— Ты же сильная, Оля, ты справишься, — Геннадий привычно чмокнул ее в щеку, на ходу застегивая куртку. — Там у матери кран потек, я заскочу, починю? Буду поздно, ужинайте без меня.
Дверь хлопнула. Оля осталась стоять в коридоре, сжимая в руках список дел, похожий на свиток средневекового казначея. Забрать мелкого из сада, заскочить в химчистку, купить Гене новые рубашки (старые он «нечаянно» заляпал мазутом), подготовить отчет по работе...
Спина ныла. Не остро, а так — тягуче, будто в позвоночник залили свинец.
В супермаркете было душно. Оля машинально кидала в корзину кефир, хлеб, курицу, те самые яблоки, которые любит сын. Две тяжеленные сумки оттягивали плечи. На кассе она долго искала карту, а сзади уже дышали в затылок, раздраженно цокали языками.
— Девушка, побыстрее можно? — бросила кассирша с лицом, серым от усталости.
— Да, сейчас...
Оля вышла на улицу. Ветер хлестнул по лицу мелкой ледяной крупой. До дома — два квартала. Всего-то. Она подхватила пакеты. Пальцы, перетянутые тонкими ручками пластика, побелели.
И вдруг это случилось.
Прямо на полпути, у облупленной скамейки в сквере, мир просто... выключился. Нет, Оля не упала в обморок. Она просто замерла. Руки разжались сами собой. Пакеты с глухим стуком шлепнулись на мокрый асфальт. Пакет с молоком лопнул сразу — белая, жирная струя лениво потекла по грязи, смешиваясь с серой кашей из снега.
Оля смотрела на это молоко и не могла пошевелить даже пальцем. В голове была абсолютная, звенящая пустота. Будто кто-то выдернул шнур из розетки.
— Женщина, вам плохо? — прохожий в натянутой на глаза шапке приостановился.
Оля хотела ответить. Честно хотела. Сказать: «Да, мне плохо. У меня внутри все выгорело». Но язык прилип к небу. Она просто стояла и смотрела, как мимо пролетает ее жизнь.
Минут через сорок зазвонил телефон. Гена.
— Оль, ну ты где? Я пришел, дома шаром покати! Мать говорит, ты обещала ей завезти таблетки от давления, она ждет. Ты в магазине зависла, что ли?
Оля смотрела на экран. Имя «Гена» светилось так ярко, будто хотело ее ослепить. Она не ответила.
Дома ее встретил запах пережаренного лука — Гена все-таки решил поджарить себе яичницу, попутно заляпав плиту, которую Оля драила все воскресенье.
— Ну наконец-то! — Гена выскочил в коридор, жуя на ходу. — Оль, ты чего, телефон не слышишь? И где сумки? Ты что, продукты не купила?
Оля медленно сняла пальто. Оно упало на пол. Она не стала его вешать.
— Пакеты в сквере, — тихо сказала она. Голос был чужой, надтреснутый. — Молоко разлилось.
В коридор выглянула Элеонора Петровна. Она зашла «на минутку» проверить, как там ее Геночка, и задержалась на три часа.
— Оленька, ну что за вид? — свекровь всплеснула руками. — Ты же у нас скала, всегда все под контролем! Гена голодный, у Катеньки — сестры твоей — опять депрессия, она тебе звонила три раза, хотела поплакаться. А ты продукты в парке бросила? Соберись, милая. Ты же сильная.
Оля посмотрела на нее. Потом на Гену. Тот стоял со сковородкой в руке, и на его лице было написано только одно: искреннее возмущение тем, что привычный сервис «все включено» внезапно дал сбой.
— Я больше не сильная, — прошептала Оля. — Я сломалась.
— Перестань капризничать, — отмахнулся Гена. — Все устают. Сходи умойся, приготовь что-нибудь по-быстрому, и все пройдет. Ты же знаешь, на тебе весь дом держится. Если ты раскиснешь — мы все утонем.
Оля прошла в комнату и села на край кровати. Она смотрела в одну точку. Внутри что-то щелкнуло. То самое чувство, когда ты понимаешь: тебя не любят. Тебя используют как очень удобный, надежный, но совершенно бездушный инструмент.
А вечером раздался звонок от сестры Кати.
— Оль, слушай, мне срочно нужно пятьдесят тысяч, — запричитала трубка. — У меня творческий кризис, нужно на Бали, выдохнуть. Ты же понимаешь, я не такая пробивная, как ты. Ты железная, ты еще заработаешь, а я просто умру в этой серости!
Оля слушала этот поток жалоб и вдруг отчетливо увидела их всех. Гену, свекровь, Катю. Они облепили ее, как пиявки. Они сосали ее время, ее силы, ее деньги. И никто, ни один человек за десять лет брака не спросил: «Оля, а ты сегодня ела? Оля, а у тебя спина не болит?»
Она встала, подошла к шкафу и достала чемодан.
— Ты что это делаешь? — Гена появился в дверях, недоуменно наблюдая, как жена кидает в сумку свои вещи вперемешку с документами. — Оль, кончай театр. Завтра на работу, детям в школу...
— Детей отведешь и заберешь сам. Завтра и всегда, — Оля застегнула молнию. Руки больше не дрожали. — Я ухожу, Гена.
— Куда? К кому? — Гена даже рассмеялся. — Кому ты нужна в тридцать восемь лет с твоим вечным недовольством? Да ты через два дня приползешь, потому что без этой семьи ты никто! Ты же сильная только потому, что мы рядом!
Оля остановилась у двери. Посмотрела на мужа — и впервые увидела его по-настоящему. Маленький, эгоистичный человек в растянутой майке.
— Нет, Гена, — сказала она. — Я сильная, потому что я выжила рядом с вами. Но больше я этого делать не буду.
Она вышла из квартиры, оставив за спиной крики свекрови о «неблагодарной невестке» и растерянное сопение Гены. На улице все так же летела белая крупа. Оля дошла до той самой скамейки, где разлилось молоко. Пятно уже замерзло, превратившись в некрасивую ледяную корку.
Она села в такси и назвала адрес, который хранила в заметках телефона уже полгода. Адрес маленькой квартиры-студии, которую она втайне сняла на свою премию, сама не зная зачем. Видимо, знала. Инстинкт самосохранения сработал раньше, чем мозг.
Стоило ей повернуть ключ в замке новой квартиры, как телефон взорвался от сообщений. Но сообщение от Гены заставило ее похолодеть.
Первая ночь в тишине была странной. Оля сидела на узком диване в пустой студии, обхватив плечи руками. Стены пахли чужими духами и старыми обоями, но здесь не было главного — удушающего чувства, что ты всем должна.
Она только-только начала проваливаться в тяжелый, безрадостный сон, когда телефон на тумбочке завибрировал. Сын. Темке двенадцать — возраст колючий, как еж, но Оля всегда верила, что у них особая связь.
— Мам, ты где? — голос сына в трубке звучал не испуганно, а... зло.
— Темочка, я уехала ненадолго. Мне нужно побыть одной, отдохнуть. Папа дома?
— Папа на кухне сидит, голову руками обхватил, — в голосе Темы послышались слезы, которые быстро сменились яростью. — Бабушка говорит, ты нас бросила. Что ты нашла себе кого-то и теперь тебе на нас плевать! Мам, почему на ужин только холодные макароны? Ты о нас подумала вообще?!
Оля почувствовала, как в груди что-то лопнуло.
— Тема, в холодильнике полно еды. Нужно просто разогреть...
— Я не хочу разогревать! Я хочу, чтобы ты была дома! Ты эгоистка, матерей таких не бывает! Ты просто нас предала ради своей свободы!
Короткие гудки ударили по ушам сильнее, чем гром. Оля задохнулась. «Эгоистка». Слово, которое ей вшивали под кожу годами, теперь вылетело из уст собственного ребенка.
Следом посыпались сообщения от старшей, семнадцатилетней Алины. Та не звонила — Алина предпочитала бить текстом, прицельно и больно.
«Мам, я все поняла. Ты просто устала играть роль хорошей матери. Бабушка права, ты всегда думала только о том, как выглядеть героиней. А теперь, когда нам реально нужна поддержка — у меня экзамены, у Темы проблемы — ты просто свалила в туман. Не звони мне больше. Нам и без тебя будет «сильно».
Оля смотрела в окно на ночной город. Слезы не шли. Было только чувство колоссальной, космической несправедливости. Она вспомнила, как три года назад Алина заболела ангиной перед самым Новым годом, и Оля четыре ночи не спала, обкладывая ее компрессами, пока Гена храпел в соседней комнате, потому что ему «завтра на важную встречу». Вспомнила, как Теме покупали самый дорогой конструктор, отказывая ей в новой куртке.
Она создала им этот рай. Выстроила эти стены из своего терпения. И теперь, стоило ей убрать одну ладонь, как вся конструкция рухнула прямо ей на голову.
Утром на пороге ее съемной квартиры (откуда они узнали адрес?! Ну конечно, Гена залез в ее ноутбук) возникла Элеонора Петровна. Свекровь выглядела на удивление бодро, хотя на лице была маска скорби.
— Оля, опомнись, — начала она с порога, даже не пытаясь пройти. — Дети в школу не пошли. Гена на работу не вышел, у него давление. Ты что творишь? Ты хочешь их погубить?
— Они взрослые люди, Элеонора Петровна. Теме двенадцать, Гене сорок два. Они справятся.
— Справятся? — свекровь прищурилась. — Алина плачет, говорит, что мать ее вычеркнула из жизни. Ты понимаешь, что ты сейчас ломаешь им психику? Девочке скоро поступать, а у нее мать... сбежала! Соседи спрашивают, где ты. Что мне им говорить?! Что ты бросила детей ради каприза?
Оля посмотрела на свекровь. Та стояла, непоколебимая в своей правоте.
— А почему вы не спросите, как я? — тихо спросила Оля. — Вы не спросили, почему я в парке встала и не могла идти?
— Ой, не начинай, — свекровь досадливо махнула рукой. — У всех стресс. Но ты — мать! Ты — жена! Это твой крест, твоя обязанность. Сильные женщины не бегут, Оля. Сильные женщины отдают свой долг до конца. Возвращайся сейчас же, пока Гена тебя не выписал из квартиры. Он уже консультируется с юристом по поводу детей...
— По поводу чего? — Оля похолодела.
— Он хочет лишить тебя родительских прав, — припечатала Элеонора Петровна. — Раз ты ушла и оставила их в опасности, значит, ты неблагонадежная. Выбирай: или ты сейчас идешь домой и извиняешься перед всеми на коленях, или ты своих детей больше не увидишь. Мы об этом позаботимся.
Свекровь развернулась и пошла к лифту, цокая каблуками.
Оля сползла по стенке. В голове пульсировала фраза Гены: «Кому ты нужна... ты без этой семьи никто». Они решили не просто ее вернуть. Они решили ее уничтожить, раздавить ее волю, чтобы она больше никогда не смела даже поднять голову от плиты.
Она взяла телефон. Десятки пропущенных. Сообщения от Гены: «Квартиру я выставлю на продажу, доля детей там больше твоей, ты останешься на улице». Сообщения от Кати: «Оля, из-за твоего демарша Гена не дал мне денег на тур, ты понимаешь, что ты испортила мне жизнь?!».
Мир сузился до размеров этой маленькой комнаты. Оля понимала: если она сейчас вернется — это будет конец. Настоящий конец ее как человека. Ее запрут в этой «силе», как в клетке, и будут издеваться до самой смерти.
Но дети... Как они могли так быстро отвернуться? Как они могли поверить в этот бред?
Оля вытерла лицо сухой ладонью. Взгляд упал на зеркало в прихожей. Из него на нее смотрела женщина с затравленным взглядом. Но где-то там, на самом дне зрачков, начинал разгораться совсем другой огонь. Огонь ярости, который она подавляла в себе пятнадцать лет.
— Значит, война? — прошептала она своему отражению. — Ну хорошо. Вы сами сказали, что я сильная. Пришло время показать вам, что это на самом деле значит.
Она открыла ноутбук и начала набирать сообщение человеку, с которым не общалась семь лет. Своему бывшему однокурснику, а ныне — одному из самых жестких адвокатов по семейным делам.
Но в этот момент дверь студии содрогнулась от мощного удара. Снаружи кто-то пытался выломать замок.
***
Оля сжала в руке кухонный нож — так, на всякий случай, и подошла к двери. Удар повторился. Замок жалобно звякнул.
— Оля, открой! Я знаю, что ты там! — голос был женский. Высокий, срывающийся на истерику. Совсем не голос свекрови.
Оля рывком распахнула дверь. На пороге стояла эффектная блондинка. Дорогое пальто нараспашку, тушь размазана по щекам, в руках — огромный баул, из которого торчали... Генины рубашки. Те самые, которые Оля гладила в прошлое воскресенье.
— Забирай! — женщина швырнула баул к ногам Оли. — Забирай «своего сокровища» обратно, я больше не могу!
Оля опешила. Она узнала ее. Кристина. Секретарша из фирмы-партнера, про которую Гена говорил: «Просто коллега, Оль, ну ты чего, ревнуешь? Ты же у нас умная женщина, сильная».
— Подождите... — Оля отступила вглубь комнаты. — Что происходит?
Кристина ввалилась в студию и рухнула на тот самый узкий диван, закрыв лицо руками.
— Он притащил меня в вашу квартиру на следующий день после твоего ухода! — завыла она. — Сказал, что ты — «холодная робот-женщина», которая его никогда не понимала. Обещал золотые горы. А в итоге? Оля, я за три дня поседела! Его мать заставила меня перемывать полы в три часа ночи, потому что «Геночке пахнет пылью». Сын твой... он швырнул в меня тарелку с кашей, потому что я не так ее сварила! А Гена... он просто лежит на диване и спрашивает, где его чистые носки и почему я еще не заработала на ипотечный платеж!
Оля стояла, прислонившись к косяку. Внутри вместо боли начало расти странное, щекочущее чувство. Это был смех. Горький, очищающий смех.
— Значит, вы не справляетесь с ролью «сильной женщины»? — тихо спросила Оля.
— Да пошла эта сила к черту! — Кристина вскинула голову. — Он сказал мне сегодня: «Кристин, ну ты же любишь меня, возьми кредит, нам надо Кате помочь, она в депрессии». Я чемодан собрала, а он дверь запер! Сказал, что я никуда не уйду, пока дом не будет блестеть. Я через балкон к соседке перелезла, понимаешь?!
Оля присела рядом с Кристиной. Две женщины — бывшая жена и несостоявшаяся «сменщица» — смотрели друг на друга.
— Знаешь, что самое смешное? — сказала Оля, глядя на баул с рубашками. — Они сейчас вызывают адвокатов, чтобы лишить меня родительских прав. Хотят запереть меня в этом аду навсегда, используя детей как кандалы.
Кристина вдруг перестала плакать. Ее глаза хищно сузились.
— Лишить прав? Тебя? Да он вчера при мне звонил какому-то пропойце-юристу и спрашивал, как подделать справку о твоем «психическом нездоровье». Оля, он не просто лентяй. Он — чудовище.
— У тебя есть запись этого разговора? — Оля подалась вперед.
— У меня есть все. Я записывала его нытье на диктофон, чтобы подругам показать, какой он «лев» в постели и какой «заяц» в жизни. Там и про деньги, и про махинации с твоей подписью на документах...
Оля улыбнулась. Впервые за долгое время это была не усталая улыбка жертвы, а оскал победителя.
— Кристина, хочешь отомстить так, чтобы он до конца жизни вздрагивал при слове «женщина»?
***
Через два часа они уже сидели в кабинете того самого жесткого адвоката.
План созрел мгновенно. Пока Гена и Элеонора Петровна готовились к «триумфальному суду», Оля действовала на опережение. Кристина предоставила все записи: как Гена обсуждал продажу доли детей, как он смеялся над «глупой Олей», которая везет на себе весь воз, и как он планировал забрать у жены все до нитки.
Финал наступил через неделю. Гена явился на предварительное слушание в своем лучшем костюме, с матерью под ручкой и скорбной миной на лице. Он был уверен: Оля приползет.
Но Оля вошла в зал не одна. Рядом с ней шла Кристина. И Алина — старшая дочь, которая за эти дни, увидев «новую маму» и истинное лицо отца, резко повзрослела.
— Папа, — Алина посмотрела на Гену с таким презрением, что тот съежился. — Я все слышала. И как ты про маму говорил, и как тебе на мои экзамены «наплевать».
Когда адвокат Оли включил записи, в зале повисла такая тишина, что было слышно, как тикают часы на стене. Гена бледнел, зеленел, пытался что-то вставить про «монтаж», но судья — строгая женщина в очках — лишь ледяным взглядом оборвала его попытки.
— На основании представленных доказательств, — чеканила судья, — суд не только отклоняет иск о лишении прав матери, но и инициирует проверку по факту мошенничества с имуществом.
Выходя из зала суда, Оля встретилась взглядом со свекровью. Элеонора Петровна дрожащими руками поправляла платок.
— Оля... как же так? Мы же семья... Кто же теперь Гене помогать будет? У него же лапки...
Оля поправила воротник своего нового, ярко-красного пальто. Того самого, которое она купила на первые деньги, отложенные на «черный день» Гены.
— Помогать? — Оля усмехнулась. — Вы же говорили, что я сильная, Элеонора Петровна. Так вот, я достаточно сильна, чтобы вычеркнуть вас из своей жизни навсегда. Гене полезно будет узнать, что носки не умеют ходить, а макароны не растут в кастрюле сами по себе.
Она развернулась и пошла к выходу. За ней шли Алина и Кристина — две женщины, которые теперь точно знали: быть сильной — не значит терпеть. Это значит уметь уходить.
На улице светило яркое, холодное солнце. Оля вдохнула полной грудью. Впереди был развод, раздел имущества и долгие разговоры с сыном, которому еще предстояло понять правду. Но впервые за пятнадцать лет у нее не болела спина. Свинец исчез. Остались только крылья.