Коробка с письмами весила как чугунная сковорода. Катя взяла её из рук соседки и чуть не выронила.
— Тысяча восемьсот двадцать шесть штук, — сказала баба Валя. — Нинка считала. По одному на каждый день, как вы поругались.
Пять лет. Тысяча восемьсот двадцать шесть дней молчания. И каждый из них мать садилась за стол, брала ручку и писала письмо дочери, которая не брала трубку.
***
Подъезд встретил Катю запахом старой штукатурки и жареной рыбы. Пятый этаж без лифта, ступеньки стёртые, перила шатаются — всё как тридцать лет назад, когда она, пятилетняя, карабкалась по этим ступенькам, вцепившись в мамину руку.
Дверь на площадке открылась, едва Катя достала ключи.
— Явилась всё-таки, — сказала баба Валя. Она стояла в проёме своей двери, опираясь на палку, в том же халате, что и пять лет назад. Только лицо стало совсем как печёное яблоко. — А я думала, не приедешь. Думала, так и похороним Нинку без тебя.
— Здравствуйте, тётя Валя. — Катя старалась говорить ровно. — Я на похороны успела. Завтра же.
— Успела она. — Соседка покачала головой, но злости в голосе не было, только усталость. — Мать тебя ждала, Катька. Каждый день в окно глядела.
— Не начинайте, пожалуйста.
— Зайди ко мне. Есть разговор. И передачку тебе оставили.
***
В квартире соседки пахло корвалолом и старыми вещами. На столе, накрытом клеёнкой в цветочек, стояла большая обувная коробка — обычная, картонная, из-под зимних сапог. Крышка примотана скотчем.
— Вот, — баба Валя положила на коробку сухую руку. — Нинка просила. Сказала: «Как Катька приедет — отдай. А если не приедет — сожги вместе со мной».
— Что это?
— Письма. Она тебе писала. Каждый день, как вы поругались. Я ей говорила: «Отправь, дура старая, чего бумагу переводишь?» А она: «Нельзя, Валя. Она сама должна. Первая». Гордая была, вся в тебя.
Катя взяла коробку. Тяжёлая. Неожиданно тяжёлая для бумаги.
***
Квартира встретила тишиной. Такой плотной, что звенело в ушах. Вещи лежали на своих местах, словно мать просто вышла в магазин. Очки на тумбочке. Недовязанный носок на кресле. Календарь на стене — отрывной, застывший на вторнике три недели назад. В тот день её увезли в больницу.
Катя прошла в свою бывшую комнату, поставила коробку на диван. Пять лет.
Всё началось с Игоря.
— Он тебе не пара, — сказала тогда мать, поджав губы. — Я людей вижу, Катя. У него глаза бегают. Он тебя бросит, как только трудности начнутся.
— Ты просто не хочешь, чтобы я была счастлива! — кричала Катя, запихивая вещи в чемодан. — Тебе нужно, чтобы я сидела рядом с тобой и слушала твои нотации!
— Если уйдёшь сейчас с ним — можешь не возвращаться!
И Катя ушла. И не вернулась. Принципиально ждала, что мать позвонит первая, извинится, признает — Игорь хороший.
Игорь ушёл через три года. Просто собрал вещи, пока Катя была на работе, и оставил записку: «Я устал от твоей сложности».
Мать была права. Но признать это оказалось страшнее, чем продолжать молчать.
***
Катя поддела край скотча ногтём. Внутри лежали конверты. Стопки конвертов, перевязанные резинками. Белые, серые, даже какие-то самодельные из тетрадных листов. На каждом — дата.
Самый первый. «12 мая 2019 года». На следующий день после отъезда.
Почерк был ровный, учительский — мать всю жизнь преподавала русский язык.
«Здравствуй, дочка.
Сегодня ты уехала. В квартире очень тихо. Я помыла полы в коридоре, там остались следы от твоих ботинок. Мыла и плакала. Зачем ты так? Я ведь добра тебе желаю.
У нас во дворе начали спиливать старый тополь, помнишь, тот, что заслонял свет? Три дня будут пилить, сказали.
Позвони мне, когда устроишься. Я не буду ругаться.
Мама».
Катя отложила листок. Горло перехватило.
Следующее письмо, наугад, из середины стопки первого года.
«18 сентября 2019 года.
Осень в этом году ранняя. Дожди зарядили. У меня разболелась спина, еле дошла до магазина. Встретила твою учительницу, Марью Сергеевну. Спрашивала про тебя. Я соврала, сказала, что у тебя всё прекрасно, что вы с мужем много работаете и путешествуете. Не могла же я сказать, что не знаю, где ты и как ты.
Я каждый раз вздрагиваю, когда телефон звонит. Но это всё реклама окон или мошенники.
Мама».
Катя вытерла щёку рукавом. Мать врала соседям, чтобы защитить её. А Катя в это время жила с Игорем на съёмной квартире, экономила на еде, чтобы купить ему новую приставку, и считала себя самой счастливой и независимой.
«31 декабря 2019 года.
С Новым годом, доченька. Сижу одна, смотрю "Иронию судьбы". В сотый раз, наверное. На столе оливье, мандарины. Шампанское открывать не стала — зачем мне одной бутылка?
Загадала желание под бой курантов. Одно-единственное. Чтобы ты позвонила.
Я знаю, я виновата. Наговорила лишнего. Характер у меня дурацкий, сама знаю. Но я же мать. Я не могу смотреть, как ты ломаешь жизнь.
Будь счастлива, Катюша. Даже если без меня.
Мама».
В тот Новый год они с Игорем поссорились из-за какой-то ерунды, и она прорыдала всю ночь в ванной. Если бы она тогда позвонила... Просто набрала номер.
***
За окном начало темнеть. Катя не включала свет. Она сидела на полу, обложенная письмами.
Третий год. Почерк стал меняться. Буквы крупнее, менее ровные. Иногда строки ползли вниз.
«4 марта 2022 года.
Сегодня вызывала скорую. Сердце прихватило так, что дышать не могла. Врачи хорошие попались, сделали укол, посидели, пока не отпустило. Спрашивали, кому позвонить. Я сказала — некому.
Катя, мне страшно. Не умирать страшно, а страшно, что я так и не увижу тебя.
Игорь твой, наверное, хороший человек, раз ты с ним живёшь. Может, я ошиблась. Приезжайте вместе, я даже пирогов напеку, с мясом, как мужики любят.
Только приезжай.
Мама».
Катя завыла, уткнувшись в колени. Это было за два месяца до того, как Игорь ушёл. Она тогда была так занята спасением брака, что даже не вспомнила о материнском дне рождения.
Она перебирала конверты, и перед ней разворачивалась жизнь человека, который пять лет жил только ожиданием.
«...Соседка Валя принесла кабачки, не знаю, куда девать...»
«...Смотрела новости, переживаю за всех. Как ты там?..»
«...Видела сегодня девочку, похожую на тебя в детстве. С таким же бантом. Стояла и смотрела, пока та не скрылась за углом...»
«...Снилось, что мы с тобой на море. Ты маленькая, собираешь ракушки. А я кричу: "Катя, не заходи глубоко!" А ты смеёшься...»
Тысячи мелочей. О погоде, о ценах в магазине, о том, как перегорела лампочка в ванной и пришлось просить соседа вкрутить. О том, как болят ноги к дождю. О том, как одиноко вечерами.
Ни одного упрёка, кроме тех, первых. Только любовь. Тихая, каждодневная любовь, запечатанная в бумажные конверты.
***
Последний пакет. Совсем тонкий. Даты за последний месяц.
«15 октября 2024 года.
Пишу карандашом, ручка кончилась, а идти в магазин сил нет. Соцработник Люда приносит хлеб и молоко. Хорошая женщина.
Катя, я чувствую, что скоро всё.
Вчера разбирала шкаф, нашла твои детские рисунки. Где ты рисовала нас втроём — я, папа и ты. Папы нет уже десять лет. Скоро и я к нему.
Мы там встретимся, и он спросит: "Как там наша Катька?" А что я ему скажу?»
Руки дрожали так, что бумага шуршала. Последний конверт. Без марки. Просто сложенный в треугольник тетрадный лист.
Дата — три дня назад.
«Катенька.
Это последнее письмо. Больше писать не смогу, руки не слушаются.
Я всё эти годы писала и складывала в коробку. Валя ругалась, говорила отправить. А я не могла. Думала: вот отправлю, и получится, что я сдалась. Что навязываюсь.
Я же мать. Я старше. Я должна быть мудрее. Но гордость, Катя... Проклятая моя гордость.
Я не отправляла, потому что боялась, что ты выбросишь их не читая. Или посмеёшься.
А теперь понимаю — дура была. Какая разница, кто первый? Главное — успеть.
Я не успела.
Прости меня, дочка. За то, что не приняла твоего мужа. За то, что не звонила. За то, что любила тебя неправильно.
Ты — лучшее, что было в моей жизни.
Не плачь. Живи. И позвони кому-нибудь, кого любишь. Прямо сейчас.
Мама».
***
Катя сидела на полу в тёмной комнате. Письмо лежало на коленях.
Она не плакала. Слёз не осталось. Была пустота, огромная и гулкая, как эта квартира.
Достала телефон. Экран ярко вспыхнул в темноте.
Список контактов. «Игорь» — удалён год назад. «Работа». «Маникюр». «Доставка воды».
Звонить было некому.
Катя подошла к окну. Во дворе горел фонарь, освещая пустую скамейку. На месте старого тополя торчал пень, давно почерневший и растрескавшийся.
— Я позвоню, мам, — сказала она в тишину. — Я обязательно кому-нибудь позвоню.
***
На следующий день после похорон Катя вышла во двор. Баба Валя сидела на лавочке, кормила голубей.
— Ну что, — спросила соседка, не глядя на Катю. — Прочитала?
— Прочитала.
— А письма?
— С собой заберу.
Баба Валя кивнула, кроша булку сухими пальцами.
— Забери. Это ведь твоё наследство. Квартира — это стены, ерунда. А вот это... — она кивнула в сторону окон пятого этажа, — это память.
— Тётя Валя, — Катя присела рядом. — А почему вы мне не позвонили? Сами? Сказали бы, что она... что всё плохо.
Соседка повернулась и посмотрела на неё выцветшими глазами.
— А я звонила, Катька. Два года назад, когда она первый раз в больницу слегла. Нашла твой номер в её записной книжке.
— Я не видела... — начала Катя и осеклась.
Она вспомнила. Два года назад. Какой-то незнакомый номер названивал несколько раз. Она тогда была на совещании, потом ругалась с Игорем, потом просто забыла. А потом заблокировала, решив, что это мошенники.
— Ты трубку не взяла, — спокойно сказала баба Валя. — А потом и вовсе «абонент недоступен» стал. Я Нинке не сказала. Сказала, что не дозвонилась. Зачем её расстраивать?
Катя молчала.
— Ты себя не грызи, — вдруг мягко сказала соседка. — Нинка тебя простила давно. Ещё когда первое письмо написала. Это она себя наказывала, а не тебя. Гордыня — страшный грех.
Катя встала.
— Спасибо вам, тётя Валя. За всё.
***
Вечером Катя сидела в поезде. Коробка с письмами стояла на столике, занимая почти всё место. Сосед, пожилой мужчина с усами, косился на неё с любопытством.
— Архив везёте?
Катя посмотрела на коробку. На криво приклеенный скотч. На надпись «Зимние сапоги», перечёркнутую маркером.
— Нет. Это история любви.
— Роман? Сами пишете?
— Сама, — кивнула Катя. — Только черновик очень длинный получился. И переписать уже нельзя.
Она отвернулась к окну. Поезд тронулся, унося её от запаха старой штукатурки, скрипучих полов и свежей могилы.
В отражении тёмного стекла Катя увидела своё лицо — у глаз залегли мелкие морщинки, точно такие же, как были у матери на фотографиях в сорок лет.
«Вся в тебя», — сказала баба Валя.
Катя достала телефон. Нашла в списке контактов номер двоюродной сестры, с которой не общалась семь лет. Просто так, потому что пути разошлись.
Палец завис над кнопкой вызова.
«А вдруг она занята? Вдруг пошлёт? Столько времени прошло...» — привычный голос в голове, мамин голос, шептал про гордость и уместность.
Катя глубоко вздохнула. И нажала «вызов».
Гудки шли долго. Раз. Два. Три. Четыре.
— Алло? Катя? Ты?
— Я, Ленка. — Губы сами растянулись в улыбку, через силу, через боль. — Прости, что поздно. Просто... захотелось услышать твой голос.
— Случилось что-то?
— Мама умерла.
Пауза.
— Ох, Катька... Соболезную. Ты как? Одна?
— Не одна. — Катя положила руку на коробку с письмами. Картон был тёплым. — Со мной мама. Мы с ней разговариваем.
Поезд набирал ход, стуча колёсами. И Кате казалось, что где-то там, в небесной канцелярии, кто-то ставит галочку напротив графы «Звонок дочери». С опозданием на пять лет, но всё-таки принят.
* * *
А на дне коробки, под всеми письмами, лежала фотография. Катя найдёт её только дома, через неделю. Чёрно-белая, с загнутыми краями. На ней молодая женщина держит на руках младенца и смотрит на него так, словно весь мир уместился в этом маленьком свёртке.
На обороте — выцветшие чернила:
«Катюша, 3 месяца. Самый счастливый день моей жизни».
И приписка, свежая, карандашом:
«Так и не изменилось».