Пятнадцать лет молчания закончились над хрустальной салатницей.
— Ир, передай салатницу. Или тебе принципиально, чтобы я через весь стол тянулась?
Ирина даже не повернула головы — просто толкнула вазу в сторону сестры. Стеклянный бок глухо звякнул о бутылку с минералкой.
— Ешь, Света. Тебе всегда самое вкусное доставалось. Мама бы расстроилась, если бы её «солнышко» осталось голодным.
— Ой, перестань, — фыркнула Света, накладывая оливье с такой яростью, будто салат был в чём-то виноват. — «Солнышко». Это ты у нас была «гордость семьи». Ира то, Ира сё. Институт с красным дипломом, замуж за перспективного... А я так, ошибка молодости.
Они сидели на разных концах длинного поминального стола — как боксёры в противоположных углах ринга. Между ними лежало пятнадцать лет молчания и свежий холмик на кладбище.
Нина Петровна ушла тихо, во сне. Оставила дочерям квартиру, дачу и чемодан старых обид, который они таскали за собой с детства.
— А помнишь, как она тебе на выпускной платье купила? — продолжила Ирина, не глядя на сестру. — Импортное, дорогое. А мне своё из шторы перешивала. «Ирочка умная, ей тряпки не важны, а Светочке надо выглядеть».
— Зато тебе она оплатила курсы английского! — парировала Света, нервно кроша хлеб. — А мне сказала: «Тебе, Света, языки ни к чему, ты обаянием возьмёшь». Знаешь, как это звучало? Будто я совсем без мозгов.
Гости начали деликатно кашлять, чувствуя, что поминки перетекают в семейный скандал.
Тут со своего места поднялась тётя Валя — двоюродная сестра матери, которую сёстры видели от силы пару раз в жизни. Женщина грузная, в старомодном платке, из тех, что на всех похоронах знают больше, чем следует.
— Ох, девочки, — вздохнула она, опершись на стол полными руками. — Чего вы делите? Бедная Нина... Так и не отпустило её, значит. Всю жизнь ту девочку себе простить не могла.
В комнате повисла тишина. Даже муха, бившаяся о стекло, словно замерла. Ирина и Света одновременно повернули головы к тётке.
— Какую девочку? — спросила Ирина ледяным тоном.
Тётя Валя растерянно моргнула — поняла, что сказала лишнее.
— Ну как... Леночку. Сестру вашу старшую.
Сёстры переглянулись. Впервые за день — без ненависти. С одинаковым выражением полного непонимания.
— У нас нет старшей сестры, — медленно произнесла Света. — Я младшая, Ира старшая. Всё.
— Да была, была, — замахала руками тётка, уже жалея, что влезла. — До Ирочки ещё. Три годика ей было. Несчастный случай... качели. Нина тогда чуть с ума не сошла. Мы думали — в больницу заберут. А она выкарабкалась. Только про Лену запретила говорить. Фотографии все сожгла. Я потому и молчала столько лет — обещала ей. А теперь... теперь-то уж какая разница.
Тётка села и залпом выпила компот. Сёстры молчали.
Гости, почуяв неладное, начали потихоньку собираться — «земля пухом», «держитесь», дежурные объятия. Через час квартира опустела.
На кухне тикали старые часы с кукушкой. Света сидела на подоконнике, кутаясь в мамину шаль. Ирина мыла посуду — остервенело, будто хотела стереть с тарелок узоры.
— Ты знала? — спросила Света в спину сестре.
— Откуда? — Ирина выключила воду и повернулась. Руки у неё дрожали. — Она же всегда говорила, что я её первенец. Её надежда.
— А мне говорила, что я её утешение. «Моя маленькая, живая». Я думала — это потому что младшая. А это потому что я... живая?
Ирина достала из шкафчика начатую бутылку коньяка, оставшуюся с поминок. Плеснула в две чашки — за хрусталём не полезла.
— Садись, — кивнула на табуретку.
Выпили молча, не чокаясь. Коньяк обжёг горло, но теплее не стало.
— Получается, — начала Ирина, глядя в тёмное окно, — все эти годы... когда она меня пилила за четвёрки, когда требовала быть идеальной... она не меня воспитывала. Она боялась, что я тоже исчезну. Или пыталась вырастить из меня ту, которая не выросла.
— А меня душила заботой, — подхватила Света. — «Шапку надень», «туда не ходи», «с этими не дружи». Я думала — не доверяет. Считает непутёвой. А она просто...
— ...боялась повторения.
Света вдруг нервно усмехнулась.
— Мы с тобой пятнадцать лет не разговаривали. Я тебе завидовала, что тебя она уважает. Ты мне — что меня жалеет. А она нас обеих... через память о той могиле любила.
— Значит, не было никакой любимицы, — медленно проговорила Ирина. — Была только одна — мёртвая Лена. Идеал, с которым не поспоришь. Она не грубила, не приносила двоек, не выходила замуж за «не тех».
— И не старела. Ей навсегда три года. А нам... посмотри на нас.
Ирина покрутила в руках чашку.
— Знаешь, я ведь почему с тобой не разговаривала? Думала — ты украла ту часть её сердца, которая мне полагалась.
— А я думала — ты забрала по праву старшинства. — Света слезла с подоконника и села напротив. — Слушай... тётя Валя сказала — качели. Помнишь, мама нам запрещала качаться?
— Помню. Кричала так, будто мы под машину лезем. Я думала — самодурство.
— Бедная мама, — вдруг всхлипнула Света. — Это же как надо было жить... Каждый день на нас смотреть и видеть, что мы — не она.
Ирина протянула руку и накрыла ладонь сестры. Пальцы у Светы были ледяные.
— Мы теперь сироты, Светка. Полные. И Лены той нет, и мамы нет. И нас прежних — тоже.
— И что делать будем? — Света подняла заплаканные глаза. — Опять ненавидеть друг друга? Теперь уже за то, что обе выжили?
— Не знаю, — честно сказала Ирина. И помолчав, добавила: — Может, чаю? Нормального, не поминального. Там в шкафчике малина мамина была.
— Давай. Только я кружку с котиком возьму.
— Бери. Мне всегда с цветочком нравилась.
Ирина встала ставить чайник. Света смотрела на её спину — сутулую, усталую. Мамину.
За окном занимался серый рассвет. На столе — недопитая бутылка и две чашки. Где-то в прошлом навсегда осталась трёхлетняя Лена, которая так и не выросла, но умудрилась рассорить и примирить двух взрослых женщин.
— Ир.
— Что?
— Дачу продавать не будем?
Ирина замерла с чайником в руке.
— Не будем. Кто-то должен мамины пионы поливать.
Света улыбнулась — криво, но по-настоящему. Впервые за пятнадцать лет кухня была просто кухней, а не полем боя.
А может, им просто стало легче оттого, что нашлось, на кого переложить вину за свою изломанную жизнь. Мёртвые ведь всё стерпят.
Даже то, что живые наконец решили жить.