Максим нашёл осколок стекла во дворе. Спрятал в кармане. Три года держал под подушкой — как последний выход на случай, если боль станет невыносимой. Но так и не решился.
Левую половину лица от виска до подбородка покрывало родимое пятно — тёмно-красное, бугристое. Мать оставила его в роддоме. Записка была короткой: “Не могу растить такого ребёнка”.
- Смотрите, Франкенштейн пришёл! - кричал Вадик во дворе. - Отойди, заразишь!
Максим отходил. Всегда отходил. Воспитательницы делали вид, что не слышат. Директор говорила: "Дети есть дети, перерастут".
На обеде ему давали еду последним. Остывшую кашу с комками. Иногда он доедал за другими детьми — подбирал хлеб со столов, когда все уходили. Голод был сильнее стыда.
Когда приходили потенциальные родители, Максим прятался в туалете. Всё равно на него не смотрели. Один мужчина сказал вслух: "Мы хотим нормального ребёнка".
В восемь лет пришла новая учительница рисования — Вера Николаевна. Ей было тридцать восемь, но выглядела старше: седые волосы в тугом пучке, поношенное синее платье, которое она перешила из маминого, очки в пластиковой оправе, заклеенной скотчем на переносице. Пахло от неё дешёвым мылом и терпением.
На первом занятии она обошла всех детей. Максим сидел в углу. Рисовал дом — большой, с окнами, в которых горел свет.
Вера Николаевна остановилась рядом. Присела на корточки, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
- Красивый дом, - сказала она, и голос был без фальши. - А кто в нём живёт?
Максим молчал. Не умел разговаривать с людьми, которые смотрели ему в лицо.
- Хочешь, нарисуем семью, которая там живёт?
Он кивнул. Она села рядом. Пахло от неё ещё и чем-то другим — акварельными красками.
С того дня Вера Николаевна всегда останавливалась у его стола. Хвалила рисунки. Приносила новые краски — из своих денег, это было видно по тому, как бережно она доставала их из сумки.
Однажды Максим нашёл у неё квитанции. Зарплата — двенадцать тысяч четыреста рублей. Коммунальные — три тысячи. Еда — четыре. Остальное — зачёркнуто карандашом и написано: "Максим. Училище".
- Зачем вы так? - спросил он, когда не выдержал. Было ему тогда четырнадцать. - У вас ничего не остаётся на себя.
- Остаётся, - она улыбнулась, поправляя заклеенные скотчем очки. - Остаётся радость. Когда вижу твои рисунки.
- Но я вам никто.
- Ты мне как сын.
Максим отвернулся к окну. В горле встал комок. Осколок стекла он выбросил на следующий день.
Когда Максиму исполнилось десять, Вера Николаевна стала забирать его на выходные. Говорила директору, что ему нужно посещать художественную школу в городе.
У неё была однокомнатная квартира на окраине — чистая, со старой мебелью и окном во двор. В углу стояли мольберт и краски. На стенах — репродукции.
В художественной школе смеялись первые месяцы. Потом преподаватель Иван Сергеевич посмотрел на работы и сказал вслух: "У этого мальчика дар".
В пятнадцать лет Максима избили во дворе детдома. Трое мальчишек. Били жестоко. “За то, что уродливый”, — объяснили они. Лицо распухло так, что не мог открыть глаза.
Вера Николаевна забрала его из медпункта. Отвезла к себе. Обрабатывала раны. Молчала. Потом не выдержала — заплакала, стоя у плиты, спиной к нему.
- Простите, - сказала она, вытирая глаза передником. - Я не смогла тебя усыновить. Пыталась. Подавала документы. Мне отказали — одинокая женщина, маленькая зарплата, нет мужа. Я не смогла защитить тебя.
- Вы и так меня спасли, - ответил Максим сквозь распухшие губы.
В семнадцать лет он поступил в Московское художественное училище. Конкурс был огромный. Его работы выделялись — так говорили преподаватели.
Вера Николаевна проводила его на вокзале. Дала конверт — все свои сбережения. Триста двадцать тысяч. Она копила семь лет.
- Не трать на ерунду. Только на учёбу.
- Я верну всё.
- Ничего не надо, - она поправила ему воротник куртки. - Просто стань тем, кем должен стать. И помни: твоё лицо — это не ты. Ты — это то, что ты создаёшь.
Поезд увозил его в новую жизнь. Вера Николаевна стояла на перроне и махала рукой.
В Москве было тяжело. Общежитие с тараканами. Работал грузчиком по ночам. Продавал картины на Арбате за копейки. Первую продал за пять тысяч — пейзаж, над которым корпел неделю.
Студенты в училище сторонились. Не обзывали — просто не садились рядом. Но преподаватели видели талант. Один сказал: "Ты видишь мир не так, как другие. Это дар".
Через три года участвовал в молодёжной биеннале. Картину заметил коллекционер. Купил за сто пятьдесят тысяч. Максим отправил Вере Николаевне половину. Она вернула деньги обратно: "Трати на себя".
Он купил ей пальто. Новое. Не перешитое. Привёз сам. Она заплакала, обнимая свёрток.
К тридцати годам Максим стал известен. Его выставки проходили в Москве, Петербурге. Картины покупали. О нём писали. Критики говорили: "Такая глубина боли. Как будто он видел то, чего не видят другие".
Он видел. Он помнил.
Вере Николаевне звонил каждую неделю. Присылал деньги. Она брала только на лекарства.
Последние полгода она не отвечала на звонки. Максим оставлял сообщения. Тревога росла.
Он отменил выставку в Париже и вернулся в родной город.
Соседка открыла дверь:
- Вера Николаевна? В больнице лежит. Два месяца уже. Инсульт был.
Максим не помнил, как добрался до больницы. В палате на шесть коек она лежала у окна — маленькая, с седыми волосами.
Он сел рядом. Взял её руку.
- Вера Николаевна. Это я. Максим.
Она открыла глаза. Не узнала сразу. Потом губы дрогнули.
- Максим? Максимка?
- Простите, что не приехал раньше.
Максим разговаривал с врачами. Операция нужна срочно. В обычной очереди — полгода. Полгода она может не прожить.
Он заплатил за операцию — восемьсот семьдесят тысяч. За платную палату с сиделкой — пятнадцать тысяч в сутки. За реабилитацию — ещё полтора миллиона. Три последние проданные картины, гонорар за биеннале в Венеции, все накопления. Взял кредит на остальное.
Через два месяца Вера Николаевна выписалась. Максим забрал её в Москву — в просторную трёхкомнатную квартиру с окнами на парк. Для неё обустроил светлую комнату с видом на старые липы.
- Максим, это слишком...
- Вы приняли меня, когда никто не хотел. Теперь моя очередь.
Она заплакала. В ладони. Беззвучно.
Вера Николаевна восстанавливалась медленно. По вечерам они сидели на кухне. Пили чай.
- Помнишь, как ты впервые нарисовал дом? С окнами, где горел свет?
- Помню. Я мечтал о таком доме.
- И вот он у тебя есть.
- У нас есть.
Однажды пришло письмо из детского дома. Директор писала о сиротах, которых никто не хочет брать.
Максим приехал туда. Прошёл по коридору. Заглянул в комнату, где когда-то жил сам.
Там сидел мальчик лет восьми — с оттопыренными ушами и кривыми зубами. Один. Рисовал в тетради.
Максим узнал в нём себя.
- Привет. Я Максим. А ты?
Мальчик вздрогнул. Посмотрел на Максима — на его лицо — и глаза округлились.
- Я Витя.
- Что рисуешь?
- Дом. С окнами. Где горит свет.
Максим сел рядом. Дыхание перехватило.
- Хочешь, я научу тебя рисовать?
Витя кивнул.
Максим организовал фонд. Назвал "Вера". Помогал детям-сиротам с особенностями. Оплачивал учёбу. Искал приёмные семьи.
Вера Николаевна помогала. Вела занятия рисованием. Приезжала в детские дома. Смотрела на детей так же, как когда-то на Максима.
За две недели до смерти она позвала его в комнату. Села на кровать.
- Максим, я хочу попросить прощения.
- За что?
- За то, что не усыновила тебя тогда. Когда ты был маленьким. Я пыталась. Мне отказали — одинокая, маленькая зарплата, нет мужа. Я не смогла... - голос дрогнул. - Думала об этом всю жизнь. Что ты рос в детдоме. Что мог расти со мной.
- Вера Николаевна, - Максим опустился перед ней на колени. Взял её руки. - Вы и так стали мне матерью. Настоящей. Не по бумагам. По любви.
Она заплакала. Он обнял её. Сидели так, пока не стемнело за окном.
Вера Николаевна умерла во сне через две недели. Ей было восемьдесят лет.
Максим похоронил её рядом со своей мастерской. На памятнике написал: "Вера Николаевна Соколова. Учительница. Мать".
После её смерти он стал Вите отцом — не по бумагам, но по сути. Витя взял его фамилию по собственному желанию.
- Теперь мы семья, - сказал Максим. - Настоящая.
Витя обнял его крепко.
Прошло двадцать два года с тех пор, как Максим впервые вернулся в детдом не воспитанником, а благодетелем. Ему было пятьдесят два. Вите — двадцать восемь.
Они стояли на открытии выставки. Благотворительной. Все картины — детей из фонда.
У Вити на руках — годовалая дочка. Жена рядом.
- Смотри, - показал Витя на картину. - Она нарисовала дом. С окнами. Где горит свет.
Максим посмотрел. И узнал. Тот самый дом из его детства.
- Круг замкнулся.
- Нет, - возразил Витя. - Круг расширяется.
Максим обнял приёмного сына. Посмотрел на выставку — на десятки картин, на детей.
В углу зала стоял подросток. Один. С ожогом на пол-лица. Смотрел на картины так, как Максим когда-то смотрел на репродукции в квартире Веры Николаевны.
Максим подошёл к нему.
- Привет. Я Максим. Ты любишь рисовать?
Подросток вздрогнул. Кивнул.
- Хочешь, я покажу тебе кое-что?
Они прошли в другой зал. Максим достал альбом. Начал показывать старые работы.
За окном темнело. В соседних домах зажигались огни.
Где-то там, в темноте, были другие дети. Отвергнутые. Одинокие. С осколками стекла под подушками.
Максим не мог спасти всех. Но мог зажечь свет в окне.
Для тех, кто ищет.
Для тех, кто надеется.
На столе лежали письма — от тех, кого фонд не успел спасти. Десятки историй. Напоминание, что борьба бесконечна.
Максим читал эти письма каждый вечер. Напоминание. Что борьба продолжается. Что он не успевает. Что их слишком много.
Но он продолжал. Потому что когда-то одна женщина не прошла мимо уродливого ребёнка. Не отвернулась. Посмотрела в глаза и сказала: "Красивый дом".
И он рисовал. И зажигал свет. И надеялся.
Что кто-то увидит.
Что кто-то придёт.
Что где-то ещё один ребёнок выбросит осколок стекла из-под подушки.
И будет жить.
"Все персонажи и события вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми случайны."