Я стояла у кассы и смотрела на цифры на экране. Семьсот сорок восемь рублей.
А в кошельке — пятьсот тридцать. И карта пустая. До пенсии — четыре дня.
— Бабуль, а ты что там считаешь? — Артёмка дёргал меня за рукав. — Пойдём уже!
Он держал эту шоколадку в руках. Ту самую, которую сам выбрал. С орехами. Большую. За двести шестьдесят рублей.
— Сейчас, Артёмка — я улыбнулась ему. Или попыталась. — Подожди минутку.
Кассирша смотрела на меня уставшими глазами. Позади уже собралась очередь. Мужик с пивом тяжело вздыхал. Женщина с корзиной, полной продуктов, отвернулась к витрине — делала вид, что не замечает моего замешательства.
А я стояла. И думала. Можно отложить молоко. Можно обойтись без масла — дома ещё есть немного. Булку... нельзя. Артёмка любит с маслом и сахаром. Яйца — тоже нельзя, я обещала ему омлет завтра. Шоколадку убрать?
Я посмотрела на внука. Он прижимал эту плитку к груди, как сокровище. Глаза блестели. Восемь лет, а радуется, как малыш. Потому что дома у него... дома у него ничего нет. Ни шоколадок, ни радости.
Мать пьёт третий месяц. Отец ушёл год назад — к другой. К той, у которой квартира побольше и проблем поменьше. Артёмка у меня теперь живёт. С сентября. Забрала его с одним рюкзачком, так и остался.
— Может, что-то уберём? — тихо спросила кассирша. В её голосе не было осуждения. Просто усталость. И понимание, наверное.
— Да, сейчас...
— Бабушка, а можно я эту шоколадку маме отнесу? — вдруг говорит Артёмка. — Когда она станет не пьяная, я ей отнесу. Может, она тогда не будет грустная?
Сердце моё остановилось. Просто взяло и замерло на секунду.
Он же не для себя. Он для неё. Для той, которая забыла про него три месяца назад. Которая не звонит. Не приходит. Которая выбрала бутылку вместо сына.
— Уберите масло — сказала я кассирше. Голос дрожал. — И молоко тоже.
Она молча убрала. Пробила чек. Четыреста двенадцать.
Я расплатилась. Взяла пакет. Артёмка прыгал рядом с шоколадкой в руках.
А я шла и думала: как же объяснить ему, что его мама... Что она не станет "не пьяная" от шоколадки? Что она выбрала. Давно уже выбрала. И не его.
Но я молчала. И улыбалась. Потому что он улыбался с шоколадкой в руках.
Дома я приготовила ужин из того, что было. Гречка с луком. Артёмка ел молча. Шоколадка лежала на столе. Нетронутая.
— Ты не хочешь попробовать? — спросила я. — Хоть кусочек?
— Не-а — он покачал головой. — Это маме. Я же сказал.
Я поставила чай. Мы сидели на кухне. Я, внук и эта шоколадка, между нами. Как символ чего-то. Надежды, наверное. Или иллюзии.
— Бабуль, а когда мы к маме пойдём?
Вот оно. Я знала, что он спросит. Рано или поздно.
— Не знаю, Тёмочка. Может, на выходных...
— А она будет рада меня увидеть?
Господи. Что ответить восьмилетнему ребёнку, который спрашивает, будет ли рада его собственная мать?
— Конечно — соврала я. — Конечно, будет.
Он кивнул. Допил чай. Взял шоколадку и понёс в свою комнату — ту самую, которая раньше была моей кладовкой. Теперь там стоит раскладушка, старый комод и детские рисунки на стенах...
Я осталась на кухне. Одна. С почти пустым кошельком и полным сердцем от боли.
В субботу я всё-таки решилась. Позвонила дочери. Она не взяла трубку. Написала ей. Она прочитала, но не ответила. Тогда я просто поехала. С Артёмкой. С его шоколадкой.
Квартира встретила нас тишиной и затхлым запахом. Я открыла своим ключом. Она лежала на диване. Живая. Это главное, что я проверяла каждый раз. Дышит ли.
— Мама? — позвал Артёмка.
Она открыла глаза. Посмотрела на меня. Потом на Артёмку.
— А... это вы...
Артёмка стоял в дверях и сжимал свою шоколадку. Я видела, как дрожат его руки.
— Мама, я тебе шоколадку принёс — тихо сказал он. — Ты... ты её любишь?
Дочь села. Посмотрела на сына. Долго, внимательно. И я на секунду подумала: может быть? Может, сейчас что-то изменится?
— Спасибо — сказала она. — Положи на стол.
Артёмка осторожно положил шоколадку на стол между пустыми бутылками и грязной посудой.
— Мам, а когда ты придёшь? — спросил он. — К бабушке? К нам?
Она молчала. Просто смотрела куда-то мимо.
— Не знаю, сынок. Потом. Как-нибудь.
Вот и всё. Мы ушли через пять минут. Артёмка не плакал. Просто шёл рядом и молчал. А я держала его за руку и думала: когда это всё закончится? Когда я смогу сказать ему правду, что мама не придёт. Что "потом" и "как-нибудь" — это её способ сказать "нет".
Вечером я зашла к нему в комнату. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку.
— Тёма?
— Бабуль, а почему мама не съела шоколадку? — спросил он, не поворачиваясь. — Я же специально для неё...
Я села на край раскладушки. Погладила его по спине.
— Знаешь... Иногда люди болеют. Не простудой. По-другому. И тогда им всё равно. И на шоколадки, и на...
— И на детей? — перебил он.
Я замолчала.
— И на детей — тихо повторил Артёмка. — Я понял.
Мы сидели в тишине. Я не знала, что сказать. Все слова казались неправильными.
— Бабуль, а ты меня любишь? — вдруг спросил он.
— Больше жизни, Тёмочка. Больше всего на свете.
— Тогда ладно — он повернулся ко мне. Глаза красные, но сухие. — Мне тебя хватит. Я тебя тоже люблю.
И улыбнулся.
Господи. Как же он улыбался. Через боль. Через обиду.
Я обняла его. Крепко-крепко. И подумала: справлюсь. Как-нибудь справлюсь.
Потому что у меня есть он.
А у него есть я. И пусть без шоколадок. Пусть без мамы. Но мы справимся...
Прошло три недели
Артёмка больше не спрашивал про маму. Не просил к ней съездить. Шоколадку не вспоминал.
Он просто жил. Ходил в школу, делал уроки за кухонным столом, помогал мне мыть посуду. По вечерам рисовал. Всё те же рисунки, что и раньше. Домики. Семью. Только теперь на них были всего две фигурки — большая и маленькая.
Я научилась экономить ещё жёстче. Покупала самое дешёвое. Считала каждый рубль. Перестала ездить на маршрутке. Ходила пешком. Сорок минут в одну сторону до магазина, в котором цены были подешевле.
А потом был тот вторник.
Я пришла домой раньше обычного. Нашла подработку рядом с домом. Артёмка сидел на кухне и плакал. Тихо так. Уткнувшись в сложенные на столе руки.
— Тёма! — я бросилась к нему. — Что случилось? Ты ударился? Тебя кто-то обидел?
Он поднял голову. Лицо мокрое, глаза красные.
— Бабуль... я... — он всхлипнул. — У меня завтра день рождения.
Я замерла.
Господи. Как я могла забыть? Восьмое декабря. Ему девять лет. А я... я забыла. Впервые в жизни забыла про день рождения внука.
— Артёмка, я... — я не знала, что сказать.
— Я не про подарки — быстро заговорил он, вытирая слёзы рукавом. — Честно! Мне ничего не надо. Просто... просто Максим сегодня хвастался, что ему мама торт на день рождения испекла. А Соня говорила, что у неё был целый стол сладостей. И я подумал... — он снова всхлипнул. — Подумал, что у меня никогда так не будет. Потому что мама не придёт. А ты... ты и так всё для меня делаешь, и денег нет, и...
Он заплакал по-настоящему. Навзрыд. Как плачут дети, когда больше не могут держать в себе.
Я обняла его. Прижала к себе. И сама чуть не расплакалась.
— Будет — прошептала я. — Обещаю. Будет у тебя день рождения. Будет торт...
Он не верил. Я видела это по его глазам. Но я пообещала.
В ту ночь я не спала. Сидела на кухне и считала. В кошельке — четыреста рублей. До пенсии — неделя. На неделю нужно купить хлеб, молоко, крупу, овощи...
А торт хороший стоит дорого.
Даже самый дешёвый стоит двести пятьдесят.
Я открыла старую кулинарную книгу ту, что досталась мне от моей матери. Листала страницы. Рецепты тортов требовали яиц, масла, сахара, муки... У меня было только немного муки. И три яйца.
А потом я увидела его. Рецепт своего любимого торта. Тот самый, который я пекла когда-то. Для дочери. Каждый год, на день рождения.
Пока она не выросла. Пока не сказала, что торты — это прошлый век, что она лучше в ресторан сходит.
Я посмотрела на список ингредиентов. Мне нужно было докупить только сгущёнку, желатин и ещё масло. Это можно уложить в сто рублей. Если постараться.
Утром я пошла в магазин. Тот, что подальше. Где подешевле. Взяла сгущёнку, желатин, масло — развесное.
Я шла домой и улыбалась. Потому что у меня всё получится. Я испеку торт. Не покупной, а настоящий. Домашний.
Артёмка был в школе, когда я начала готовить. Взбивала масло с сахаром. Руки уже не те, уставали быстро. Сварила сгущёнку. Раскатывала коржи.
Торт получился... Я поставила его в холодильник и стала ждать.
Артёмка пришёл из школы хмурый.
— Бабуль, можно я в комнату пойду? — спросил он грустно.
— Подожди — сказала я. — Иди сюда.
Он нехотя прошёл на кухню.
И замер.
На столе стоял торт. Мой торт. Рядом — девять свечек. Я нашла их в ящике, старые, от прошлых праздников.
— Это... это мне? — прошептал Артёмка.
— Тебе. С днём рождения, Тёма.
Он подошёл ближе. Смотрел на торт так, будто видел чудо.
— Ты... ты сама испекла?
— Сама. По бабушкиному рецепту. Твоей прабабушки. Она всегда говорила — торт, испечённый с любовью, вкуснее любого магазинного.
Я зажгла свечки.
— Загадывай желание — сказала я.
Артёмка закрыл глаза. Губы шевелились. Он что-то шептал. Потом резко открыл глаза и задул свечи. Все сразу.
— Что загадал? — спросила я.
— Не скажу — он улыбнулся. — А то не сбудется.
Мы резали торт. Он действительно получился… Хотя коржи были разной толщины, крем местами потёк.
Но Артёмка ел и закрывал глаза от удовольствия.
— Бабуль, это самый вкусный торт в моей жизни — сказал он с набитым ртом. — Честное слово! Спасибо!
И я поверила. Потому что в его глазах не было той пустоты, что была три недели назад. Была радость. Настоящая.
Вечером, когда Артёмка уже лёг спать, позвонила дочь.
Я даже не сразу поняла, кто это. Голос трезвый. Впервые за месяцы.
— Мам... я... — она помолчала. — Я в центре. Реабилитационном. Третий день уже.
Я молчала. Не знала, что сказать.
— Я знаю, что ты обо мне думаешь. Знаю, что... что я всё испортила. Но я хочу попробовать. Врачи говорят, есть шанс. Маленький, но есть.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросила я. Голос звучал жёстче, чем хотелось.
— Потому что сегодня у Тёмы день рождения. И я... я не поздравила его. Мам, передай ему... передай, что я помню. И что я правда пытаюсь...
— Не надо — сказала я. — Не обещай ему. Лучше промолчи, чем снова обмануть.
— Я не обещаю. Я говорю, что попытаюсь. Это разные вещи.
Мы помолчали.
— Та шоколадка... — вдруг сказала дочь. — Я её не съела. Она до сих пор лежит. Я каждый день смотрю на неё. И думаю… Какого чёрта я променяла сына на бутылку?
Я слышала, как она плачет. Тихо, сдавленно.
— Не знаю, получится ли у меня — продолжала она. — Честно не знаю. Но я должна попытаться. Хотя бы попытаться быть матерью. Настоящей.
— Попытайся — сказала я. — Но знай, если ты снова его бросишь, я тебя не прощу. Никогда.
— Знаю.
Мы попрощались. Я положила трубку и долго сидела в темноте. Не знала, верить или нет. Сколько раз она уже обещала? Сколько раз «завязывала»?
Но что-то в её голосе было другим. Не надежда даже. Отчаяние, скорее. Последний шанс.
Прошёл месяц
Потом ещё два. Дочь не звонила. Я не узнавала о ней ничего.
Артёмка жил со мной. Привык. Перестал спрашивать про маму. Рисовал свои рисунки...
А потом наступил тот мартовский день.
Я вернулась с работы. Дочь сидела у подъезда. В нормальной одежде. Чистая. Трезвая.
— Мам — сказала она. — Я прошла программу. Полностью. Я понимаю, что рано ещё о чём-то говорить. Просто... можно я буду приходить? Иногда? Чтобы он увидеть его.
Я смотрела на неё. На свою дочь. И видела в её глазах… Она правда пытается.
— Иди — сказала я. — Но если выпьешь хоть раз...
— Не выпью — она покачала головой. — Больше не выпью. Обещаю.
Мы поднялись домой. Артёмка делал уроки.
— Тёма — позвала я. — Тут к тебе гостья.
Он вышел из комнаты. Увидел мать.
Замер…
— Привет, сынок — тихо сказала она.
Он молчал. Просто смотрел.
— Я принесла тебе кое-что, — она протянула пакет.
Артёмка заглянул внутрь. Там лежала та самая шоколадка. Немного потрёпанная, но целая. А ещё конфеты, печенье…
— Ты же хотел, чтобы я её съела, когда стану «не пьяная» — сказала дочь. — Вот. Я стала. Давай вместе её съедим? И бабулю угостим.
Артёмка посмотрел на меня. Я кивнула.
Они сели за стол. Развернули шоколадку. Разломили на части. Ели молча.
А я стояла рядом и думала: может быть. Может, у неё всё получится. Может, эта шоколадка действительно стала символом чего-то. Не конца. Начала.
Прошло ещё несколько месяцев
Дочь устроилась на работу. Приходила каждую неделю. Трезвая. Приносила Артёмке книжки, игрушки. Гуляла с ним. Помогала с уроками.
Я видела, как Тёма оттаивает. Медленно, осторожно. Но оттаивает.
А в августе она пришла и сказала:
— Мам, я работаю. Я справилась… Может, Тёма... может, он переедет?
Я посмотрела на внука. Он сидел рядом и молчал.
— Тёма, ты хочешь? — спросила я.
Он посмотрел на мать. Потом на меня.
— А можно я буду жить с мамой, но к тебе приходить? — спросил он. — Каждый день? Ну, или почти каждый?
Я улыбнулась сквозь слёзы:
— Конечно, Артёмка. Конечно, можно.
Артёмка переехал к матери в сентябре. Но каждый вечер прибегал ко мне. Делал уроки на моей кухне. Ужинал. Рассказывал про школу.
А однажды принёс новый рисунок. На нём были три фигурки. Большая, средняя и маленькая.
— Это мы — сказал он. — Наша семья.
Я повесила рисунок на холодильник. И когда осталась одна, заплакала. От счастья. От облегчения.
Потому что тогда, у кассы, когда я выбирала между маслом и шоколадкой, я не знала, что выбираю. Не знала, что эта плитка шоколада за двести шестьдесят рублей станет ниточкой. Тоненькой, хрупкой ниточкой, которая потянет за собой всё остальное.
Что моя дочь будет видеть эту шоколадку каждый день в своей пьяной квартире. И однажды осознает что-то важное…
Что Артёмка поймёт, что любовь не в подарках. А в бабушкином торте, испечённом на последние деньги.
Что иногда самое болезненное решение у кассы — это самое верное.
Я стояла тогда и не знала, как правильно поступить. А внук просто улыбался с шоколадкой в руках.
А теперь улыбаемся мы все.
Вся наша небольшая семья.
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍