Нож врезался в капусту так, будто Зоя рубила не овощ, а пятнадцать лет своего брака.
— Зойка, ты зачем ему рубашку синюю купила? Она же его старит лет на десять, — голос Антонины Павловны в трубке звучал не как вопрос, а как приговор, не подлежащий обжалованию. — У него лицо серое становится. Я ему всегда бежевое брала.
Зоя зажала телефон плечом. Нож стучал по доске, как пулемётная очередь. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет одно и то же.
— Антонина Павловна, вашему сыну пятьдесят пять, — отчеканила она, стараясь не сорваться на крик. — Он сам выбрал. Ему нравится синий.
— Ему нравится то, что ты ему подсунула. Лёшенька всегда был мягкий, безотказный. Вот ты и вертишь им. А мать, значит, дура старая, вкуса не имеет?
— Я этого не говорила.
— Но подумала! Я же слышу, как ты там сопишь. Ладно, не для того звоню. На майские Лёша меня на дачу повезёт. Мне рассаду перевезти надо, помидоры, перцы. Там ящиков двадцать.
— На майские мы в санаторий едем. Путёвки ещё в феврале купили.
В трубке повисла тишина. Такая плотная, что, казалось, её можно резать тем же ножом, что и капусту.
— В санаторий? — тихо, с надрывом переспросила свекровь. — То есть мать с ящиками на электричке должна трястись? В семьдесят пять лет? Спасибо, Зоенька. Удружила. Так и передай мужу: мать помрёт на грядке, зато вы отдохнёте.
Гудки.
Зоя швырнула телефон на диван. Лёша, стоявший в дверях ванной с полотенцем на шее, виновато втянул голову в плечи. Он всё слышал. Он всегда всё слышал и всегда молчал.
— Зой... ну может, я отвезу её быстренько? Одним днём? А потом сразу к поезду?
— Нет, Алексей. Нет! — Зоя повернулась к мужу, вытирая руки о передник. — Каждый год одно и то же. То у неё давление, то рассада, то кран потёк именно в день нашего отъезда. Она нас не отпустит. Никогда.
— Ну это же мама...
Это «ну это же мама» было эпитафией их браку. Они жили втроём, даже когда свекровь находилась в своей квартире на другом конце города. Её незримое присутствие ощущалось везде. В выборе обоев («слишком маркие»), в рецепте котлет («суховаты, Лёша любит сочнее»), в воспитании детей, которые, слава богу, уже выросли и сбежали из этого бермудского треугольника.
Алексей метался между ними. Он был как верёвка, которую тянут в разные стороны два бульдозера. С одной стороны — властная, громкая мать, с другой — обиженная, требующая справедливости жена. А он просто хотел тишины. Хотел посидеть в гараже, поковыряться в старом моторе, почитать газету. Но тишины ему не давали.
***
Война обострялась по праздникам. Новый год был настоящим полем битвы.
— Лёшенька, сынок, я холодец сварила, твой любимый, — ворковала Антонина Павловна, появляясь на пороге их квартиры за два часа до боя курантов. Без приглашения, конечно. — А то у Зои вечно он не застывает как надо.
Зоя, у которой на столе стоял идеальный, прозрачный, как слеза, холодец, сжимала зубы так, что сводило скулы.
— Мама, проходите, — суетился Алексей, принимая тяжёлые сумки. — Зачем же вы тащили?
— А кто мне поможет? Сын-то занят, у жены под каблуком сидит.
За столом начиналось представление.
— Ой, салатик какой интересный, — Антонина Павловна ковыряла вилкой оливье. — Майонеза многовато. Лёша, тебе печень беречь надо. Не ешь много. Вот, возьми мой винегрет, он на маслице.
— Я люблю оливье, мам, — тихо сопротивлялся Алексей.
— Ешь, что дают! — рявкала она, тут же меняя тон на елейный. — Я же забочусь. Кто ж о тебе позаботится, кроме матери?
Зоя молча накладывала мужу огромную порцию оливье. Это был её ответный выстрел. Антонина Павловна в ответ придвигала к сыну тарелку с селёдкой под шубой собственного производства. Алексей, обречённо вздыхая, ел и то, и другое.
Так продолжалось пятнадцать лет. Пятнадцать лет они делили его внимание, его время, его любовь. Каждая считала, что имеет на него больше прав. Зоя — потому что она жена, она стирает его носки, слушает его храп и терпит его нытьё. Антонина — потому что она его родила, выкормила и «посвятила ему всю жизнь».
Никто не спрашивал Алексея, чего хочет он. А он, похоже, хотел просто исчезнуть.
***
И он исчез.
Это случилось в обычный вторник. Не на грядках с рассадой, не в санатории. Просто на работе. Сердце. Сказали — мгновенно. Как будто кто-то дёрнул рубильник.
Зое позвонили из отдела кадров. Она сначала не поняла. Какой морг? Какой Алексей? Он же утром ворчал, что забыл пропуск.
— Вы только маме его сообщите, — сказал чужой женский голос в трубке. — У нас телефона её нет.
Зоя сидела в коридоре, держа телефон в руках, и не могла заставить себя нажать кнопку вызова. Как сказать матери, что её «Лёшеньки» больше нет? Той самой матери, которая пила из неё кровь полтора десятилетия. В этот момент Зоя вдруг почувствовала не злорадство, не облегчение, а дикий, животный ужас. Потому что знала: этот звонок убьёт Антонину.
Она набрала.
— Алло? — голос свекрови был бодрым, боевым. — Зоя? Чего звонишь? Если сказать, что вы на дачу не поедете в выходные, то я уже соседа попросила. Не нужны мне ваши одолжения.
— Антонина Павловна... — голос Зои сорвался. — Лёша...
— Что Лёша? Заболел? Я говорила, не надо ему в той куртке ходить, продувает!
— Лёша умер.
Тишина. Длинная, страшная тишина. Потом какой-то странный звук, будто телефон упал на ковёр, и короткие гудки.
***
Похороны прошли как в тумане. Людей было много — сослуживцы, соседи, какая-то дальняя родня. Зоя и Антонина Павловна стояли по разные стороны гроба. Как два часовых. Как два генерала враждующих армий, объявивших перемирие на нейтральной полосе.
Антонина Павловна постарела за три дня на десять лет. Она как-то вся ссохлась, уменьшилась. Её всегдашняя прямая спина согнулась, боевой задор в глазах погас. Она не плакала. Она просто смотрела на лицо сына, белое, чужое, и беззвучно шевелила губами.
Зоя плакала. Тихо, утираясь платком. Ей было жаль Лёшу. Жаль себя. Жаль их несбывшихся планов, того самого санатория, куда они так и не поехали. И, странное дело, ей было жаль эту сгорбленную старуху напротив.
Они не сказали друг другу ни слова. Ни на кладбище, ни на поминках. Антонина Павловна сидела во главе стола, ни к чему не притрагивалась. Когда гости начали расходиться, она встала, надела своё чёрное пальто и молча вышла. Зоя не стала её останавливать.
***
Прошёл год.
Зоя училась жить одна. Это оказалось странно. Никто не разбрасывал носки, не включал телевизор на полную громкость, не спрашивал: «А что у нас на ужин?». Тишина, о которой так мечтал Алексей, теперь заполняла квартиру, как вода заполняет трюм тонущего корабля.
Зоя сделала ремонт. Выбросила старый диван, на котором Лёша любил лежать, купила новый, светлый. Переклеила обои. Пыталась стереть следы присутствия мужа, чтобы не так болело. Но болело всё равно.
О свекрови она не слышала ничего. Знала только, что та жива — общие знакомые иногда передавали. «Ходит в церковь», «сидит на лавочке», «совсем сдала». Зоя гнала мысли о ней. Зачем? Воевать больше не за кого. Победителей в этой войне не было. Обе проиграли. Время забрало их приз.
Иногда, по вечерам, когда тоска становилась невыносимой, Зоя доставала альбом с фотографиями. Вот они с Лёшей на море. Молодые, смешные. Вот он с детьми. Вот на даче, на тех самых проклятых грядках. На всех фото он улыбался какой-то виноватой улыбкой. Как будто извинялся за то, что он есть.
***
Звонок раздался в субботу утром. Зоя вздрогнула. Городской телефон почти никто не использовал, только рекламщики.
— Алло?
— Зоя? — голос был знакомым, но каким-то треснутым, слабым. — Это Антонина.
Зоя села на пуфик в прихожей. Сердце бухнуло куда-то в желудок.
— Здравствуйте, Антонина Павловна.
— Здравствуй. Не разбудила?
— Нет, я давно встала.
Пауза. Тяжёлая, вязкая пауза, в которой столько несказанного.
— Я тут разбиралась в шкафу... — голос свекрови дрогнул. — Нашла коробку. Там Лёшины фотографии. Детские. Школьные. Армейские. Ты их никогда не видела.
— Не видела, — эхом отозвалась Зоя.
— Я подумала... Может, хочешь посмотреть? Я не навязываюсь. Просто... выбросить рука не поднимается, а одной смотреть — сердце рвётся.
Зоя молчала. В голове пронеслись все эти пятнадцать лет. Упрёки, скандалы, испорченные праздники. «Синяя рубашка его старит». «Холодец не застыл».
— Я приеду, — сказала она неожиданно для самой себя. — Диктуйте адрес, я забыла номер квартиры.
***
Дверь открыла совсем дряхлая старушка. В домашнем халате, в стоптанных тапочках. Где та властная женщина, от голоса которой дрожали стены? Куда делась?
— Проходи, Зоя. Не разувайся, у меня холодно, полы ледяные.
Квартира пахла старостью, валерьянкой и пылью. Везде — на стенах, на комоде, на полках — фотографии Алексея. Это был какой-то храм памяти.
Они прошли в комнату. На круглом столе, накрытом вязаной скатертью, лежал толстый бархатный альбом.
— Чай будешь? У меня печенье есть, «Юбилейное».
— Буду.
Они сидели, пили жидкий чай из чашек с золотой каёмкой и листали альбом.
— Это ему три годика, — Антонина Павловна провела сухим пальцем по чёрно-белому снимку. Карапуз в панамке с ведёрком. — Мы тогда в Евпаторию ездили. Он так моря боялся, кричал, вцепился мне в юбку...
— Похож на внука, — тихо сказала Зоя. — У Вадика такой же нос был в детстве.
— Да, Вадик в нашу породу пошёл. А вот это — первый класс. Смотри, какой галстук, я сама шила. Форму-то не достать было нормальную.
— Он мне рассказывал, как портфель в луже утопил, — улыбнулась Зоя.
— Было такое! Пришёл мокрый, грязный, ревёт. «Мама, я дневник спас!». А дневник весь синий от чернил.
Они засмеялись. Впервые за пятнадцать лет они смеялись вместе. Не зло, не саркастично, а просто, по-человечески.
— А это армия. Присяга. Я к нему ездила, пирожков напекла целую корзину. Ребят кормила. Худой он там был, одни уши торчали.
— Он говорил, что вы его тогда опозорили перед ротой, — вспомнила Зоя. — Начали комбату выговаривать, что солдаты без шарфов ходят.
Антонина Павловна махнула рукой:
— Ну а что? Зима же лютая была! Мать есть мать. Я за него всегда горой стояла.
— Я знаю, — сказала Зоя. И добавила: — Я тоже.
Свекровь посмотрела на неё. Долго, внимательно. В её выцветших глазах не было прежней вражды. Была только усталость и огромная, бездонная печаль.
— Знаю, Зойка. Знаю. Любила ты его. По-своему, но любила. И он тебя любил. Всё время мне твердил: «Мама, не лезь, Зоя хорошая, Зоя умная». А я... ревновала. Глупая была. Думала, ты его у меня забрала. А теперь вот... никто его не забрал. Земля забрала.
Антонина Павловна вдруг всхлипнула, закрыла лицо руками и заплакала. Громко, по-детски. Плечи её тряслись.
Зоя встала, подошла к ней и неловко обняла за худые плечи.
— Ну что вы... Не надо... Антонина Павловна...
— Одиноко мне, Зоя! — плакала старуха. — Так одиноко! Стены эти давят. Говорить не с кем. Телевизор бубнит, а я ответа жду. Думаю, сейчас Лёша зайдёт, скажет: «Мам, есть чего поесть?». А никого нет.
Зоя гладила её по седым редким волосам. У неё самой текли слёзы.
— Мне тоже одиноко, — шептала она. — Тоже жду.
Они просидели так долго. Две женщины, любившие одного мужчину. Делившие его, рвавшие на части. А теперь объединённые пустотой, которая осталась после него.
Когда Зоя уходила, Антонина Павловна сунула ей банку варенья.
— Возьми. Вишнёвое. Лёша косточки сам вынимал. Последняя банка осталась.
Зоя взяла банку как драгоценность.
— Спасибо.
***
Неделя прошла спокойно. Но эта банка с вареньем стояла на кухонном столе как немой укор. Зоя смотрела на неё и видела сгорбленную спину свекрови.
В четверг она не выдержала. Сварила суп. Обычный, куриный, с лапшой. Лёша такой любил. Налила в трёхлитровую банку, замотала в полотенце.
— Алло, Антонина Павловна?
— Да, Зоя?
— Я тут суп сварила. Много получилось. Куда мне одной? Может, заедете? Или я завезу?
— Суп? — голос свекрови дрогнул. — Куриный?
— Куриный. С домашней лапшой.
— Сама катала?
— Сама.
Пауза. Зоя затаила дыхание. Сейчас скажет: «Я лапшу тоньше режу» или «Курица наверняка магазинная».
— Я приеду, — сказала Антонина Павловна. — Только мне собраться надо. Ноги болят.
— Я такси вызову. Ждите.
***
Они сидели на Зоиной кухне. Той самой, где раньше велись бои за качество холодца. Антонина Павловна ела суп, аккуратно поднося ложку ко рту.
— Вкусный, — сказала она неожиданно. — Наваристый. Я бы чуть меньше соли положила, но вкусно.
Зоя улыбнулась. Это было лучшее признание за пятнадцать лет.
— Вам добавки налить?
— Налей. И хлеба кусочек дай.
Свекровь огляделась.
— Ремонт сделала?
— Сделала. Обои поменяла.
— Светло стало. Лёше бы понравилось. Он светлое любил.
— Да.
— А диван где? Тот, старый?
— Выбросила.
Антонина Павловна кивнула.
— Правильно. Нечего старьё копить. Жизнь-то... она дальше идёт.
После обеда они пили чай. Антонина Павловна рассказывала про соседку, которая завела козу на балконе, Зоя смеялась. Потом свекровь вдруг спросила:
— Зоя, а помнишь, как мы ругались из-за его юбилея? Пятьдесят лет когда было.
— Помню. Вы хотели в ресторане с цыганами, а я — на природе с шашлыками.
— И в итоге он вообще никуда не пошёл. Заперся в комнате и сказал, что у него живот болит.
— Да, — Зоя грустно улыбнулась. — А сам лежал и детектив читал.
— Мы его замучили, да? — тихо спросила Антонина Павловна.
— Замучили.
— Прости меня, Зоя.
Зоя подняла глаза. Свекровь смотрела в сторону, комкая в руках салфетку.
— И вы меня простите. Я тоже... хороша была. Упиралась.
— Глупые мы, бабы, — вздохнула Антонина. — Мужик был золотой, а мы его делили, как тряпку. Вот теперь и сидим. Обе при живом муже себя вдовами чувствовали, а теперь и вовсе...
— Ну, почему же вовсе, — Зоя накрыла её морщинистую руку своей. — Мы друг у друга остались. Память у нас одна. Больше ведь ни у кого такой нет. Детям не до того, у них своя жизнь. А мы... мы помним.
Антонина Павловна шмыгнула носом.
— Помним. Слушай, Зой. У меня там на даче крыша в сарае прохудилась. Сосед обещал починить, да запил. Может, наймём кого? Я заплачу. Жалко, инструмент Лёшин пропадёт, зальёт всё.
Зоя задумалась. Дача. То самое место, которое она ненавидела пятнадцать лет. Где каждая грядка была полита её потом и слезами.
— Зачем нанимать? — сказала она. — У меня на работе есть мастер, Петрович. Я его попрошу. Мы с ним в субботу и съездим. Заодно посмотрю, что там у вас с помидорами.
— Правда? — глаза свекрови загорелись. — Ой, Зоенька! Там же поливать надо! Я уже думала, всё засохнет.
— Не засохнет. Съездим.
***
В субботу они ехали в старенькой электричке. Антонина Павловна, в панаме и с рюкзаком, что-то оживлённо рассказывала про сорта огурцов. Зоя слушала, кивала и смотрела в окно.
Мимо проплывали леса, дачные посёлки. Жизнь шла своим чередом.
Была ли это дружба? Вряд ли. Слишком много шрамов осталось. Слишком много яда было вылито. Но это было что-то другое. Какое-то тихое, спокойное понимание. Словно два ветерана одной войны, которые наконец сложили оружие и сели у одного костра. Потому что больше некому греть их старые кости. И потому что только они вдвоём знали, каково это — любить Алексея и потерять его.
— Зой, а бутерброды взяла? — толкнула её в бок свекровь. — Я там колбаски купила, «Докторской». Лёша её любил.
— Взяла, Антонина Павловна. Взяла.
— Ну и молодец. А то вечно ты забываешь.
Зоя усмехнулась.
— Не ворчите.
— А я не ворчу. Я порядок люблю.
Зоя достала из сумки термос.
— Чай будете?
— Буду. Только если сладкий.
— Сладкий. Как вы любите.
Антонина Павловна приняла пластиковый стаканчик, отхлебнула и посмотрела на невестку. В этом взгляде уже не было льда. Там была благодарность. И, может быть, капля тепла.
— Хороший чай, — сказала она. — Горячий.
Поезд стучал колёсами, унося их на дачу, где их ждали грядки, старый сарай и память. Память о человеке, который, наверное, сейчас смотрел на них сверху и наконец улыбался. Спокойно. Без вины.