Дарья Десса. Авторские рассказы
Беззубая шутка
Граждане, случаются в жизни нашей явления удивительные. Вот, к примеру, бабочка. Сидит себе куколкой, тише воды, ниже травы, никому не мешает, ничего не требует. А потом – хлоп! – и вылетает на волю пёстрым мотыльком, да таким, что всем носы оборвёт, а кое-кому и мировоззрение подрихтует.
Нечто похожее приключилось и с одной почтенной гражданкой, Маргаритой Максимовной. Особа, надо полагать, солидная, на восьмом десятке лет пребывающая. Всю жизнь, начиная с детсадовского возраста, вела она себя как по писаному, будто инструкция при ней всегда лежала – аккуратно сложенная, без помарок. Ковыряла вилкой в общепите только свою котлету, в автобусе уступала место не только беременным, но и просто хмурым гражданам – на всякий случай. А начальству говорила «здравствуйте» с такой интонацией, будто сама себе комплимент делает и заодно авансом прощения просит.
Одним словом, была тише воды, ниже той самой травы, о которой в народе с упрёком говорят, мол, и жить-то под ней неудобно – всё затаптывают.
И что же, вы думаете, она за это получила к закату дней? Правильно, граждане. Пенсию размером с кошачий носовой платок, соседей, с которыми хоть в разведку не ходи, хоть в лифте не застревай – одинаково опасно. И государство, которое… Тут, надо признать, Маргарита Максимовна мысленно перешла на такие формулировки, что их и в портовом сарае-то не всякий произнесёт, а уж при дамах – и вовсе креститься начнут.
Слова были отборные, крепкие, будто из советского гаража позаимствованные, где мужики вечно возятся с «Москвичом», курят «Беломор» и обсуждают жизнь так, что уши в трубочку. Откуда они у неё взялись – загадка. Я не про уши, ясное дело, про слова. Видимо, копились в душе исподволь, годами, слоями, как ржавчина на старой батарее: с виду тепло да уютно, а внутри всё давно хрустит.
И вот, сидит она однажды на кухне пред лицом чайника и трёх задубевших баранок, таких, что ими при случае можно и обороняться, и вдруг её осеняет мысль. Мысль, надо сказать, простая, но от этого не менее гениальная, как всё настоящее.
«А чего это я, – размышляет она, – восемьдесят с лишним лет по струнке хожу? Как будто у меня в запасе ещё одна жизнь, чистенькая, нераспакованная. Какие теперь ко мне могут быть санкции? Пожурят? Уши-то у меня, слава богу, свои, не отвалятся. Оштрафуют? У меня, милок, весь капитал в сберкнижке, её и отнять недолго, да и плакать там не о чем. В места не столь отдалённые? Да я такие места в своей молодости по оргнабору видывала, что ваша колония-поселение – просто курорт средней руки с элементами сервиса».
Решила, значит, Маргарита Максимовна жить отныне не по уставу, а по велению сердца. Сердце, правда, у неё было старенькое, стучало с перебоями, но характер имело ещё тот – упёртый, проверенный временем. И первым делом сердце это повелело ей навестить зубоврачебную поликлинику. Не потому что зубы болели, – они болели всегда, как стоило к осени начать погоде портиться, – а так, для профилактики. И, как она сама себе мысленно выразилась, «для начала культурной программы».
Записалась Маргарита Максимовна, разумеется, по всем правилам, по телефону, голосом таким сладким, будто не в регистратуру, а на радио «Маяк» позвонила с просьбой поставить песню молодости. Приходит – народу, как сельдей в бочке, и каждая с характером. А некий интеллигентного вида гражданин, уже посиневший от ожидания и морально созревший для философских выводов, скучно так сообщает:
– Заблуждаетесь, гражданка. Запись у них фиктивная, для отчёта. Реальность же – живая очередь. Принцип, так сказать, естественного отбора.
Села Маргарита Максимовна. Сидит. Читает агитационный плакат про флюорографию, будто роман с продолжением. Сидит. Считает пятна на линолеуме – три похожи на материк, одно на курицу, а пятое, если прищуриться, напоминает чью-то несбывшуюся надежду. А очередь не двигается, будто примёрзла, и даже не скрипит.
И понимает наша героиня, что до её зубов, ежели по-честному, дойдут примерно к ужину, когда она уже, по причине отсутствия оных и сил, будет питаться одной манной кашей и воспоминаниями. Тут в её проснувшейся душе происходит некий химический процесс – что-то между возгоранием и озарением. Выходит из кабинета врач, молодой ещё человек, в белом, слегка помятом халате, и говорит усталым, но официальным голосом:
– Следующий, пожалуйста.
В этот самый момент Маргарита Максимовна совершает акт вставания. Поднимается неспешно, с достоинством, будто не с пластикового стула, а с парламентской трибуны. Спина выпрямляется сама собой, взгляд собирается в кулак, а в походке появляется та самая решимость, с которой когда-то брали Зимний – пусть и не она лично, но дух, граждане, дух тот самый.
Лицо её принимает выражение глубокой скорби, замешанной на гражданской ответственности, как это бывает у людей, которые вот-вот скажут что-то судьбоносное и уже внутренне готовы к аплодисментам, даже если их не будет. И она, предварительно извлекая из сумки предмет белого, слегка желтоватого свойства (а именно – вставную челюсть верхнюю), обращается ко всему многострадальному залу, словно к съезду партии, только без президиума.
Поднимает она эту челюсть на уровень своих глаз, будто древнюю скрижаль, найденную при раскопках собственного терпения, и провозглашает на весь коридор, причём ужасно шепелявя, ибо и свои-то резцы были уже не в блестящей форме, а скорее в экспозиционной:
– Товаришшы! Граждане болеющие! Пошмотрите же на плоды нашей так нажываемой медичыны! Пришла сюда я с полным комплектом, а уожу, можно шказачь, инвалид ротового фронта! Фот этот эшкулап, – тут она сделала челюстью угрожающий жест в сторону медика, словно размахивала не протезом, а холодным оружием, – он меня, по шути, обежоружил! Бежите, пока ваши шобственные жубные ряды в безопашности!
Речь её была кратка, но ёмка, как лозунг на заборе: читать можно на бегу, а забыть трудно.
Сказав эту речь, она с видом мученицы науки, пострадавшей за прогресс и правду, уложила протез в карман своего драпового пальто, аккуратно, будто орден за боевые заслуги. Затем развернулась и пошла к выходу. Шла не торопясь, с тем особым наслаждением, какое испытывает человек, за спиной которого только что взорвалась маленькая, но качественная бомба.
Наслаждалась она и наступившей за её спиной абсолютной тишиной – той самой, что звенит в ушах и пахнет скандалом. Тишина эта длилась ровно мгновение, после чего из неё вырвался смущённый, нестройный гул, как на птичьем рынке, где внезапно появился кот.
Врач, говорят, остолбенел так, что чуть собственный язык не проглотил, а для медика это, согласитесь, профессионально опасно. И только и смог вымолвить, уже в пространство, уже никому конкретно:
– Да я её в глаза… то есть, в зубы не видывал!
Но народ уже зашептал, задвигался, заволновался. Срабатывал древний, как сама поликлиника, инстинкт: «А вдруг правда?» Живая очередь в тот день поредела катастрофически, как снег в апреле – ещё вроде лежит, а через час смотришь, и одни лужи с окурками.
А Маргарита Максимовна, выйдя на улицу, где светило бесплатное солнце и дул ничейный, государством неучтённый ветер, почувствовала себя странно легко, будто с плеч сняли не годы, а мешок с картошкой. И тут же, не откладывая жизнь на потом, купила себе в ларьке эскимо.
Эскимо это, по состоянию её дёсен, было ей категорически противопоказано, практически запрещено международной конвенцией стоматологов. Что, впрочем, и добавило процессу потребления особой, пикантной остроты. Съела она его медленно, с расстановкой, делая паузы, словно дегустировала не мороженое, а саму свободу. С чувством глубокого, я бы сказала, философского удовлетворения, сродни тому, что испытывают люди, впервые нарушившие правило и не поражённые молнией.
Первый опыт гражданского неповиновения, как видите, прошёл на ура. Бабочка выпорхнула из куколки и сразу же, не разбираясь, сломала крылышком ближайшую ромашку. Не нарочно – по инерции.
А ведь это, граждане, был только первый акт. Дальнейшие же её похождения, включая историю с ЖЭКом, где она потребовала компенсацию за «моральный износ прожитых лет» с подробной сметой, и инцидент в сберкассе, где она устроила публичную дискуссию о смысле слова «сберегать» при мизерных процентах и больших обещаниях, – это уже материал для целой повести.
Повести о том, как проснувшаяся личность вступает в конфликт с устоявшимся бытом. Конфликт, надо сказать, неравный, почти библейский. Ибо быт, граждане, штука инертная, тяжёлая, как платяной шкаф времён развитого социализма. А личность – тем более проснувшаяся – вещь упрямая, скользкая и неудобная, как камень в ботинке.
Чем это всё кончилось – узнаем в следующий раз. Если, конечно, быт к тому моменту окончательно не подаст в отставку.
Кошкина любовь
Задолбала Витьку эта проклятая сессия. Не просто задолбала – высосала душу через конспекты. Одиннадцать зачётов и четыре экзамена! Это ж надо было такое придумать и назвать «образовательным процессом». Витька считал дни, как старослужащий дни до дембеля. Но деваться некуда. Или учить и сдавать, или – как в старой песне – «не плачь, девчонка, пройдут дожди…», только вместо солдата вернётся он сам, отчисленный и с чемоданом.
В какой-то из дней, а дело было зимой – той самой, серой, студенческой, когда снег больше похож на грязную вату, – вышел Витька на задний двор универа. Покурить. Не от хорошей жизни, а чтобы хоть как-то перевести дух.
Пока стоял, пускал дым в морозный воздух и планомерно доканчивал организм никотином, к нему подошла кошка. Маленькая, тощая, трёхцветная, с большущими зелёными глазами – такими, что в них можно было утонуть и забыть про все билеты. Шерсть клочками, хвост тонкий, будто карандаш, а сама – одно недоразумение.
Витька посмотрел на неё. Она – на него. Потом подошла ближе и начала тереться об джинсы, будто давно знакомы. Терлась настойчиво, с чувством, с расстановкой, как человек, который знает, чего хочет. Не выдержал парень, присел, погладил животинку. Под ладонью – кости да холод. Жалко её стало. Холодно, голодно… и ведь никому до неё дела нет. Как, впрочем, и до него самого в эту сессию.
Но делать нечего. Впереди ещё экзамен и зачёт, а кошачью судьбу в рюкзак не положишь. Поднялся он, вздохнул, пошёл обратно, а кошка осталась – сидела, смотрела вслед, не мяукала, не просила. Просто смотрела. От этого почему-то было ещё тоскливее.
Спустя три часа, кое-как осилив два предмета и получив ещё две удачно заполненные строчки в зачётке – маленькие победы большого выживания, – Витька побрёл домой. Устал он за этот день, как собака. Да ещё и не ел ничего с утра. Голодный был, как волк, которому даже луну выть лень.
Пришёл на съёмную квартиру – однушка с видом на чужие балконы и вечный сквозняк. Налил в кастрюльку воды, поставил на плиту – пельмени варить. Студенческая классика, пища богов и должников. Потом слопал их по-быстрому, обжигаясь, даже не почувствовав вкуса, и завалился спать прямо в одежде. Завтра опять экзамен, будь он неладен, и снова этот бег по кругу.
Проснулся Витька спустя полтора часа от жалобного «мяу». Звук был настойчивый, тянущий, будто кто-то звал из сна обратно в жизнь. Мяу звучало где-то в подъезде. Потом ближе. Потом совсем рядом.
Подошёл к двери: странно – прямо за ней. Открыл. А там – она. Та самая трёхцветная кошка. Сидит, смотрит, мордашка серьёзная, как у человека, который своё решение уже принял.
– Это же надо… – удивился Витька вслух. – Ждала меня три часа, а потом ещё почти четыре километра следом шла!
Чудеса, да и только. Или у судьбы просто был выходной, и она решила пошалить.
Взял он кошку к себе жить. Без громких слов, без пафоса – просто взял и всё. Матрёной назвал. Потому что имя это было тёплое, основательное, что-то такое старинное напоминающее, там где дровяная печка или бабушкин пуховый платок. Да и подходило ей.
Потому что если уж выбрала она себе хозяина, то это судьба. Или любовь кошачья – упрямая, молчаливая, настоящая. Называйте, как хотите. Всяко верно будет.