась. Отец сидел, кутаясь в плед, и смотрел на свою беседку. Маленький, худой, седой человек, который победил болезнь и сохранил семью ценой трёх лет молчания.
Эти три года уже не вернуть. Но у них было сегодня. И, может быть, завтра.
На кухне она чиркнула спичкой, зажигая газ под старым чайником. Огонёк вспыхнул ровно. Жизнь продолжалась.