Часть 10. Глава 46
Мой рабочий день в клинике имени Земского тянулся бесконечно, словно вязкая, тягучая патока, которую невозможно хоть как-то ускорить, и каждая капля её падала с мучительной медлительностью, оставляя на душе липкий след усталости и тревоги. Время было наполнено фальшивым спокойствием, которое я натягивала на себя, как старый, изношенный плащ с потрёпанными краями и запахом нафталина, чтобы скрыть дрожь, пробирающую до костей, – ту мелкую, неконтролируемую, которая опутала меня последнее время, не давая нормально жить и работать. Слишком много всего навалилось: авария с Никитой, приведшая к его коме, потом исчезновение Маши и Данилы, и это не говоря уже о проверке, девятый вал которой, кажется, схлынул, но она продолжала трепать мне нервы.
Я всегда гордилась своей выдержкой и умением сохранять хладнокровие даже в самых критических ситуациях – во время работы на «Скорой помощи», затем в своём отделении во время внезапных осложнений, когда жизнь пациента висела на волоске, – но последние месяцы превратили меня в ходячий сгусток нервов, в человека, который вздрагивал от каждого громкого звука и просыпался по ночам от кошмаров. Игорь заметил это и предложил обратиться к психологу. Но кому я могу доверить всё, что творится внутри? Да и времени на долгие разговоры нет.
К тому же если есть нерешенная проблема, от которой остро тянет запахом беды, как здесь успокоиться? Маша и Данила, мои ближайшие друзья и коллеги, с которыми мы делили не только смены, но и кофе в перерывах, шутки в ординаторской и редкие вечера за бокалом вина, исчезли. Сначала Маша пропала, затем Данила. Они словно испарились, оставив после себя лишь зияющую пустоту в сердце, а также ворох мыслей, которые, как ядовитые грибы после дождя, росли на почве моего страха за их жизни.
Я знала, что они живы – интуиция врача, привыкшего читать признаки существования в малейших деталях, подсказывала это, – знала, что если за ними отправился сам бывший начальник питерского УГРО полковник Дорофеев, то рано или поздно всё будет хорошо. Только… не бывает же так, чтобы везло постоянно. Когда-то может случиться, что фортуна отвернётся, и… не знаю, что буду делать потом.
Я жила в подвешенном состоянии, в постоянном ожидании звонка, письма, любого знака – даже анонимной записки, – который бы подтвердил: друзья в безопасности, дышат тем же воздухом, что и я, только находятся по-прежнему где-то далеко. Дорофеев дал мне надежду своим звонком, но дальше всё затихло, оттого моё волнение проснулось снова, не давая жить спокойно.
И вот, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо над Санкт-Петербургом в тревожные, багровые тона, словно предвещая кровь и перемены, а Нева внизу отражала эти краски, превращаясь в расплавленный металл, мой телефон завибрировал в кармане халата, резко, настойчиво, вырывая меня из рутины дел главного врача. Незнакомый номер с кодом города, который не сразу узнала. Я ответила, и в трубке раздался низкий, знакомый голос, от которого у меня мгновенно перехватило дыхание, а в груди вспыхнуло тепло надежды, смешанное с леденящим страхом.
– Здравия желаю, Эллина Родионовна, это Алексей Иванович Дорофеев, – голос бывшего полковника был сухим, как осенний лист под ногами, хрустящий и безжизненный на первый взгляд, но в нём чувствовалась стальная пружина напряжения, готовая в любой момент распрямиться. Я вспомнила его таким: всегда собранным, с коротко стриженой седой головой, волевым лицом и взглядом, который видел насквозь.
– Алексей Иванович! – я едва не вскрикнула, прижимая трубку к уху так сильно, что она вдавилась в кожу. – Маша? Данила? Они... в порядке? Где они? С ними всё…
– Они здесь. В Петербурге, – сыщик оборвал меня резко, не давая договорить, как отрезают ножом лишнее. – Но это не телефонный разговор. Слишком много ушей вокруг. И главное: никому. Ни слова. Даже Игорю. Вы меня хорошо поняли?
Я почувствовала, как сердце забилось где-то в горле, отбивая бешеный ритм, эхом отдаваясь в висках, а ладони мгновенно вспотели. Игорю, моему мужу, с которым мы вместе уже несколько лет, с которым делили всё – от радостей до самых тёмных тайн, – не говорить? Это было самое сложное, почти невыносимое. Мы с Золотовым не имели секретов друг от друга, наши разговоры по вечерам придавали силу, чтобы стойко выдерживать все напасти, но Дорофеев был человеком, чьи приказы не обсуждались – он знал, что делает, знал риски лучше, чем кто-либо. Потому спорить с ним сразу посчитала глупым занятием.
– Поняла, – проговорила я. – Когда мы можем с вами увидеться?
Алексей Иванович продиктовал мне адрес на Васильевском острове. Я вспомнила это место, знакомое еще по годам работы на «Скорой» – старый, неприметный дом в глубине двора-колодца, один из тех, что прячутся за арками и фасадами, где Петербург хранит свои тайны.
Дорофеев не стал ничего объяснять, просто добавил к сказанному:
– Жду через час, квартира 15, – и сразу после этого отключился.
Стараясь, чтобы внутреннее напряжение не читалось слишком легко на моём лице, я быстро одела пальто, вышла в приёмную и сказала Александре Фёдоровне, что меня не будет часа два. Двое посетителей из числа моих сотрудников разочарованно вздохнули.
– Простите, коллеги. Возникло срочное дело, – сказала я и поспешила вниз. Решила, что ехать на служебной машине не стоит, если уж Дорофеев напустил такого тумана, потому собралась воспользоваться услугами такси. Мои руки дрожали, когда вызывала машину на улице, пальцы скользили по экрану, а декабрьский ветер хлестал по лицу, неся с собой мелкую морось.
Всю дорогу до Васильевского острова я сидела, ощущая себя сжатой пружиной и пыталась дышать ровно, считая вдохи и выдохи, как учат пациентов с паническими атаками. В голове крутилась одна мысль, повторяясь мантрой: они живы, они здесь, в этом же городе, под тем же багровым небом. Это было похоже на сон, на невероятное, немыслимое чудо, которое вот-вот должно было рассыпаться в прах от малейшего дуновения реальности, и я боялась даже моргнуть, чтобы не спугнуть его.
Васильевский остров встретил меня промозглым, сырым ветром с Невы, который нёс с собой солёный запах моря, смешанный с ароматом старых, мокрых камней и прелых листьев в подворотнях. Я нашла нужный дом быстро – серый, угрюмый пятиэтажный гигант с облупившейся штукатуркой, потрескавшимися окнами и потемневшей от времени дверью, абсолютно не выделяющийся среди других в этом лабиринте дворов-колодцев, где эхо шагов теряется в высоте стен.
Дверь в парадную была тяжёлой, деревянной, с кованой решёткой, покрытой ржавчиной, и старым кодовым замком, кнопки которого были стёрты от времени. Я нажала на нужную комбинацию, механизм щёлкнул, пропуская меня внутрь. Поднялась на третий этаж, позвонила.
Дверь открыл сам Дорофеев, без лишних слов. Он выглядел уставшим, но в его глазах горел тот же огонь, который я помнила по нашим прежним встречам. При виде меня улыбнулся, приглашая внутрь, затем закрыл дверь.
– Рад видеть вас в добром здравии, Эллина Родионовна, – сказал полковник.
– Здравствуйте, Алексей Иванович, – приветствовала я его, удержавшись от желания обнять. Хотя этот человек для меня сделал столько, что ощущение было, словно встретила родного человека.
– Проходите, что же вы застыли около двери.
Я вошла в прихожую, узкую и тёмную, с потёртым паркетом под ногами, и первое, что почувствовала, – это тепло. Не просто тепло батареи, а настоящее, домашнее, обволакивающее, смешанное с запахом свежезаваренного чая с бергамотом, чего-то печёного – пирогов с яблоками, судя по сладковатому аромату корицы, – и лёгким дымком от камина или старой печи. Это было так неожиданно в этом сером доме, так контрастно с внешним холодом, что у меня на миг защипало в глазах.
И тут же, из глубины квартиры, из комнаты за приоткрытой дверью, раздался голос – знакомый, любимый, чуть хрипловатый от волнения или усталости.
– Элли! Неужели это ты? Правда ты?
Я замерла на пороге гостиной, словно ноги вросли в старый паркет. Этот голос. Родной, звонкий, с той самой лёгкой хрипотцой, которая появлялась у Маши всегда, когда она волновалась или смеялась слишком громко. Голос Марии Званцевой, моей Маши, которую я уже почти похоронила в своих ночных кошмарах.
Я рванулась вперёд, ступив на ковёр, который мягко пружинил под ногами. Гостиная была небольшой, но удивительно уютной для такой конспиративной берлоги: высокие петербургские потолки с потрескавшейся лепниной, тяжёлые бархатные шторы, приглушённый свет торшера с абажуром в мелкий цветочек и настоящий камин, где весело потрескивали берёзовые дрова, выбрасывая искры и наполняя комнату запахом дыма и смолы. В центре, у этого камина, стояли они – живые, настоящие.
Маша. Моя Маша. Доктор Мария Званцева, лучшая подруга, с которой мы делили всё – от ночных дежурств до самых сокровенных тайн. Она была бледной, заметно худой, щёки впали, под глазами лиловые тени от бессонницы, но её огромные синие глаза светились такой неземной, такой чистой радостью, что у меня перехватило дыхание и защипало в носу. Она была в простом сером свитере крупной вязки, который висел на ней чуть свободно, волосы собраны в небрежный пучок, из которого выбивались непослушные пряди, но она была жива. Жива, и это было главным. А еще я заметила, как у нее округлился животик. «Слава Богу! С малышом всё хорошо!» – пронеслось в голове.
Рядом с ней стоял Данила. Данила Береговой, наш вечный шутник и самый надёжный мужчина в отделении. Он выглядел более собранным, чем Маша – плечи расправлены, борода аккуратно подстрижена, – но его обычно ироничная, чуть насмешливая улыбка была сейчас мягкой, почти детской, уязвимой. Тёмные круги под глазами выдавали пережитое, а в движениях сквозила усталость, которую он старался скрыть. Он приобнял Машу одной рукой за талию, словно боялся отпустить, но когда я вошла, оба протянули ко мне руки.
– Элли! – его голос дрогнул, и это было так не похоже на него, всегда такого сдержанного.
Не помню, как добежала до них – ноги сами несли. Просто упала в их объятия, и мир сузился до этого тесного, тёплого круга из трёх человек, которые слишком долго были разлучены. Я обнимала их обоих сразу, прижимаясь щекой к Маше, чувствуя её тонкие плечи под мягким свитером, вдыхая запах её шампуня – тот же, что и раньше, с ноткой ромашки, – и к Даниле, ощущая его надёжную, мужскую силу, тепло тела и лёгкий запах моря, который, казалось, всё ещё цеплялся за его одежду.
Слёзы хлынули из моих глаз, горячие, неконтролируемые, катясь по щекам и капая на свитер Маши. Я плакала, как ребёнок, уткнувшись в её плечо, всхлипывая и задыхаясь от облегчения, смывая недели страха, тревоги и безнадёжности, которые накопились внутри тяжёлым комом. Маша плакала вместе со мной, её слёзы теплыми каплями падали мне на волосы, и она гладила меня по спине дрожащей рукой, как гладила когда-то в ординаторской после особенно тяжёлой смены.
– Тише, тише, моя хорошая, – шептала она сквозь слёзы дрожащим голосом. – Мы здесь. Мы в безопасности. Всё хорошо теперь. Всё прошло.
Данила просто молчал, крепко сжимая нас обеих в объятиях, его большая ладонь лежала у меня на затылке, и это молчание было красноречивее любых слов – оно говорило о боли, о страхе, о любви. Это было не просто облегчение. Это было воскрешение. Я чувствовала, как жизнь, которая, казалось, покинула меня вместе с их исчезновением, медленно возвращается обратно, наполняя силой, светом и почти забытой радостью.
Мы стояли так, наверное, целую вечность, пока за моей спиной не раздался тихий, деликатный кашель Дорофеева – он напоминал, что время не бесконечно.
– Эллина Родионовна, – сказал он тихо, но твёрдо. – Присядьте. Вам нужно поговорить. Многое рассказать.
Мы расположились на старом, глубоком диване с потёртой обивкой, который проваливался под весом, заставляя сидеть ближе. Я села между Машей и Данилой. Наконец, смогла рассмотреть их по-настоящему: они были измотаны до предела, это было видно по теням под глазами, по нервной дрожи в руках, по тому, как Маша то и дело кусала губу, а Данила сжимал челюсти. Но они были целы – ни шрамов, ни видимых ран, только усталость в каждом движении.
Они начали рассказывать по очереди, перебивая друг друга, дополняя детали. Пока я слушала, волосы на голове шевелились от того, сколько им всего пришлось пережить. Машу едва не утопил безумный человек, Данила едва не оказался в норвежской тюрьме, получив пожизненный срок за тройное убийство, которого не совершал. Я узнала, как Дорофеев, рискуя собственной жизнь и свободной, сначала провёл расследование, а затем организовал побег сначала Данилы, а затем их вместе, осуществив с помощью коллег моего мужа – военных моряков опасный переход через границу.
Они говорили о холоде Баренцева моря, которое пронизывало до костей даже через толстые куртки, о сторожевом корабле «Гремящий», который под покровом ночи взял их на борт, о запахе солярки, а потом об аромате горячего борща в кают-компании – он стал для ребят символом Родины, спасения. Их рассказ был полон мелких, ярких деталей, которые я впитывала, как губка: гулкий стук палубы под ногами, крики чаек, вкус солёного ветра, уверенность в глазах моряков, которые знали, кого спасают – своих.
– Это было невероятно, – выдохнула я, когда они закончили, голос всё ещё дрожал от слёз. – Просто невероятно. Вы настоящие герои. Пережившее такое...
– Никакие мы не герои, Элли, – мягко покачал головой Данила, сжимая мою руку. – Мы просто хотели домой. К нормальной жизни. К вам. Кто у нас настоящий герой, так это Алексей Иванович.
Я посмотрела на сыщика, он скромно улыбнулся.
– За всю жизнь с вами не расплачусь за то, что вы для меня, для всех нас сделали, – сказала Дорофееву.
– Бросьте. Всё хорошо. Как моя супруга, кстати, обследовалась?
– Разумеется. Ей занимались наши лучшие специалисты. С ней всё хорошо. Прошла курс лечения, показатели заметно улучшились. Она получила рекомендации, будет теперь под нашим постоянным наблюдением. Не навязчивым, не думайте, – я позволила себе пошутить.
– Хорошо, спасибо за нее. Вот и считайте, что мы квиты, – по-доброму усмехнулся Дорофеев.
Я повернулась к друзьям.
– Но...