Телефон зазвонил в три часа ночи. Игорь схватил трубку мокрой от пота рукой — сердце уже колотилось так, будто знало.
— Игорь Петрович? Это фельдшер из Сосновки. Мать ваша упала. Перелома нет, но одной ей там никак нельзя.
Через шесть часов он уже стоял в материнской избе и понимал: так дальше нельзя.
— Игорёк, ты бы хоть чаю попил, а то мечешься, как ошпаренный, — Валентина Ивановна вытерла руки о передник и с жалостью посмотрела на сына.
Игорь, высокий, грузный мужчина, который в свои сорок пять всё ещё пытался казаться спортивным, нервно постукивал ключами от машины по старому, покрытому клеёнкой столу. В доме пахло сушёными грибами и старым деревом — запах, который он помнил с детства и который теперь вызывал у него только тревогу.
— Мам, какой чай? Ты видела, что у тебя с крыльцом? Там же доска гнилая, наступишь — и всё, привет травматология. А печка? Я пока за дровами ходил, чуть не поседел. Угарным газом тянет, заслонка не держит.
— Да нормально там всё держит, — отмахнулась мать, присаживаясь на табурет. — Я ж привычная. Подмажу глиной по весне, и ещё сто лет прослужит. Ты лучше скажи, как там Танюшка с Димкой? Давно фотографий не присылали.
— Нормально дети. Работают. Мам, собирайся.
Валентина Ивановна замерла. Её лицо, испещрённое мелкими морщинками, вдруг стало совсем детским и растерянным.
— Куда?
— Ко мне. В город. Я всё решил. Хватит тебе тут одной куковать. Соседей — полторы калеки, магазин работает два раза в неделю, до больницы — сорок километров по бездорожью. Случись что — скорая не доедет. Вон, вчера — хорошо, фельдшер рядом оказался.
— Так ведь я ж сама виновата, ночью за водой поплелась. Больше не буду. Давление только иногда, так я таблеточку под язык — и бегаю.
— «Бегаешь», — передразнил Игорь. — Я видел, как ты бегаешь. От печки до кровати. Мам, это не обсуждается. У меня квартира трёхкомнатная, места хватит. Комнату тебе выделили, диван новый купили, ортопедический. Будешь жить, как человек. Ванна горячая, туалет тёплый, магазины под боком. Врачи — хоть каждый день ходи.
— А дом? — тихо спросила она, обводя взглядом кухню. — А Барсик? А куры?
— Кур соседке оставишь, тёте Любе. Пусть присмотрит пока. Барсика с собой возьмём. А дом... законсервируем. Летом приедем, проведаем.
— Законсервируем... — эхом повторила она. — Это как в гроб положить.
— Не начинай, а? Я для тебя стараюсь. Я ночами не сплю, думаю, как ты тут одна. Связь ловит через раз, пока дозвонишься — с ума сойдёшь. Всё, мам. Давай сумки доставать. Завтра с утра выезжаем.
Игорь говорил уверенно, напористо, как привык на совещаниях. Он знал, что прав. Он спасал мать. Вытаскивал её из этого средневековья в цивилизацию. Разве можно жить в двадцать первом веке с туалетом на улице и водой из колодца? Это же дикость.
Валентина Ивановна молча встала и пошла в спальню. Спина у неё была прямая, но плечи как-то сразу опустились, будто на них положили тяжёлый мешок.
Сборы напоминали эвакуацию. Игорь командовал, что брать, а что оставить.
— Эти половики не нужны, там ковролин. Кастрюли эти старые зачем? У нас посуда нормальная. Иконы... ну ладно, иконы бери. Одежду только приличную, мам, не это старьё.
Валентина Ивановна послушно складывала вещи. Она не спорила. Только иногда замирала с какой-нибудь кофтой в руках, гладила её, словно прощаясь, и клала в сторону — в стопку «оставить».
Барсик, рыжий наглый кот, чувствовал неладное. Он забился под кровать и шипел оттуда, сверкая зелёными глазами.
— Ишь, дикарь, — ворчал Игорь, пытаясь выманить кота. — Ничего, в городе привыкнет. Корм ему купим хороший, лоток нормальный. Заживёт как король.
— Он мышей ловит, — тихо сказала мать. — Ему воля нужна.
— Мышей ему игрушечных купим. Собирайся, мам.
Когда машина тронулась, Валентина Ивановна не обернулась. Она смотрела строго вперёд, на дорогу, по которой они уезжали от её жизни. Руки, узловатые, натруженные, лежали на коленях смирно, как у школьницы на экзамене. Рядом в переноске выл Барсик.
— Ну вот и всё, — бодро сказал Игорь, включая радио. — Новая жизнь начинается. Отдохнёшь, подлечишься. В театр сходим. Ты когда в театре последний раз была?
— В шестьдесят восьмом году, — ответила она. — С отцом твоим ездили в район.
— Вот видишь! Пятьдесят с лишним лет прошло. Всё впереди.
Город встретил их гулом и суетой. Квартира Игоря, просторная, светлая, на десятом этаже, показалась Валентине Ивановне космическим кораблём. Всё блестело, пищало, мигало лампочками.
— Вот, мам, твоя комната. Располагайся. Телевизор большой, каналов много. Пульт вот, разберёшься.
Невестка, Лена, встретила вежливо, но с прохладцей.
— Здравствуйте, Валентина Ивановна. Тапочки вот тут, гостевые. В ванной, пожалуйста, воду на пол не лейте, у нас плитка скользкая. И Барсика вашего... он к лотку приучен?
— Он на улицу привык, — виновато сказала свекровь.
— Здесь улицы нет, здесь десятый этаж, — отрезала Лена. — Я куплю наполнитель, но если он испортит паркет... Игорь, ты обещал следить.
Первая неделя прошла как в тумане. Валентина Ивановна училась пользоваться электрическим чайником, сенсорной плитой и сложным душем с тремя режимами.
— На кнопку нажми, мам, не надо спички искать!
— Да не бойся ты плиту, она не кусается.
Она почти не выходила из комнаты. Сидела в кресле, сложив руки на коленях, и смотрела в стену, где висел огромный телевизор. Телевизор она не включала — от количества кнопок на пульте кружилась голова.
— Мам, ну чего ты сидишь? — заглядывал Игорь вечером. — Пошла бы погуляла во дворе. Там скамейки есть, женщины твоего возраста сидят. Познакомишься.
— Боязно мне, Игорёк. Машин много, люди бегут, не смотрят. Да и о чём мне с ними говорить?
— Как о чём? О жизни. Ты же общительная у меня.
Она пыталась. Честно пыталась. Однажды вышла во двор. Села на краешек скамейки. Рядом две ухоженные дамы в дорогих пуховиках обсуждали какой-то сериал и скидки в супермаркете.
— Простите, — робко вставила Валентина Ивановна, — а вы не знаете, где тут почта? Я бы газету выписала.
Дамы посмотрели на неё как на пришельца.
— Газету? — переспросила одна. — Всё в интернете давно. Почта — через две остановки.
И отвернулись.
Валентина Ивановна посидела ещё минут пять и пошла обратно к лифту. Лифт она тоже боялась. Ей казалось, что он застрянет, и она задохнётся в этой железной коробке.
Вторая неделя принесла проблемы с Барсиком. Кот категорически отказывался признавать лоток с дорогим наполнителем. Он орал у входной двери, драл обои в коридоре и однажды в знак протеста сделал лужу прямо в ботинок Игоря.
— Ну это уже ни в какие ворота! — возмущалась Лена. — Игорь, делай что хочешь! Запах на всю квартиру!
— Мам, ну поговори ты с ним, — просил Игорь. — Ты же его хозяйка.
— Он домой хочет, — вздыхала Валентина Ивановна. — Ему тут тесно. Земли нет. Травы нет.
— Какой травы? Зима на дворе! Мам, ну ты взрослая женщина. Приучи кота.
Она перестала есть. Готовила Лена — что-то модное, диетическое, без соли и жира.
— Попробуйте киноа, Валентина Ивановна, это очень полезно, — говорила невестка, ставя перед ней тарелку с какой-то крупой, похожей на птичий корм.
— Спасибо, Леночка. Я не голодна.
— Вы третий день почти ничего не едите. Игорь, поговори с ней!
Игорь повёз мать к врачу. Платная клиника сияла чистотой и дежурными улыбками администраторов.
— Анализы в норме, — говорил молодой врач, не отрываясь от монитора. — Возрастные изменения, конечно, есть, но ничего критичного. Апатия? Выпишу ей мягкое успокоительное. Адаптация, стресс. Привыкнет.
— Слышишь, мам? — радовался Игорь. — Здорова! Просто привыкаешь.
Она кивала и послушно пила таблетки, которые он ей давал. Но глаза её тускнели с каждым днём.
Однажды Игорь пришёл с работы пораньше и застал мать на кухне. Она стояла у мойки и плакала. Тихо, беззвучно. Только плечи вздрагивали.
— Мам? Ты чего? Обидел кто? Лена что-то сказала?
Валентина Ивановна вытерла лицо краем полотенца.
— Нет, сынок. Лена хорошая. И ты хороший. Золотой ты у меня.
— Так чего плачешь?
— Домой хочу, Игорёк.
Игорь замер с кружкой в руке.
— Куда домой? Сюда? Ты здесь дома.
— Нет, сынок. Это твой дом. А мой — там. В Сосновке.
— Мам, ты опять начинаешь? Мы же сто раз говорили. Там холодно, там тяжело. Дрова, вода, печка эта проклятая. Ты там одна пропадёшь!
— Я здесь пропадаю, — она подняла на него глаза. В них было столько тоски, что у Игоря перехватило дыхание. — Я здесь как дерево, которое из земли выдернули и в вазу поставили. Вроде и вода есть, и тепло, а корни сохнут.
— Мам, это глупости. Это просто капризы. Ты не понимаешь своего счастья. Здесь ты в безопасности.
— Безопасность... — она горько усмехнулась. — Да разве ж это жизнь — сидеть и бояться лишний раз вздохнуть? Там я утром встану, печку затоплю — и знаю, что день начался. Снег почищу — и чувствую, что живая. Что нужна кому-то. А здесь я кому нужна? Телевизору этому?
— Мне нужна! — крикнул Игорь.
— Тебе я только обуза, сынок. Я же вижу. Ты работаешь, устаёшь, а тут я со своим котом и своими бедами. Не место мне здесь. Отвези меня, Христа ради.
— Не отвезу. Это для твоего же блага. Я не прощу себе, если с тобой там что-то случится.
— А если я здесь умру от тоски — простишь?
Игорь выскочил из кухни, хлопнув дверью.
Прошёл месяц. Валентина Ивановна похудела так, что одежда на ней висела мешком. Она почти не вставала с дивана. Барсик, тоже осунувшийся и тусклый, лежал у неё в ногах и даже не мурлыкал.
Игорь злился. Злился на мать, на себя, на жену, которая каждый день напоминала: «Твоя мама превращает нашу жизнь в кошмар!». Он покупал деликатесы — мать не притрагивалась. Он привёз ей новый пуховый платок — она даже не развернула свёрток.
— Игорь, она угасает, — сказала однажды Лена шёпотом ночью. — Ты не видишь? Она просто ложится и умирает. Отвези её обратно.
— Ты не понимаешь! — шипел он. — Там минус двадцать! Там печку надо топить два раза в день! Если её парализует? Если она упадёт? Кто поможет?
— А здесь она умрёт от горя. Что лучше?
Игорь не спал всю ночь. Ворочался, выходил на балкон, курил — хотя бросил пять лет назад. Смотрел на спящий город. Утром зашёл в комнату матери.
Она не спала. Лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Лицо у неё было серым, как зимнее небо.
— Собирайся, — хрипло сказал он.
В её глазах впервые за месяц мелькнуло что-то живое.
— В больницу?
— Домой. В Сосновку.
Обратная дорога была странной. Игорь молчал, вцепившись в руль. Он чувствовал себя предателем. Он вёз родную мать в ссылку. В холод, в одиночество, в опасность.
А Валентина Ивановна менялась на глазах. Чем дальше они отъезжали от города, тем ровнее становилось её дыхание. Она начала смотреть по сторонам.
— Ой, гляди, Игорёк, снега-то сколько навалило! — воскликнула она, когда они свернули на просёлочную дорогу. — Ничего, почистим. Лопата у меня хорошая.
— Мам, ты понимаешь, что я не смогу к тебе каждый день ездить? — мрачно спросил Игорь. — Раз в неделю — максимум. Продукты привезу, воды натаскаю. Но остальное время ты сама.
— Сама, сама, — закивала она радостно. — Я справлюсь. Ты не переживай.
Когда машина остановилась у покосившегося забора, Барсик в переноске вдруг заорал — не жалобно, а требовательно, нетерпеливо.
— Слышишь? — засмеялась Валентина Ивановна. — Родную землю почуял!
Дом встретил их ледяным холодом. В углах намело инея. Вода в ведре промёрзла до дна. Игорь с ужасом смотрел на эту ледяную избу.
— Господи, мам, как ты тут будешь? Тут же мороз! Поехали обратно, а? Ну пожалуйста.
Но мать его уже не слышала. Она сбросила городское пальто, накинула старую телогрейку, повязала платок. Движения её стали быстрыми, точными.
— Игорёк, ты за дровами сходи, а я пока растопку найду. Сейчас, сейчас, милый дом, сейчас мы тебя согреем.
Она хлопотала у печи, разговаривая с ней, как с живым существом. Чиркнула спичка, занялась береста. Загудело пламя. Пошёл запах дыма — тот самый, родной.
Барсик, выпущенный на волю, первым делом сиганул на чердак — проверять свои владения.
Через час в доме стало теплеть. Закипел старый чайник на плите. Валентина Ивановна достала из подпола банку с солёными огурцами, нарезала сало.
— Садись, сынок, поешь с дороги. Картошечки сейчас отварю.
Игорь смотрел на мать и не узнавал её. Куда делась та сгорбленная, потухшая старушка из городской квартиры? Перед ним была хозяйка. Сильная, уверенная, спокойная. У неё даже щёки порозовели.
Она ела картошку с таким аппетитом, какого он не видел у неё целый месяц. Щурилась на огонь в печи. Гладила рукой шершавый стол.
— Мам, — тихо сказал Игорь. — Ты правда счастлива?
— Правда, сынок.
— Но здесь же опасно. Тяжело.
— Тяжело, — согласилась она. — Зато я тут живая. А там... там я как в гостях у смерти была. Вроде всё есть, а жизни нет.
Игорь уезжал поздно вечером. Мать вышла провожать его за калитку. В доме горел свет, из трубы шёл дым, столбом поднимаясь в морозное звёздное небо.
— Ты звони мне, — сказал он, обнимая её. Она показалась ему такой маленькой и хрупкой в этой огромной телогрейке.
— Буду звонить. Как связь поймаю — сразу наберу. Ты езжай, сынок. Не волнуйся. У меня всё хорошо.
Он сел в тёплую, комфортную машину. Включил подогрев сиденья. Выставил климат-контроль на двадцать два градуса. И вдруг почувствовал, как к горлу подкатил ком.
Он спас её? Или бросил? Он хороший сын, который понял и отпустил? Или равнодушный человек, который избавился от проблемы?
Он не знал.
Телефон пискнул. Сообщение от Лены: «Ну что, довёз? Как она?»
Игорь посмотрел на тёмный силуэт матери у калитки. Она махала ему рукой. Потом развернулась и пошла к дому, где её ждала печь, кот и её собственная, трудная, но понятная ей жизнь.
Он набрал ответ: «Довёз. Она дома».
И тронулся с места.
Валентина Ивановна вошла в избу. Тепло от печки обняло её, как родное. Барсик спрыгнул с лежанки, потёрся об ноги, мурлыча как трактор.
— Ну что, бродяга, нагулялся? — ласково спросила она, наливая ему молока в миску. — Ешь давай. Завтра дел невпроворот. Снег чистить надо, к соседке сходить, узнать, как она там.
Она подошла к комоду, где стояла фотография мужа в чёрной рамке.
— Вернулась я, Петя. Вернулась. Игорёк нас в город возил. Хорошо там, богато. Но не наше это. Не наше.
Она поправила рамку, перекрестилась на иконы в углу и села пить чай. Чай был крепкий, сладкий, с дымком. Самый вкусный на свете. Тишина в доме была не пугающей, а мирной, наполненной смыслом. Трещали поленья, тикали ходики на стене.
Жизнь продолжалась. И пусть она будет трудной, пусть будет холодной, но это будет её жизнь. До самого конца.
А Игорёк... Игорёк пусть звонит. Она ему скажет, что всё хорошо. Чтобы не волновался. Ведь у матерей работа такая — делать так, чтобы детям было спокойно. Даже если для этого нужно остаться одной в заснеженном доме на краю света.
Валентина Ивановна улыбнулась своим мыслям, задула лампу и легла спать на свою старую, скрипучую, но такую родную кровать. Завтра будет новый день. И в этом дне она будет нужна — себе, дому, коту. Этого было достаточно.
Утром у Игоря на работе всё валилось из рук. Он трижды набрал матери, но связь не проходила. Он уже представлял себе страшное: мать упала, замёрзла, угорела...
В обед телефон ожил.
— Алло! Мам! Ты чего трубку не берёшь?!
— Да я на колодец ходила, сынок, телефон дома оставила. Связь-то у нас сам знаешь какая. Чего кричишь?
Голос у неё был бодрый, звонкий.
— Как ты там? Не холодно? Дров хватает?
— Тепло, Игорёк, жара прямо! Я уже и дорожки почистила, и к Любе сходила. Она мне яичек десяток дала, свеженьких. Курочки мои несутся, представляешь? Ты когда приедешь — соберу тебе.
Игорь выдохнул. Напряжение, державшее его весь месяц, вдруг отпустило.
— В субботу приеду, мам. Продуктов привезу. И насос посмотрю для колодца. Чтобы ты вёдра не таскала.
— Приезжай, сынок. Жду.
Он положил трубку и посмотрел на своих коллег. Они обсуждали квартальный отчёт, премии и отпуск на море. Всё это вдруг показалось ему таким мелким, таким пластиковым. Как еда в супермаркете.
А где-то там, за сто километров, топилась печь и пахло дымом. И там была жизнь. Настоящая.
Он не знал, правильно ли поступил. Но точно знал одно: в следующие выходные он поедет туда не из чувства долга. А потому что ему самому вдруг отчаянно захотелось посидеть у этой печки и съесть простой варёной картошки с салом.
Может быть, он когда-нибудь и сам поймёт, что она имела в виду, говоря про корни. А пока он просто будет возить ей продукты и чинить этот старый, покосившийся, но живой дом.
Игорь усмехнулся и впервые за месяц искренне улыбнулся.
— Коллеги, — сказал он. — А у кого-нибудь есть знакомый печник? Хороший?
Все удивлённо посмотрели на него. А Игорь уже искал в телефоне «современные дровяные печи длительного горения». Ему предстояло много работы. И кажется, эта работа нравилась ему гораздо больше, чем квартальный отчёт.