Кровь на руках засохла коричневой коркой. Нож, выпачканный в собачьей шерсти, лежал на столе как приговор. Дверь в детскую была закрыта, а за ней плакала её дочь — дочь, которую она сейчас могла потерять навсегда. Анна подняла глаза и увидела в осколке зеркала не свое отражение, а лицо чужой женщины — холодной, отчаянной и готовой на всё.
Письмо от Алексея пришло через месяц. Не Анне, конечно, а Марфе. Анна увидела его в руках у почтальонки, пожилой, сутулой женщины, которая, кряхтя, сунула конверт в ящик на калитке. Сердце у Анны сжалось так, что перехватило дыхание. Она стояла в тени того же пуарая, в сотне шагов от дома, и наблюдала, как Марфа, выйдя за хлебом, с безразличным видом вынимает конверт, разглядывает и, не распечатывая, убирает в карман передника.
Весь день на заводе прошел в лихорадочном ожидании. Анна то и дело роняла кирпичи, на нее кричал мастер, а Галя тыкала ее в бок, шепча: «Очухайся! Тебя с конвейера снимут!». Но она не могла очухаться. В том конверте был голос Алексея. Его мысли. Возможно, упоминание о ней. Или, что страшнее, подтверждение того, что он верит в ее смерть.
После смены она почти бегом помчалась к дому Марфы. Она знала, что та иногда вечерами выносила мусор и золу в помойную яму за огородами. И сегодня, под вечер, Марфа вышла, держа в руках старую жестяную банку. Она огляделась, зачем-то посмотрела в сторону леса, потом вытряхнула золу и, к ужасу Анны, бросила в яму не только банку, но и несколько бумажных клочков. Среди них Анна мельком увидела треугольник солдатского письма, разорванный пополам.
Марфа ушла в дом. Анна, не помня себя, подождала, пока стемнеет, и, как вор, прокралась через соседский огород к помойке. Она рылась в холодной, вонючей массе золы, гниющих очистках, пока ее пальцы не нащупали твердые клочки бумаги. Она вытащила их, отряхнула, сунула за пазуху и, дрожа, как в лихорадке, убежала прочь.
В землянке, при тусклом свете лучины, трясущимися руками она сложила драгоценные обрывки. Бумага была порвана грубо, но буквы уцелели. Это было письмо. Короткое, скупое, как все солдатские письма тех дней.
«…марта. Здравствуй, сестра. Пишу тебе с передовой. Жив, здоров, чего и тебе желаю. Получил твое письмо от… Спасибо, что сообщила. Больно читать было, до сих пор сердце ноет. Но что поделаешь, война. Береги Веру как зеницу ока. Она теперь все, что у меня осталось от Аннушки. Расскажи, как она, растет ли? Фотокарточку бы, да где тут… Денег посылаю, что могу. Хватает ли? Пиши. Крепись. Твой брат Алексей. Если что…»
На этом письмо обрывалось. Марфа порвала именно эту часть, где он спрашивал о дочери и посылал деньги. Остальное, видимо, ее не интересовало. Анна читала и перечитывала эти строки, смачивая их беззвучными, горячими слезами. «Сердце ноет». Он скорбит о ней. Он жив. Он посылает деньги на их дочь. И все это попадает в бездонную, жадную утробу Марфы.
Но больше всего ее пронзило не это. В правом верхнем углу, на месте, куда обычно ставится номер полевой почты, был четко выведен чернильный штамп: «Полевая почта 51417». Марфа, видимо, не придала этому значения или просто не подумала, что кто-то будет рыться в ее помойке.
У Анны теперь был адрес. Номер полевой почты. По нему можно было написать. Можно было рассказать правду. Но тут же в голове возникла ледяная мысль: а поверит ли Алексей? Марфа вела с ним переписку уже несколько месяцев. Она, наверняка, описывала «болезнь» и «смерть» Анны в красках, рассказывала, как ухаживала за Верой. Его письмо было пронизано доверием и благодарностью к сестре. Если он вдруг получит письмо от «воскресшей» жены, он может решить, что это чья-то жестокая шутка, что Анну подменили, или, что хуже, что она сошла с ума от горя. Марфа же, получив от него встревоженное письмо, моментально примет меры. Она может куда-нибудь исчезнуть с Верой, и тогда Анна потеряет их навсегда.
Нет, просто написать было нельзя. Нужны были доказательства. Неопровержимые. Такие, чтобы, получив их, Алексей не имел права усомниться. Нужна была фотография. Фотография ее с Верой. Или, на худой конец, свидетельские показания кого-то, кому он доверяет.
Но кто? Общих друзей у них в Верейске почти не было. Свидетелей их семейной жизни — тоже. Разве что… старая хозяйка их комнаты, Василиса Семеновна. Но та была сварлива и вряд ли стала бы ввязываться. Да и где ее теперь искать?
План, хрупкий и опасный, начал формироваться в ее голове. Чтобы сделать фотографию, нужно было сначала забрать Веру. Хотя бы на час. Отнести к городскому фотографу, который, несмотря на войну, все еще работал в подвале своего разрушенного ателье, снимая на память солдат перед отправкой на фронт. Но для этого нужно было попасть в дом. Или выманить ребенка из дома.
Мысль о снабженце снова всплыла. Марфа стала чаще отлучаться по вечерам. Иногда возвращалась поздно, слегка подвыпившая, напевая себе под нос частушки. Видимо, роман развивался. Это была ее ахиллесова пята. Ее беспечность.
Анна решила действовать. Она отложила часть своих скудных денег, скопленных за счет голода и продажи последней приличной юбки. Купила на рынке у спекулянта маленький, но острый сапожный нож в деревянных ножнах. Не для убийства. Для защиты. И для того, чтобы вскрыть сетку на окне, если придется.
Она стала следить за Марфой каждую свободную минуту. Вычислила, что по средам и субботам та ходила к своему снабженцу, оставляя Веру одну в запертом доме. Собаку она стала брать с собой — видимо, для охраны в темных переулках. В один из таких вечеров, в сумерках, Анна, наконец, решилась подойти к дому.
Сердце колотилось, как птица в клетке. Улица была пустынна. Она обошла дом, убедилась, что соседи не смотрят в окна. Окно детской было приоткрыто, как всегда, сетка закреплена снаружи гвоздиками. Она вытащила нож, подсунула лезвие под деревянную планку сетки и, приложив усилие, приподняла ее. Гвозди, забитые давно, с глухим скрипом вышли из рассохшейся рамы. Еще один рывок — и сетка отвалилась внутрь, на подоконник.
Анна замерла, прислушиваясь. Из глубины дома доносился тихий, ровный звук — похоже, Вера спала, посапывая. Окно было достаточно широким. Анна, стиснув зубы от боли в животе, подтянулась на руках, протиснулась в проем и грузно рухнула внутрь, на пол.
Она лежала в темноте, в комнате, пропахшей молоком, детской присыпкой и запахом Марфы — дешевым мылом и тмином. Ее охватила такая дрожь, что зубы выстукивали дробь. Она была в логове врага. В нескольких шагах от ее ребенка.
Поднявшись, она на ощупь подошла к люльке. В слабом свете, пробивавшемся с улицы, она разглядела дочь. Вера спала, раскинув ручки, ее ротик был полуоткрыт. Анна, не в силах сдержаться, протянула руку и едва коснулась теплой, бархатистой щечки. Ребенок всхлипнул во сне и повернулся на другой бок. В этот миг Анну переполнила такая буря чувств — любви, нежности, безумной жажды забрать ее и бежать, — что она чуть не потеряла рассудок. Но разум, холодный и расчетливый, взял верх. Сейчас нельзя. Сейчас можно только убедиться, что с ней все в порядке, и… оставить знак.
Она вытащила из кармана маленький, тщательно вырезанный из куска газеты треугольник, точно такой же, как солдатские письма. На нем она за несколько ночей, корявым почерком, имитируя Алексея, вывела всего несколько слов: «Верочка. Папа помнит. Ждите.». Эту записку она бережно сунула под край матрасика в люльке, туда, где Марфа могла и не найти, но где она сама, если все пойдет по плану, сможет потом указать на нее как на доказательство своего присутствия.
Потом она осмотрелась. В комнате стоял небольшой комод. Верхний ящик был заперт на маленький висячий замок. Сердце Анны заколотилось с новой силой. Там, наверное, лежали деньги Алексея, его письма, может быть, документы. Она потянула на себя ящик — прочно. Замок был крепким. Ножом его не взломать. Но рядом, на комоде, в стеклянной банке, лежали пуговицы, катушки ниток. И ключ. Маленький, блестящий ключик от замка, брошенный тут же, в спешке или по беспечности.
Руки Анны вспотели. Она взяла ключ, вставила в замочную скважину. Щелчок показался ей оглушительно громким. Она отдернула ящик. Внутри лежала аккуратная пачка писем в треугольничках, перевязанная тесемкой. И несколько денежных купюр. И… маленький, потрепанный блокнот. Анна открыла его. Это были хозяйственные записи Марфы. Но не только. На одной из страниц столбиком были выписаны цифры и даты: «Паек А. — получено», «Мука — продано на рынке», «Сахар — обмен на мыло». Это была бухгалтерия ее махинаций. Прямое доказательство того, что она не просто берегла паек, а спекулировала им.
Анна, задыхаясь, сунула блокнот и несколько последних писем Алексея (чтобы он видел, что она держала их в руках) за пазуху. Деньги не тронула — это могло быть слишком заметно. Она закрыла ящик, повернула ключ, положила его на место. Потом, бросив последний взгляд на спящую Веру, она проскользнула к окну. Вылезти оказалось труднее, чем влезть. Она ухватилась за подоконник, пытаясь подтянуться, как вдруг услышала с улицы звук шагов. Тяжелых, неторопливых. И тихое посвистывание.
Марфа! Она вернулась раньше обычного!
Паника, острая и слепая, охватила Анну. Она отшатнулась от окна, споткнулась о табуретку, которая с грохотом упала на пол. В люльке Вера проснулась и залилась громким, испуганным плачем.
За дверью послышался удивленный возглас, затем быстрые шаги, лязг ключа в замке.
Анна метнулась взглядом по комнате. Выход через дверь был отрезан. Окно — тоже, Марфа сейчас будет прямо под ним. В комнате был только один шкаф, темный угол за печкой и… люлька с ревущей Верой.
Дверь распахнулась. На пороге, с лицом, искаженным от гнева и непонимания, стояла Марфа. В одной руке она держала сумку, в другой — поводок со злобно рычащим Громом.
— Кто здесь?! — проревела она, щурясь в темноту.
Их взгляды встретились. В тусклом свете из прихожей Марфа наконец разглядела фигуру у люльки. Сначала недоверие, потом дикое изумление, а затем бешеная ярость исказили ее лицо.
— ТЫ?! — выкрикнула она, и ее голос сорвался в визг. — КАК ТЫ СЮДА ПОПАЛА? ВОРОВКА! УБИЙЦА!
Она бросила сумку и, не отпуская собаку, рванулась вперед. Гром, почуяв напряжение, заглушал еще яростнее, рвался с поводка.
Анна, отступая, наткнулась спиной на стену. Пути к отступлению не было. Перед ней была разъяренная, сильная женщина и злая собака. В комнате ревел ее ребенок. В кармане лежал нож. И блокнот с доказательствами.
«Все пропало», — промелькнуло в голове. Но тут же, из самой глубины, из того самого места, где копилась месяцами боль, унижение и тоска, поднялась волна. Не страха. Ярости. Той самой, холодной, режущей ярости, которую она носила в себе, как лезвие.
Она выпрямилась. Не стала умолять, не стала кричать. Она посмотрела Марфе прямо в глаза и сказала тихо, но так, что каждое слово прозвучало, как удар хлыста:
— Я заберу свою дочь, Марфа. И ты ничего не сможешь сделать. У меня есть доказательства. Все твои спекуляции. Все твои письма брату. Я отправлю их ему. И всем. Ты — воровка. Ты — предательница. Ты украла у солдата его дочь.
Марфа остолбенела на секунду. Видимо, она ожидала слез, мольбы, а не этой внезапной, ледяной силы. Но потом ее лицо побагровело.
— Врешь! Ничего у тебя нет! — она резко дернула собаку вперед. — Гром! Взять ее!
Собака, сорвавшись с поводка, с глухим рыком бросилась на Анну.
Больше думать было некогда. Инстинкт самосохранения сработал быстрее мысли. Рука сама нырнула в карман и выхватила нож. Когда огромная псина в прыжке оказалась в полуметре от нее, Анна, не целясь, с отчаянной силой рванула руку вперед.
Раздался короткий, душераздирающий визг. Гром рухнул на пол, дергаясь в конвульсиях. На лезвии ножа, которое Анна все еще сжимала в окоченевших пальцах, алела темная кровь.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Плач Веры стал единственным звуком. Марфа застыла, глядя на свою издыхающую собаку, на нож в руке Анны, на ее лицо — бледное, как полотно, но с горящими каким-то нечеловеческим огнем глазами.
В этот момент они обе поняли, что игра изменилась. Переступила незримую грань. Это была уже не тайная вражда, не подкоп. Это была война. На уничтожение. И первая кровь пролилась здесь, в детской комнате, под плач ребенка.
Первой опомнилась Марфа. Не крикнула, не бросилась в драку. Она медленно отступила к двери, не спуская глаз с Анны и ножа.
— Убирайся, — прошипела она хрипло. — Сейчас же. Или я закричу так, что сбежится вся улица. И скажу, что ты ворвалась с ножом, чтобы убить ребенка. Посмотрим, кому поверят. Сумасшедшей воровке или уважаемой женщине, жене фронтовика.
Она была права. Сейчас сила была на ее стороне. Труп собаки, нож, крики — все было против Анны.
Анна сделала шаг от стены. Ее ноги были ватными, в глазах плыло. Она опустила окровавленный нож, сунула его за пояс.
— Я уйду, — сказала она тем же ледяным тоном. — Но это не конец, Марфа. Это начало. Ты проиграла, как только я переступила этот порог. Ты это знаешь.
Она двинулась к окну. Марфа не препятствовала, лишь следила за каждым ее движением, тяжело дыша.
Анна выбралась наружу, не оглядываясь. Она побежала по темной улице, не разбирая дороги, сжимая в кармане блокнот и письма, чувствуя на руках липкую, быстро холодеющую кровь Грома. Она не убивала человека. Но она убила. Она перешла Рубикон.
Добежав до знакомого оврага, она упала на колени и вырвала. Потом, рыдая и давясь, стала тереть руки о землю, о снег, о траву, пытаясь стереть с кожи это ощущение, этот запах. Но он въелся. Вместе с пониманием: назад пути нет. Теперь она либо сломит Марфу, либо будет сломлена сама. У них в этой войне на двоих мог остаться только один. И ее дочь не должна была остаться с воровкой и предательницей.
Она подняла голову, вытерла лицо. Слез больше не было. Внутри все застыло, закалилось, как сталь. Она встала и пошла к землянке, к тете Матрене, к своей жалкой постели. У нее теперь было оружие. И доказательства. И воля, закаленная в огне. Завтра начнется настоящая битва.
***
Кровь на руках засохла коричневыми корками. В землянке тетя Матрена, увидев Анну в таком состоянии, не спросила ни слова. Молча подала ей таз с теплой водой и тряпицу. Пока Анна оттирала с кожи следы ночного кошмара, старуха разожгла печурку и поставила кипятить чайник из темных трав — успокоительный.
— Убила? — наконец спросила Матрена, не глядя на нее.
— Собаку. Напала, — глухо ответила Анна, глядя, как розовая вода в тазу становится мутной.
— Значит, открытая война теперь.
— Да.
Матрена кивнула, будто ожидала этого. Она подала Анне кружку с горьким отваром.
— Пей. Теперь тебе не дрогнуть нельзя. Она теперь или сама тебя бояться начнет, или сожрет. У нее влиятельный кавалер. Может, нажалуется.
— У меня есть кое-что, — Анна вытащила из-за пазухи блокнот и письма. Они были слегка помяты, но целы. — Ее бухгалтерия. Спекуляция пайком моего мужа. И его письма, которые она не отправляла, а прятала.
Тетя Матрена взяла блокнот, полистала его при тусклом свете лучины. Ее старческие губы сложились в нечто похожее на улыбку.
— Оружие серьезное. Особенно сейчас, когда за спекуляцию расстреливают без суда. Но опасно. Если пойдешь с этим в милицию, тебя первую будут допрашивать. Где взяла? Как попала в дом? А там и про собаку всплывет.
Анна это понимала. Она сидела, сжимая кружку в ладонях, и думала. Страх отступал, уступая место холодной, методичной работе мысли. Как в шахматах, которые иногда играл Алексей. Нужно было просчитать ходы наперед.
— Я не пойду в милицию, — сказала она наконец. — Я пойду к ней.
Матрена подняла на нее удивленные глаза.
— Сума сошла? Она тебя убьет или людей натравит.
— Нет. Потому что я приду не как жертва. Я приду как переговорщик. С козырем в руке.
План, дерзкий и отчаянный, выкристаллизовывался у нее в голове за ночь, пока она не спала, глядя в темноту землянки и слушая, как тетя Матрена посапывает на своей наре. Она не могла просто отдать блокнот властям — слишком рискованно. Она не могла и написать Алексею сейчас — Марфа могла вывернуться, сказать, что это клевета сумасшедшей. Нужно было заставить Марфу самой раскрыть карты. Или, в идеале, добровольно отдать Веру.
Утром, вместо завода, Анна пошла в город. Она нашла маленькую типографию, чудом работавшую, и, потратив почти последние деньги, заказала там одну единственную визитную карточку. Не на свое имя, конечно. На ней было выведено: «Уполномоченный по расследованию злоупотреблений в распределении товаров первой необходимости. Райисполком». Это была чистой воды блеф, авантюра, за которую могли и посадить. Но выбора не было.
Вечером того же дня, ровно в сумерках, Анна снова подошла к дому Марфы. На этот раз она была одета в самое лучшее, что у нее было — темную юбку и кофту, подаренную Катей. Она подошла не к калитке, а прямо к окну, в которое пролезала накануне. Сетка была уже заново прибита, гвозди вбиты глубже. Анна постучала костяшками пальцев в стекло.
Через минуту занавеска отдернулась. На другой стороне стекла возникло бледное, исхудавшее за сутки лицо Марфы. Увидев Анну, ее глаза расширились от ужаса и ненависти. Она сделала движение, чтобы захлопнуть ставни, но Анна успела прижать к стеклу ту самую визитную карточку.
Марфа замерла, вглядываясь. Прочла. Сомнение, замешательство и новый страх мелькнули на ее лице. Она исчезла из окна, и через мгновение дверь на крыльцо резко распахнулась.
— Чего тебе? — прошипела она, но в ее голосе уже не было прежней уверенности. Она оглядывалась по сторонам, боясь свидетелей.
— Поговорить, — спокойно сказала Анна. — Наедине. Или мы можем поговорить в моем «кабинете» в райисполкоме. Но там, думаю, тебе будет менее комфортно.
Марфа сглотнула, но не отступила.
— Это подделка. Ты никто.
— Возможно, — согласилась Анна. — Но вот это — не подделка. — Она показала край блокнота, выглядывающий из кармана. — И письма мужа, которые ты не отправила, а прятала, тоже. Я думаю, снабженец твой, Иван Петрович, будет очень недоволен, если узнает, что его любовница не только спекулирует пайком фронтовика, но и ведет двойную бухгалтерию. Особенно та часть, где ты учитываешь доходы от продажи сахара, который он, вероятно, тебе приносил «леваком».
Имя и отчество Анна узнала, подслушав разговор Марфы с соседкой. Она блефовала, но блефовала уверенно. И попала в цель. Марфа побелела как мел. Она отступила в прихожую, пропуская Анну внутрь.
Дом пахло лекарством и чем-то горелым — видимо, Марфа пыталась вывести пятна крови с пола в детской. Дверь в ту комнату была плотно закрыта. Анна прошла в кухню, не дожидаясь приглашения, и села на табурет у стола.
— Где Вера? — спросила она первым делом.
— Спит. Не твое дело.
— Мое. И я хочу ее видеть. Сейчас.
Марфа, казалось, готова была взорваться, но сдержалась. Она понимала, что Анна держит над ней дамоклов меч. Неохотно она открыла дверь в детскую. Анна встала в дверном проеме. Вера, бледная и казавшаяся меньше, чем в прошлый раз, спала в своей люльке. Возле нее на полу лежала тряпка, которой Марфа, видимо, оттирала пол.
— Что ты хочешь? — прошептала Марфа, закрывая дверь.
— Я хочу, чтобы ты написала Алексею письмо. Сама. Где признаешься, что я жива. Что ты обманула его из-за жадности. И что отныне дочь будет со мной.
— С ума сошла! Никогда!
— Тогда завтра утром этот блокнот и выписки из него окажутся на столе у военного прокурора и у твоего Ивана Петровича. Уверена, у него есть конкуренты, которые будут рады такому подарку. Тебя арестуют как спекулянтку и воровку. Вера попадет в детский дом. А я, как законная мать и жена фронтовика, смогу через суд доказать свои права. Только времени это займет больше. И Вера будет в приюте. Тебе это надо?
Марфа молчала. Ее лицо было маской злобы и страха. Она понимала логику. Понимала, что Анна загнала ее в угол.
— А если я напишу? — наконец выдавила она.
— Тогда я даю тебе время до получения его ответа. Ты собираешь вещи и уезжаешь отсюда. Куда хочешь. К своему снабженцу, например. Блокнот я уничтожу при тебе. И мы забудем друг о друге. Ты сохранишь свободу. Я — свою дочь.
Это был риск. Огромный риск. Марфа могла написать все что угодно Алексею, могла предупредить его, что Анна сошла с ума и шантажирует ее. Но Анна рассчитывала на жадность и трусость Марфы. На то, что та выберет наименее опасный для себя путь.
— Дай подумать, — хрипло сказала Марфа.
— У тебя есть до завтрашнего вечера. Завтра в это же время я приду за письмом. Или за твоим арестом.
Анна встала и вышла, не оглядываясь. Она чувствовала спиной ненавидящий взгляд Марфы, но также чувствовала и ее страх. Страх — хороший союзник.
На следующий день Анна не пошла на завод. Она сидела в землянке, притворяясь больной, и ждала. Каждый час казался вечностью. Она прокручивала в голове все возможные варианты. А что, если Марфа не испугается? Что, если она сама побежит в милицию и заявит, что ее шантажируют? Что, если ее снабженец вмешается?
Вечером, когда начало смеркаться, Анна снова направилась к дому. На этот раз калитка была не заперта. Она вошла во двор. Марфа ждала ее на крыльце. В руках она держала конверт.
— Вот, — бросила она его Анне. — Написала, как ты требовала.
Анна взяла конверт. Он был заклеен. Она разорвала его и вынула листок. Почерк Марфы был неровным, буквы прыгали, но содержание было именно таким, как они договорились. Признание во лжи, просьба к брату простить и разрешить Вере быть с матерью. Анна перечитала текст дважды, ища подвох. Вроде бы все было чисто.
— Хорошо, — сказала Анна. — Я отправлю это завтра. А теперь показывай, что собираешься. Я хочу видеть твои чемоданы.
Марфа, стиснув зубы, провела ее в дом. В сенях стоял один старый, потертый чемодан, наполовину заполненный вещами.
— Собираюсь, как видишь. Уеду, как только позволит Иван Петрович. Он мне квартиру в городе ищет.
Анна кивнула. Она вытащила блокнот и, на глазах у Марфы, разорвала его пополам, затем еще и еще, пока от него не осталась лишь горстка клочков.
— Письма я оставлю себе. На память.
— Как знаешь. Теперь убирайся.
Анна повернулась к выходу, но в последний момент обернулась.
— До завтра. Я приду проверить, как ты продвигаешься.
Она вышла, унося с собой письмо — свою, как ей казалось, победу. Но по пути в землянку ее не покидало чувство тревоги. Слишком легко. Слишком покорно. Марфа не из тех, кто так просто сдается.
На следующий день Анна отнесла письмо на почту и отправила Алексею по номеру полевой почты, который знала. Теперь нужно было ждать. Ждать ответа и следить, чтобы Марфа действительно уехала.
Но вечером, когда Анна снова подошла к дому, ее встретила странная тишина. Калитка была на запоре. В окнах темно. Она окликнула соседку, ту самую, с завитушками.
— Марфа-то? Уехала что ли? — спросила та, выглядывая из-за забора.
— Должна была собираться.
— А она еще вчера вечером уехала! На какой-то телеге, с чемоданом. И с ребенком, конечно. Сказала, к родне в другую область, от бомбежек подальше. А дом, слышала, продала какому-то чиновнику из снабжения. Быстро, значит, дела обстряпала.
У Анны перехватило дыхание. Земля поплыла у нее под ногами.
— Куда именно? Какая родня?
— А кто ее знает. Не сказала. Тайна, говорит, военная.
Марфа ее переиграла. Написала письмо, которое Анна отправила, а сама взяла и исчезла, прихватив Веру. Продала дом. Теперь у нее были деньги, покровитель и живой залог — ребенок. И она была где-то далеко, вне досягаемости. А письмо Алексею… Что, если оно было написано не для него, а для Анны? Чтобы усыпить ее бдительность?
Анна стояла у пустого, темного дома, в котором теперь жили чужие люди, и понимала, что проиграла этот раунд. Вчистую. Она была так близка. И потеряла все в один миг.
Холодный расчет сменился ледяным отчаянием. Но даже в этой пустоте, в этом провале, оставалась одна мысль, одна искра: Марфа уехала к своему снабженцу. К Ивану Петровичу. Его имя и должность она знала. Значит, ниточка осталась. Очень тонкая, почти невидимая, но ниточка.
Она повернулась и пошла прочь. Не к землянке. Она шла по темным улицам, и в голове ее уже складывался новый, еще более отчаянный план. Если нельзя найти Марфу через дом, нужно искать ее через этого человека. А для этого нужно проникнуть в его мир. Мир снабжения, распределения, привилегий и тайн. Мир, в который такая, как она, женщина с завода, войти не могла.
Но она должна была. Потому что там, в этом мире, была ее дочь. И ради этого она готова была стать кем угодно. Даже если это означало ступить на самую опасную тропу в своей жизни.
***
Опустевший дом Марфы стоял как надгробие всем надеждам Анны. Она смотрела на темные окна, и внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Письмо отправлено, а ребенка нет. Марфа исчезла, словно ее и не было. В кармане жгли клочки того самого блокнота — теперь бесполезные, как пепел.
Анна не помнила, как добрела до землянки. Тетя Матрена, увидев ее лицо, только вздохнула глубоко, будто ожидала такого исхода.
— Увела?
— Увела, — голос Анны звучал чужим, плоским. — Продала дом. Исчезла.
— И что теперь будешь делать?
— Искать.
В этом слове не было ни надежды, ни отчаяния. Был холодный, неумолимый факт. Как закон физики. Ребенок потерян — его надо найти.
На следующее утро Анна не пошла на завод. Она пошла в тот самый отдел снабжения райисполкома, где работал Иван Петрович. Здание, невзрачное, двухэтажное, с облупившейся штукатуркой, казалось, дышало важностью и недоступностью. У входа толпились люди с бумажками, с надеждой и отчаянием на лицах. Анна присоединилась к очереди, притворяясь, что хочет получить талон на что-нибудь.
Она внимательно изучала входящих и выходящих. Иван Петрович появился около полудня — невысокий, полный, в добротном, но уже поношенном пальто. Его лицо было озабоченным, но не лишенным самодовольства человека, знающего себе цену. Он быстро прошел внутрь, кивнув дежурному у входа. Ни Марфы, ни ребенка с ним не было.
Анна простояла у здания почти весь день. Она видела, как Иван Петрович уходил на обед, как возвращался, как вечером вышел, сел на поджидавшую его подводу и укатил в сторону вокзала. Проследить за ней было невозможно — город жил в полумраке из-за светомаскировки, а подвода быстро скрылась в темноте.
Поиски зашли в тупик в первый же день. У Анны не было ни связей, ни возможности нанять кого-то, ни даже права официально кого-то разыскивать. Она была тенью, призраком, которого никто не обязан был слушать.
Отчаяние снова начало подбираться к горлу, черное и липкое. Чтобы не сойти с ума, она пошла на завод. Монотонный, изнурительный труд хоть как-то заглушал боль. Галя, узнав о новом ударе, лишь покачала головой.
— Крепись, Анька. Война все перемелет. Может, еще найдется.
Но Анна уже не верила в случайности. Она понимала: чтобы найти, нужно стать сильнее. Нужны ресурсы, информация, влияние. Всего этого у нее не было.
Судьба, казалось, решила испытать ее на прочность до конца. Через несколько дней, возвращаясь с завода в сумерках, Анна увидела на пороге землянки тетю Матрену и незнакомого мальчика лет десяти. Мальчик был худой, грязный, в рваной одежонке, и смотрел исподлобья, как затравленный зверек.
— Это кто? — спросила Анна устало.
— Племянник Марфы, — отрезала Матрена, и в ее голосе звучало нечто похожее на мрачное удовлетворение. — Петькой звать. Из соседней деревни. Пришел, говорит, тетку искать. А тетки-то и нету.
Анна остолбенела. Она смотрела на мальчишку, и в голове у нее все перевернулось. Племянник Марфы. Значит, у той была семья кроме Алексея. Значит, были какие-то связи.
— А родители его где?
Матрена махнула рукой.
— Отец на фронте с первого дня. Мать… Мать его, сестра Марфина, в ту деревню за мужиком своим уехала, когда замуж выходила. А тут, слышь, их деревню немцы прошлой неделей заняли. Мать, видно, убило или угнали. Мальчишка один через лес, по окопам, к тетке сюда брел. Чудом живой дошел.
Петька, услышав про мать, всхлипнул, но тут же стиснул зубы и вытер лицо грязным рукавом. В его глазах стояла не детская боль, а взрослая, выжженная пустота.
Анна смотрела на него, и в душе ее боролись противоречивые чувства. Ненависть ко всему, что было связано с Марфой. И жалость к этому оборванному, осиротевшему ребенку, который так похож на Веру своим беспризорным видом.
— И что он здесь делает?
— Ждет тетку. А тетка в городе. С чиновником. — Матрена плюнула. — Мне сказали, в центр, в дом на Советской. Но какой номер — хрен узнаешь. Мальчишку одного не оставишь. Умрет с голоду или под бомбу попадет.
Анна молча вошла в землянку. Петька робко потопал за ней. Он сел на чурбак у печки и уставился в пол. Анна разогрела остатки похлебки, налила ему в миску. Мальчик жадно набросился на еду, словно не ел несколько дней.
Она наблюдала за ним и думала. Племянник Марфы. Связующее звено. Если она найдет Марфу через этого мальчика… Нет, это безумие. Марфа, заполучившая новую жизнь, вряд ли обрадуется появлению голодного родственника. Но мальчик мог быть ключом. Он знал что-то о семье, о прошлом Марфы. Может, знал какие-то тайны, которые могли помочь.
— Петька, — тихо сказала Анна, когда он доел. — Твоя тетка Марфа… она тут жила, но уехала. Насовсем. У нее теперь другая жизнь. Она, наверное, не захочет, чтобы ты ей мешал.
Мальчик поднял на нее глаза. В них не было ни удивления, ни обиды. Был холодный, взрослый расчет.
— Я знаю. Она всегда такая была. Жадная. Мама говорила. Но мне некуда больше идти.
— А других родных нет?
— Бабка в деревне осталась. Старая, не встает. Ее, наверное, тоже…
Он замолчал. Анна вздохнула. Перед ней был еще один обломок войны, еще одна сломанная судьба. И виновница, косвенно, была та же — Марфа, которая думала только о себе.
Внезапно в голове Анны родилась безумная мысль. Что если… Что если не гнаться за Марфой? Что если использовать то, что она оставила? Этот дом, вернее, его продажу. Этот мальчик, ее кровь. Что если не бежать за ней, а построить что-то свое здесь, на пепелище? Силу, чтобы тягаться с ней. Опору, чтобы однажды встретиться с ней на равных.
Но для этого нужен был не мальчик, а девочка. Ее Вера.
— Я помогу тебе найти тетку, — сказала Анна, и сама удивилась своим словам. — Но не сразу. Сначала ты останешься здесь. Будешь помогать тете Матрене по хозяйству. А я… я буду искать.
Петька кивнул, не веря до конца, но и не возражая. Ему было все равно. Лишь бы не одному.
Так в жизни Анны появился еще один ребенок. Чужой. Ребенок ее врага. Но в его худом лице, в его молчаливой покорности судьбе она видела отражение себя. Такое же одиночество. Такое же отчаяние.
Через два дня произошло то, что перевернуло все с ног на голову. Петька, помогая Матрене разгребать завалы в дальнем углу землянки (старуха тащила туда всякий хлам), наткнулся на полуистлевший мешок. В нем, среди ржавых гвоздей и тряпок, оказалась небольшая жестяная коробка. Мальчик, из любопытства, открыл ее. Внутри лежали пожелтевшие бумаги и… несколько золотых монет царской чеканки.
Тетя Матрена, увидев это, перекрестилась.
— Клада моего покойного старика. Совсем забыла про них. На черный день прятал.
Золото. Всего пять монет, но в голодное, страшное время — это был капитал. Это была возможность. Анна смотрела на монеты, лежащие на ладони старухи, и чувствовала, как в груди что-то щелкает, как срабатывает невидимый механизм.
— Тетя Матрена, — сказала она тихо, но очень четко. — Давайте сделаем так. Вы даете мне эти монеты в долг. Не все. Две. Я найду, как их обменять на что-то нужное. На еду, может, на блат. Я найду этого Ивана Петровича. Узнаю, где Марфа. А когда найду свою дочь… я отработаю этот долг вдесятеро. Клянусь.
Старуха долго смотрела на нее, потом на Петьку, потом снова на золото.
— На что тебе блат? — спросила она просто.
— Чтобы попасть в тот мир, где она сейчас. В мир снабженцев, распределителей. Туда просто так не войти. Нужно дать взятку. Или предложить сделку. У меня есть кое-что. Знания о ней, о ее махинациях. Но чтобы эти знания дошли до нужных ушей, нужно попасть в приемную. А чтобы попасть в приемную, нужно дать на чай сторожихе или секретарше. Золотом.
Матрена медленно кивнула. Она взяла две монеты, самые маленькие, и протянула их Анне.
— Бери. Не в долг. В память о моем старике. И о том, что добро должно побеждать. Хотя я в это уже почти не верю. Но попробовать стоит.
Анна взяла тяжелые, холодные монеты. Они обжигали ладонь. Это была не надежда. Это было оружие. Скромное, но смертоносное в умелых руках.
На следующий день она не пошла на завод. Она пошла на черный рынок, что ютился в развалинах сгоревшего магазина. Там, после долгого торга и подозрительных взглядов, она обменяла одну монету на пачку папирос «Беломор», плитку чая и пару банок американской тушенки — неслыханную роскошь. Вторую монету она припрятала.
С этими «знаками внимания» она снова пришла к зданию райисполкома. Но на этот раз не стала стоять в очереди. Она подошла к пожилой женщине-вахтерше, сидевшей у входа с толстой книгой учета.
— Матушка, — тихо сказала Анна, — помогите душе грешной. Мне бы к Ивану Петровичу по личному делу. Очень нужно.
Вахтерша, уставшая, с красными от бессонницы глазами, буркнула:
— Записывайся в очередь. Прием по средам.
— Да я бы записалась, да дело не ждет. Семейное. Его сестра… — Анна сделала паузу, наблюдая за реакцией. Вахтерша насторожилась. — Его сестра, Марфа Ивановна, поручила передать. Извините, что без записи.
Она незаметно сунула в карман вахтерши пачку папирос. Та пальцем нащупала сверток, и ее лицо смягчилось на долю секунды.
— Сестру он свою не любит, — буркнула она еще тише. — Скандалили они недавно. Она к нему с ребенком приперлась, квартиру просила. Он ее чуть не выгнал. Сказал, чтобы не позорила. Устроил ее, говорят, где-то на квартире у одной вдовы, на Красноармейской, в доме № 5, кажется. Но ты мне не говори, что от меня слышала.
Красноармейская, 5. Адрес. Всего несколько слов, купленных за золотую монету и пачку папирос.
Анна поблагодарила и вышла, чувствуя, как ноги подкашиваются от волнения. Она нашла ниточку. Теперь нужно было потянуть за нее, осторожно, чтобы не порвать.
Она почти бегом отправилась на Красноармейскую улицу. Дом № 5 оказался старым, двухэтажным, с облупившейся штукатуркой. В одной из квартир на первом этаже действительно жила вдова, как подтвердила соседка-старушка, выносившая мусор. И к ней недавно подселили «женщину с ребенком, из прифронтовой полосы».
Анна не стала лезть на рожон. Она устроилась в подворотне напротив и стала ждать. Она ждала весь день, до самого вечера. И дождалась.
Около пяти часов дверь подъезда открылась, и вышла Марфа. Она была одна. Без Веры. Одета скромно, но чисто. На лице — усталое, недовольное выражение. Она огляделась по сторонам и быстрым шагом пошла в сторону базара.
Сердце Анны заколотилось. Ребенок один в квартире? С чужой женщиной? Или спит?
Это был шанс. Возможно, последний. Но теперь у нее не было плана. Было только знание и дикое, всепоглощающее желание увидеть свою дочь. Хотя бы через окно.
Она перебежала улицу и, стараясь не привлекать внимания, заглянула в окно той самой квартиры. За стеклом, задернутым ситцевой занавеской, она увидела смутные очертания люльки. И маленькую ручку, поднятую вверх.
Вера. Она тут. За этим стеклом.
Анна прижалась лбом к холодному стеклу. Слезы, которых не было так долго, наконец хлынули, горячие и горькие. Она нашла ее. Теперь нужно было вытащить. Но как? Марфа могла вернуться в любой момент. Вдова-хозяйка была в квартире.
И тут в голове Анны, отчаянной и изможденной, родился новый, безумный план. Не похищение. Не шантаж. Нечто иное. Она посмотрела на окно, потом на дверь подъезда. И медленно, очень медленно, пошла прочь.
У нее теперь был адрес. И она знала, что Марфа не так сильна, как казалось. Ее покровитель, Иван Петрович, был недоволен ею. Значит, ее позиции шатки. Значит, можно атаковать не силой, а психологией. Страхом. И не ее страх использовать, а страх Ивана Петровича за свою репутацию.
Но для этого нужны были не золотые монеты. Нужны были союзники. И у Анны теперь был один, совсем неожиданный союзник. Петька. Племянник Марфы. Ее кровь. Ее обязанность.
Она шла быстро, в голове складывая кусочки нового замысла. Он был опасен. Он мог стоить ей свободы, а то и жизни. Но другого пути не было. На кону была ее дочь. И ради этого она была готова разыграть последнюю, самую отчаянную карту. Карту, в которой пешкой должен был стать ребенок ее врага. И королем — страх чиновника перед разоблачением.
Осталось всего одна глава до финала этой истории. В ней решится судьба Анны, Веры, Марфы и маленького Петьки. Все нити сойдутся в один тугой узел, который придется разрубить. Или развязать. Ценой невероятных усилий, боли и, возможно, прощения.
***
Наступил момент истины. Все нити были в руках Анны: адрес, слабость Марфы, ее мальчик Петька и тяжелые, как гири, две монеты — одна уже потраченная на информацию, вторая лежала в кармане, обещая последнюю ставку в этой смертельной игре.
Анна не пошла на завод и на следующий день. Она отдала Петьке последние крохи хлеба, велела слушаться тетю Матрену и, надев свое единственное приличное платье (то самое, в котором ходила к Марфе как «уполномоченная»), отправилась в центр. Но не на Красноармейскую. Она пошла прямо в здание НКВД.
Страх леденил душу, но он был уже не тем, парализующим страхом жертвы. Это был холодный, расчетливый страх хищника, идущего на риск. Она не собиралась писать донос. Она шла на авантюру, более дерзкую, чем все предыдущие.
В мрачном коридоре, пропахшем махоркой и страхом, ее остановил молодой, усталый лейтенант.
— Вам чего, гражданка?
— Мне нужно подать заявление о розыске. Ребенка, — сказала Анна, и голос ее не дрогнул.
— Отдел ЗАГСа в соседнем здании. Там восстанавливают свидетельства.
— Не свидетельство. Ребенка похитили. Насильно удерживают. И я знаю, где. И знаю, что похитительница — спекулянтка, которая обманывает и государство, и своего брата-фронтовика.
Лейтенант нахмурился, внимательнее посмотрел на нее.
— У вас доказательства?
— Да. И я готова все рассказать. Но я хочу, чтобы вы поехали со мной. Сейчас. Потому что она может снова исчезнуть. А ребенок… ребенок там один, с чужой теткой.
Она вытащила из сумки аккуратно сложенные листки — копии тех самых записей из блокнота Марфы, которые она восстановила по памяти за ночь, и обрывки оригинальных писем Алексея. Лейтенант пробежал глазами по строчкам. Его лицо стало серьезным.
— Подождите здесь.
Он ушел, вернулся через десять минут с пожилым, суровым майором с умными, уставшими глазами.
— Расскажите все с начала, — сказал майор, не приглашая в кабинет. — Только факты.
И Анна рассказала. Кратко, без эмоций, как доклад. Операция, беспамятство, муж на фронте, сестра, забравшая ребенка под ложным предлогом, спекуляция пайком, попытка шантажа, бегство Марфы к снабженцу, ее нынешний адрес. Она не упомянула проникновение в дом и убийство собаки. Сказала только, что видела записи случайно, когда зашла за своей дочерью.
Майор слушал, не перебивая.
— И вы утверждаете, что являетесь законной матерью?
— У меня нет документов. Они сгорели. Но есть свидетели в больнице, которые видели, как меня оперировали. И есть соседи по старой квартире, которые знали, что я беременна. И… — она сделала паузу, — есть племянник этой Марфы, Петр. Он пришел к ней в поисках крова, а она его бросила. Он сейчас со мной. Он может подтвердить, кто я и что Марфа забрала ребенка, когда я была при смерти.
Майор кивнул. В его глазах не было ни сочувствия, ни недоверия. Была профессиональная оценка.
— Снабженец этот… Иван Петрович Громов. Мы о нем кое-что знаем. Дело тонкое. Если он прикрывает эту женщину…
— Мне все равно, — тихо, но твердо перебила его Анна. — Мне нужен мой ребенок. Остальное — ваша работа.
Майор на секунду задумался, потом резко дернул головой.
— Хорошо. Поедем. Вы с нами. Покажете дом. Но помните: один ложный шаг, одна ложь — и вы ответите по всей строгости.
Две черные «эмки» с затемненными стеклами тихо подкатили к дому №5 по Красноармейской. Было около трех дня. Анна, сидя на заднем сиденье рядом с майором, сжала руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. Из второго автомобиля вышли трое людей в штатском.
Майор дал знак. Они вошли в подъезд. Постучали в дверь квартиры. Дверь открыла пожилая, испуганная женщина — та самая вдова.
— Мы к Марфе Ивановне. По делу.
— Ее… ее нет. Ушла.
— А ребенок?
— Ребенок тут. Спит.
Майор кивнул одному из своих людей, и тот вошел в квартиру. Анна рванулась за ним, но майор остановил ее жестом.
— Подождите.
Через минуту человек вернулся. На руках у него, завернутая в одеяло, спала Вера. Увидев ее, Анна вскрикнула и закрыла рот рукой. Все. Она нашла ее. Она здесь.
— Гражданка, это ваш ребенок? — спросил майор.
— Да. Моя дочь. Вера, — Анна не могла оторвать от нее глаз.
— Возьмите. И оставайтесь здесь. Мы подождем хозяйку.
Анна взяла Веру на руки. Девочка была легкой, хрупкой, во сне всхлипывала и прижималась к ее груди. Запах ее, детский, чистый, смешанный с запахом дешевого мыла, ударил Анне в голову, вызвав головокружение от счастья и боли. Она стояла в тесной, бедной прихожей, прижимая к себе свое сокровище, и плакала беззвучно, без слез, просто сотрясаясь от тихих рыданий облегчения.
Они ждали недолго. Через полчаса на лестнице послышались шаги. Дверь открылась, и на пороге застыла Марфа. Увидев людей в штатском, Анну с ребенком на руках и бледное, перекошенное страхом лицо вдовы, она поняла все. Ее лицо стало землистым. Сумка выпала у нее из рук.
— Марфа Ивановна? — спокойно спросил майор. — Пройдемте с нами. И вам, гражданка, — кивнул он вдове, — тоже придется дать показания.
— Я ничего! Я не знала! — захныкала вдова. — Она сказала, что это ее дочь, что муж на фронте…
— Разберемся.
Марфу увели. Она шла, не глядя на Анну, согбенная, внезапно постаревшая на двадцать лет. В ее глазах не было ни злобы, ни ненависти. Был только животный, всепоглощающий страх.
Майор обернулся к Анне.
— Вам нужно будет прийти завтра и дать подробные показания. И ребенка осмотрит врач. А сейчас можете идти.
Анна кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она вышла на улицу, на яркий, непривычный после темных коридоров и квартиры свет. Она шла, прижимая к себе Веру, и мир вокруг казался нереальным, плывущим.
Она пришла в землянку. Тетя Матрена, увидев ее с ребенком на руках, перекрестилась и заплакала. Петька сидел на своем чурбаке и смотрел большими глазами. Он видел ребенка, видел лицо Анны, и в его взгляде было странное понимание.
— Нашла? — тихо спросил он.
— Нашла, — ответила Анна и опустилась на нары, не в силах держаться на ногах дальше.
Она сидела так долго, качая на руках дочь, которая наконец проснулась и, увидев незнакомое лицо, заплакала. Но Анна не испугалась. Она говорила с ней тихо, ласково, как говорила в тех снах, что снились ей в больнице. И постепенно Вера успокоилась, уставилась на нее большими, синими, как у Алексея, глазами.
На следующий день Анна отправилась давать показания. Дело было громким. Иван Петрович Громов был арестован за злоупотребления служебным положением и спекуляцию. Марфа, как его соучастница, получила пять лет лагерей. Суд учел, что она, хоть и из корысти, но все же спасла и выкормила ребенка фронтовика в первые месяцы его жизни. Это смягчило приговор, но не спасло от тюрьмы.
Анна восстановила документы через свидетелей и сохранившееся в больнице дело. Она официально стала матерью Веры Петровой. И, к своему удивлению, оформила опеку и над Петькой. Мальчишке некуда было идти. И она, глядя в его глаза, полные такой же потери, как и у нее, не смогла его бросить.
Через месяц пришло письмо от Алексея. Треугольник, истрепанный в дороге. Он писал, что получил два письма почти одновременно. Первое — от Марфы, с признанием во лжи. Второе — из военной прокуратуры, с уведомлением о возбуждении дела и кратким изложением фактов. Его письмо было коротким, написанным скупыми, нервными строчками.
«Аннушка. Родная. Прочитал и не поверил глазам. Потом поверил. И сердце разорвалось пополам — от боли за тебя и от радости, что ты жива. Прости меня. Прости за то, что поверил ей, за то, что оставил. Я не знал. Клянусь, не знал. Вера… наша дочь. Береги ее. Береги себя. Держись. Я обязательно вернусь. Война не вечна. А мы — вечны. Люблю. Твой Алексей».
Это письмо она носила с собой, как талиман. Как доказательство того, что ниточка, связывающая их, не порвана.
Жизнь налаживалась с трудом. Двух детей, один из которых — грудной, а второй — травмированный войной мальчик, было нелегко кормить даже с ее пайком и помощью тети Матрены. Но они выживали. Анна продолжала работать на заводе. Петька присматривал за Верой, когда та спала, и научился носить воду, колоть щепки.
Иногда по ночам Анна просыпалась от кошмаров. Ей снилась собака Гром, кровь на ноже, лицо Марфы в дверном проеме. Она вставала, подходила к люльке, где спала Вера, и к нарам, где сопел Петька, и смотрела на них. Эти двое, ее дети — один по крови, другой по милости судьбы, — были ее якорем. Ее причиной жить дальше.
Однажды, уже глубокой осенью, когда Верейск жил в ожидании новой зимы и новых бомбежек, к землянке подошла женщина. Это была та самая вдова, у которой снимала комнату Марфа. Она выглядела постаревшей и испуганной.
— Мне сказали передать, — прошептала она, оглядываясь. — От нее. От Марфы. Перед этапом она успела. Говорит: «Скажи Анне, что я… что я прошу прощения. Не за себя. За него. За брата. И за то, что не дала ей умереть тогда, в больнице. Пусть это будет ей утешением».
Анна молча стояла в дверях. Вдова сунула ей в руки маленький узелок и поспешно ушла. В узелке оказалась детская кофточка, связанная из мягкой шерсти, и крошечное серебряное колечко — видимо, последнее, что осталось у Марфы от прежней жизни.
Анна взяла колечко, подержала в ладони. Потом надела его Вере на шнурочек. Не как память о Марфе. Как символ того, что зло, даже самое черствое, может оставить после себя крупицу чего-то человеческого. И что прощение — это не слабость. Это единственный способ не носить в себе ненависть, которая съедает душу.
Она вышла из землянки. Над Верейском было низкое, свинцовое небо. Где-то далеко, на западе, гремела канонада. Война продолжалась. Ее муж был там. Но здесь, у нее за спиной, в тепле землянки, спали двое детей. Ее крепость. Ее дом.
Она посмотрела на темный горизонт и тихо проговорила, как клятву, слова, которые теперь знала наверняка:
— Я буду ждать. Мы будем ждать. И мы дождемся. Потому что мы — семья. А семья — это навсегда.
Отдельно благодарю всех, кто поддерживает канал, спасибо Вам большое!
Рекомендую вам почитать также рассказ: