Знаете, что самое дурацкое? Сейчас, когда я везу Софию в воскресенье вечером обратно к маме, я смотрю в её карие глаза через зеркало заднего вида и думаю не о генах. Я думаю, пахнет ли пицца, которую мы с ней доели, в салоне, и не будет ли Катя ворчать. А ещё — что завтра на работе аврал. И только потом, краем сознания: «Карие. И всё-таки мои». Весь этот ад начался и закончился парой карих глаз, а теперь это просто цвет. Как цвет её новой кофты. Вот так всё и заканчивается. Не взрывом, а тихим выдохом в пустом автомобиле.
Но тогда, семь лет назад, это был не цвет. Это был приговор.
Я помню не крики. Помню тишину. Гулкую, после того как она спросила. Мы стояли на кухне, пахло её любимым печеньем, которое она вдруг решила испечь в девять вечера.
— Макс, хватит. Скажи прямо. Ты думаешь, София не твоя?
Я молчал. Смотрел в раковину, где лежала ложка. Смотрел так, будто от моего ответа зависела её судьба.
— Просто глаза... — выдавил я, не глядя на неё. — Ни у кого в роду таких не было. Я всё проверил.
— Ясно, — сказала она. Не крикнула. Просто: «Ясно». И пошла мыть эту ложку. Терла её губкой так, будто хотела стереть рисунок. — А что, по-твоему, я должна делать? Искать в альбомах твоего прадеда-цыгана? Или сразу признаться, в чём меня подозреваешь?
— Я ни в чём не подозреваю! — взорвался я, наконец подняв голову. — Но ты сама посуди! Голубые и зелёные! Откуда карие? Объясни хоть что-нибудь!
— Я не биолог! — её голос дал трещину. — Я её мать! Я девять месяцев её носила, я знаю каждый её сантиметр с рождения! И я не объясняла себе, откуда у неё форма ушей или родинка на плече! Она просто есть! А ты... ты считаешь.
Она выключила воду. Повернулась. Лицо было мокрым не от воды.
— Ты считаешь вероятность. Как в покере. Шансы, что твоя. Шансы, что нет.
— Это не так...
— Это так! Ты уже неделю ходишь, как приговорённый. На ребёнка смотришь, как на улику. На меня — как на преступника. Думаешь, я не вижу?
Она была права. Я именно что считал. Всё началось с тупого, навязчивого гула в голове после той дурацкой пьянки с коллегой Сергеем. Он, хихикая, рассказал историю про знакомого, который «воспитывал африканца». Все ржали. А я сидел и думал: «Карие. У Софьи карие. Почему карие?»
И понеслось. Я, как идиот, полез в интернет. Читал форумы, научно-популярные статьи про рецессивные гены. Фраза «крайне маловероятно» почему-то читалась как «очень даже возможно, если постараться». Я начал копаться в памяти. Искал «улики». Вспомнил, как год назад у Кати был тот самый корпоратив, после которого её телефон «сел». Как она потом неделю была странно задумчивой. Вспомнил её нового начальника, смуглого, с восточными чертами лица. Раньше эти картинки были просто картинками. Теперь сложились в уродливую мозаику, которую мой параноидальный мозг подписал: «ОБМАН».
Но вслух-то я ничего не говорил. Думал, что мастерски скрываю. Оказалось, я был прозрачнее стекла.
— И что ты хочешь? — спросила Катя тихо. — Чтобы я поклялась на библии? Или уже придумал способ проверить?
Меня будто ошпарило. Она попала в точку. В кармане куртки, висящей в прихожей, уже лежал пакетик с её детскими волосиками, которые я, дрожащими руками, состриг ножницами, пока она купалась. И мои, выдернутые с корнем.
— Есть... есть тесты, — пробормотал я, ненавидя себя в эту секунду больше, чем когда-либо. — Чтобы развеять все сомнения раз и навсегда. Для спокойствия.
Она засмеялась. Сухо, беззвучно.
— Для твоего спокойствия. А для моего? Ты думал, каково мне? Жить с человеком, который в любой момент может попросить «развеять сомнения»? Сдать нашу дочь, как вещь в комиссионку, на экспертизу подлинности?
— Это не про тебя! Это про гены!
— ВСЁ ЭТО ПРО МЕНЯ! — она всё-таки крикнула. Разбила тишину вдребезги. — Если бы ты верил мне, тебе в голову не пришло бы проверять гены! Ты бы просто любил её! Какие бы глаза у неё ни были! Золотые, фиолетовые, в полоску!
Она ушла в комнату к спящей Софии. Закрыла дверь. Я остался на кухне с запахом печенья и чувством, что только что собственными руками выдернул из-под ног доски, на которых стоял наш общий мир.
Тест я всё-таки сделал. На следующий день, остервенев, как загнанный зверь. Отправил эти волосы в контору с безликим названием «Генотек». Заплатил 17 300 рублей — ровно столько, сколько мы откладывали на её новый диван. Ирония. Семь дней я был не человек, а нервный сгусток. Катя со мной не разговаривала. Ходила мимо, как мимо мебели. Единственный раз она сказала, глядя куда-то мимо меня:
— Когда придет результат, ты его увидишь первым. Решай, что делать. Но если там будет то, чего ты так боишься... Не смей даже смотреть в её сторону. Никогда.
Я молчал. Я уже почти не боялся «того» результата. Я начал бояться того, что будет, если результат будет «хороший». Как я буду смотреть ей в глаза после этого?
Ответ пришёл в среду, в 11:47. Я помню время, потому что смотрел на часы, пытаясь оттянуть момент. Письмо на почте. PDF-файл. Я открыл его в туалете на работе. Прокрутил вниз, мимо кучи цифр и графиков.
«Заключение: биологическое отцовство в отношении анализируемого ребёнка не исключено. Совокупный индекс отцовства: 9 999 999. Вероятность отцовства: 99,99999%».
Я ждал облегчения. Эйфории. А почувствовал лишь ледяную, тошнотворную пустоту в животе. Как будто выпил литр ледяной воды. Всё. Доказано. Я — отец. И я только что доказал жене, что не верю ей. Что наша семья стоит меньше, чем 17 тысяч и неделя ожидания.
Я приехал домой рано. Она сидела на полу в гостиной, собирала с Софией пазл.
— Катя.
Она подняла на меня глаза. Без вопрошания. Просто ждала.
— Она моя. Вот, — я протянул распечатанный листок. Рука дрожала.
Она не стала брать. Кивнула в сторону стола.
— Положи туда.
— Кать, прости... Я был слепым идиотом. Я...
— Что ты будешь делать теперь? — перебила она. Спокойно.
— Что? Я... буду любить вас. Мы будем жить как раньше.
— Как раньше? — она наконец посмотрела на листок на столе. — Раньше не было этой бумажки между нами, Макс. Раньше ты не отправлял волосы нашей дочери в лабораторию, чтобы доказать себе, что имеешь право её любить. Раньше ты мне доверял. Это уже не вернуть.
Она встала, взяла Софию на руки.
— Мы уезжаем к маме. Побудем там. Мне нужно подумать.
— Над чем думать?! — закричал я, чувствуя, как почва окончательно уходит. — Всё доказано! Ты была права! Я — виноват! Я признаю! Что ещё?!
— Над тем, — сказала она уже из прихожей, надевая на дочь куртку, — хочу ли я жить с человеком, для которого моё слово ничего не стоило. Хватит ли у меня сил каждый день помнить, что ты способен на такое. И смогу ли я когда-нибудь смотреть на тебя, не видя того человека, который требовал доказательств.
Дверь закрылась. Не хлопнула. Щёлкнула. Самый обычный звук. С него всё и началось.
Что было дальше? Скучные, предсказуемые вещи. Она не вернулась. Через два месяца я получил повестку. В суде она была краткой: «Нет доверия. Дальнейшая совместная жизнь невозможна». Судья, пожилая женщина, спросила меня: «Вы понимаете, что своими действиями оскорбили не только жену, но и саму идею семьи?» Я кивал. Что ещё оставалось?
А потом, спустя годы, уже на одной из наших «передач» Софии, Катя, глядя куда-то в сторону, сказала:
— Кстати, нашла ту самую фотографию. Твоей прабабушки по материнской линии. Анны. У неё, похоже, и правда были тёмные глаза. Просто снимок чёрно-белый, я не придала значения. Нашла случайно, разбирая старые альбомы у мамы.
Я просто стоял. Смотрел, как наша дочь качается на качелях, которые я ей купил и повесил здесь, во дворе её нового дома.
— Ну... вот, — сказал я. — Генетика.
— Да, — ответила она. — Генетика.
И всё. Мы больше не говорили об этом. Мы говорим о школе Софии, о деньгах, о графике. Её глаза — просто её глаза. Они больше не вопрос. Они — просто часть её. Как родинка. Как смех.
Я получил свой ответ. Чистый, ясный, научный. И заплатил за него той самой расплывчатой, ненаучной, тёплой и шумной штукой, которая называлась «семья». Глупый обмен.
А у вас бывало такое — вцепиться в какую-то мелкую, но едкую «нестыковку» в отношениях (не обязательно в измене, может, в деньгах, в словах, в поступках) и раздуть её до размеров вселенной, пока от самой вселенной не осталась одна пыль? И главное — что было после, когда пыль улеглась?