Знаете, я тут перебирала старые коробки и нашла один дурацкий артефакт. Кривой глиняный горшок, который даже цветком не назовёшь — скорее, пепельницей для великана. Я держу его в руках, и пахнет от него не глиной, а пылью и… ну, в общем, историей. Историей не про любовь. Про то, как можно задохнуться в идеально нарисованной жизни.
Итак, Лера. Или, как её представили бы в глянце — счастливая жена успешного Кирилла и мама первоклассницы Алины. Прямо сейчас она, сжав в кулаке ключи, стоит в коридоре и слушает, как тикают часы. Половина второго ночи. Кирилл спит, спит и Алина, обняв того самого плюшевого динозавра Дино, которого ни за что не меняла на куклы. Всё спит. А она нет.
— Куда собралась? — голос из темноты заставил её вздрогнуть, обернуться.
Кирилл стоял в дверях спальни. Не спал. Смотрел.
— Я… не спалось. Хотела воздуха. На балкон.
— В тапках и с сумкой? — он щёлкнул выключателем. Свет резанул глаза. — Гениально, Лер. Просто гениально.
Она опустила сумку на пол с глухим стуком. Внутри что-то звонкое брякнулось — вероятно, тот самый флакон духов, подарок от него же на прошлый Новый год. Неловко.
— Мне нужно побыть одной. Просто одной, ты понимаешь?
— Одинокой ты была, пока я вкалывал как проклятый, чтобы мы могли вот это всё! — он махнул рукой вокруг, показывая на ремонт, на технику, на эту жизнь в упаковке «люкс». — А теперь тебе надо «побыть»? В два часа ночи?
Он подошёл ближе. От него пахло не сном, а тем самым дорогим лосьоном после бритья, который она выбирала. И чем-то ещё — усталостью, которая старше их брака.
— Это он? Тот твой… гончар? — слово «гончар» он выговорил с такой ядовитой издевкой, что ей стало стыдно. Не за себя, а за Арсения. За его тихие, умные руки.
Она не ответила. Молчание было громче крика. Кирилл провёл ладонью по лицу, звук шершавой кожи был невыносимо громким.
— Я звонил в больницы. Представляешь? Думал, тебя под машину. Алину с соседкой оставил — она ревела, не хотела оставаться. Говорила: «Мама обещала сказку прочитать». А ты… ты что делала, Лера? Лепила горшки? Или что ты там с ним лепила?
— Прекрати.
— НЕТ! — он ударил кулаком по стене, и гипсокартон глухо «вздохнул». — Я не буду прекращать! Ты мне всё объяснишь. Сейчас. Немедленно. Кто он?
Из детской послышался шорох, потом тихий плач. «Мама? Папа?»
Кирилл замер. Вся его ярость схлынула, сменилась мгновенной, рефлекторной заботой. Он бросил на Леру взгляд, полный немого презрения, и шагнул к дочкиной комнате.
— Всё, рыбка, всё. Папа здесь. Приснилось тебе. Спи.
Лера услышала его приглушённый шепот, убаюкивающий. Она стояла в центре прихожей, как преступница на месте преступления, и смотрела на свою сумку. Поезд ушёл. Не в ночь к свободе, а в тупик.
---
А началось-то всё с ерунды. С каталога магазина для творчества, который она листала в очереди в поликлинике. Яркая картинка: улыбающаяся женщина за гончарным кругом. «Раскрой себя», — гласил слоган. Смешно. Но её рука сама вывела номер студии.
Первое занятие. Она опоздала на десять минут, запыхавшись, в деловом платье после работы.
— Ничего страшного, — сказал мужчина, который оказался преподавателем. Арсений. — Глина подождёт. Она вообще вне времени.
У него не было бороды художника и берета. Была простая серая футболка и внимательные глаза, которые смотрели не сквозь тебя, а… в тебя. И руки. Спокойные, уверенные.
— У вас напряжённые плечи, — заметил он, когда она пыталась безуспешно придать кому форму. — Вы же не отчёт сдаёте. Вы воздух ловите. Вот так.
Его пальцы слегка коснулись её кистей, поправили положение. От этого прикосновения по спине пробежали мурашки. Не эротические. Человеческие. Она была для кого-то снова человеком, а не функцией «жена-мать-бухгалтер».
После занятия она, краснея, как девочка, спросила:
— А если у меня совсем не получится?
— Получится обязательно, — он улыбнулся, и у него появились лучики вокруг глаз. — Просто у глины, как и у людей, бывает сложный характер. Нужно найти к ней подход. Приходите ещё.
Она пришла. И ещё. Их разговоры за чаем (зелёный, с имбирём, он говорил, что он «прочищает голову») стали якорем в её неделе.
— Кирилл опять задерживается? — спросил он как-то, когда она в сотый раз посмотрела на телефон.
— Проект. Вечный проект. — Она покрутила в руках свою, уже третью по счёту, всё ещё кривую чашку. — Иногда мне кажется, я замужем не за мужчиной, а за его айпадом. Он с ним и спит, и ест, и разговаривает.
— А с тобой?
Она только пожала плечами. С ней были разговоры в стиле: «Заплатили за садик?», «Где мои носки?». Диалог с айпадом был куда содержательнее.
— Знаешь, что самое страшное? — вырвалось у неё неожиданно. — Я уже даже не злюсь. Я… привыкла. И это убивает.
Арсений помолчал, вытирая стол тряпкой.
— Привычка — это могила для чувств. Тебе нужно или откопать их, или… или признать, что там уже пусто.
— И что делать?
— Не знаю. Я не волшебник. Я всего лишь гончар, — он снова улыбнулся, но уже грустно. — Могу только показать, что даже из самого бесформенного комка можно что-то сделать. Если не бояться его мять.
Она перестала бояться. И когда в один душный четверг, после того как он поправил её ладони на мокрой глине, и они замерли, чувствуя биение пульса друг у друга в кончиках пальцев, она наклонилась и поцеловала его первой. Коротко, стремительно, нелепо. Он ответил. И мир разделился на «до» и «после». «После» пахло дождём и надеждой.
---
— Так кто он, Лера? — Кирилл вернулся из детской, хлопнув дверью. Алина, кажется, уснула. Его ярость выгорела, осталась холодная, металлическая злость.
— Неважно.
— Для меня ВАЖНО! Я хочу знать, какой мудак… — он сдержался, понизил голос до шипящего шёпота. — Кто этот человек, который… Ну как ты могла? ЧЕГО ТЕБЕ НЕ ХВАТАЛО?
Он кричал шёпотом. Это было страшнее любого ор.
— Чего не хватало? — она рассмеялась, и этот смех прозвучал истерично и чужо. — Ты серьёзно? Ты проснись, Кирилл! Меня не было! Я исчезла! Я стала тенью, которая готовит ужин, гладит рубашки и молчит! Ты спрашивал, как мой день? Ты замечал, что я полгода назад коротко постриглась? Ты слышал, о чём я? НЕТ!
Она выдохнула, у неё дрожали руки.
— А он… он увидел. Не меня, а трещину во мне. И не отвернулся. Он просто… был там. И слушал.
— И ты за это… за «выслушивание»… — Кирилл медленно покачал головой, смотря на неё, как на неизвестное, опасное насекомое. — Всё. Всё понятно. Романтика. Ты разменяла нашу семью, нашу дочь на романтику. На сказку про принца-гончара. Браво.
— Это не так!
— А как? — он сделал шаг вперёд. — Расскажи мне, как это? Ты приходила к нему вечерами, когда я думал, что ты на курсах английского (да-да, я тоже звонил твоей «преподавательнице»), и вы… что? Лепили вместе вазу дружбы? Целовались? Занимались любовью в этой самой мастерской, пахнущей, прости господи, глиной?
Каждое его слово било точно в цель. Она молчала.
— Когда? — спросил он уже просто, устало.
— Сегодня. Я была у него сегодня.
— Всю ночь.
— Да.
Он отвернулся, посмотрел в окно на тёмный двор.
— Убирайся. Прямо сейчас. К нему. В свою сказку.
— Кирилл, Алина…
— Не смей! — он обернулся, и в его глазах была такая боль, что она отпрянула. — Не смей сейчас говорить о ней. Ты, когда шла к нему, о ней думала? Нет. Значит, и сейчас не надо. Будешь видеться, когда адвокаты и суд решат. Если решат. А сейчас… я не могу на тебя смотреть. Иди.
Она взяла сумку. Рука не слушалась, и ручка выскользнула из пальцев, содержимое рассыпалось по полу. Помада, кошелёк, тот самый флакон духов. Они оба смотрели на это беспомощное месиво её личных вещей.
— Прости, — выдавила она.
— Уходи.
---
Арсений открыл дверь через минуту после её звонка. Он был в мятых спортивных штанах, волосы всклокочены. Видно, спал.
— Лера? Что случилось?
Она вошла, прошла в квартиру и просто села на пол в прихожей, прислонившись к стене. Слёз не было. Был вакуум.
— Всё. Он знает. Я… меня выгнали.
Он присел рядом, не касаясь её.
— Как ты?
— Не знаю. Пусто. У меня… у меня отняли Алину.
— Так не бывает. Это твоя дочь.
— А я — плохая мать, которая сбежала к любовнику на ночь, — она выговорила это слово с горькой издевкой. — Так теперь буду в его глазах. И в её, наверное.
Он хотел что-то сказать, но она подняла руку.
— Не надо. Не утешай. Просто… можно я побуду тут? Немного. Пока не соображу, куда идти.
— Оставайся сколько нужно, — он поднялся. — Я приготовлю чай. С имбирём.
Он хлопотал на кухне, а она сидела на полу и смотрела на свои ладони. На них до сих пор были едва заметные следы от глины, въевшиеся в линии жизни. Она пыталась стереть их, но они не стирались.
Так началась её жизнь «после». Не жизнь — существование в подвешенном состоянии. Первую неделю она почти не вставала с дивана у Арсения. Он молча приносил еду, убирал, пытался говорить о постороннем. Она отвечала односложно. Её мозг был там, в их с Кириллом квартире: вот сейчас Алина просыпается, вот ей нужно заплести две косички (она не любила одну), вот она капризничает по утрам…
Она позвонила раз. Взяла трубку няня и холодно сказала: «Кирилл Борисович просил вас больше не беспокоить». На второй раз ответил он.
— Чего?
— Я хочу поговорить с дочерью.
— Не может.
— Кирилл, пожалуйста… Я…
— Нет. Решение суда. Пока нет. И не звони сюда.
Щелчок. В трубке — гудки.
Как-то утром она проснулась и услышала из гостиной мерное гудение гончарного круга. Вышла. Арсений что-то лепил, спина напряжена.
— Я ухожу, — сказала она тихо.
Круг замедлил ход, остановился.
— Куда?
— Сниму комнату. Или студию. Надо.
— Ты можешь остаться. Столько, сколько захочешь.
Она подошла к столу, провела пальцем по столешнице, по следам засохшей глины.
— Знаешь, в чём разница между тобой и мной? Ты берёшь бесформенный ком и делаешь из него что-то цельное. А я… я взяла целую жизнь и развалила её на бесформенные куски. И я не знаю, как их собрать. И не могу делать вид, что учусь этому здесь. Это… нечестно. По отношению к тебе. И ко мне.
— Ты его ещё любишь? — спросил он, глядя не на неё, а на своё творение.
— Не знаю. Но я люблю свою дочь. И я должна пройти этот путь к ней сама. Не через тебя. Не через новую сказку. Просто… в одиночку. Чтобы понять, что я натворила. И зачем.
Он кивнул. Никаких драм, никаких попыток удержать.
— Я тебе оставлю ключ. На всякий случай.
— Спасибо. За всё. И… прости.
— Мне не за что тебя прощать, Лера, — он встал, вытер руки. — Ты просто пыталась выжить. Неправильно. Жестоко. Но выжить.
Через два дня она переехала в крохотную студию на окраине. В первую же ночь ей приснилась Алина. Та стояла и смотрела на неё через стеклянную дверь, стучала ладошкой и что-то кричала, но Лера не слышала. Она проснулась с одним чётким пониманием: путь назад — это не путь к Кириллу. Это путь к себе. К той Лере, которая позволила себе стать невидимкой. И этот путь будет долгим, стыдным и мучительным.
А тот кривой горшок, который я держу в руках… Его она не взяла тогда. Арсений отдал его позже, встретив её случайно в магазине. «Держи, — сказал. — Как напоминание, что первая работа всегда получается корявой. И в этом её ценность».
Она его не выбросила. Он стоит на полке. Иногда она смотрит на него и думает не об Арсении. Она думает о том, что глина — материал прощающий. Её можно смочить и начать заново. С человеческими сердцами — сложнее. Гораздо.
---
А вам как кажется — можно ли оправдать поступок Леры? Хотя бы на миллиметр? Или есть вещи, которые перечёркивают любые «нехватки внимания» раз и навсегда? Пишите честно, мне правда важно ваше мнение. И если эта история отозвалась хоть чем-то — поддержите канал лайком и подпиской. Без читателей я здесь просто разговариваю сама с собой, а это, знаете ли, первый признак… ну, в общем, вы поняли.