Швабра выскользнула из рук и с глухим стуком упала на мраморный пол. Я стояла посреди огромного холла и чувствовала, как горят щёки. Не от стыда. От злости.
— Что, руки не держат? — Виктория Андреевна сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и листала что-то в золотистом телефоне. — Подними. И перемой. Вон там, у лестницы, разводы остались.
Я подняла швабру. Молча. Как делала это последние три года. Три года в этом доме. «Марина, кофе», «Марина, погладь», «Марина, почему пыль на подоконнике?». А ведь когда-то… Впрочем, неважно.
— Кстати — Виктория Андреевна наконец оторвалась от телефона, — в субботу у нас гости. Человек сорок. Проследи, чтобы всё было идеально. И сама не высовывайся. Ты знаешь, как Константин Павлович не любит видеть прислугу.
Константин Павлович. Её муж. Владелец сети ресторанов, двух отелей и какого-то там холдинга. Высокий, седоватый, с тяжёлым взглядом. За три года он сказал мне ровно семь слов. Я считала.
— Хорошо — кивнула я.
— «Хорошо, Виктория Андреевна» — поправила она. — Сколько можно повторять?
— Хорошо, Виктория Андреевна.
Она усмехнулась. Довольная. Как кошка, которая поймала мышь и теперь играет с ней. Не голодная — просто ради удовольствия.
— Знаешь, Марина, я иногда думаю… Как ты вообще живёшь? Вот так — изо дня в день. Швабра, тряпка, чужие полы. Тебе же, сколько? Тридцать два?
— Тридцать четыре.
— Ещё хуже. — Она поднялась, одёрнула шёлковый халат. — В тридцать четыре года нормальные женщины уже чего-то добились. А ты… Ты жалкая поломойка, Марина. Такой и останешься. До старости будешь мыть чужие полы и завидовать тем, кто живёт по-настоящему.
Она ушла. Цокот каблуков по мрамору. Запах духов — тяжёлых, приторных, дорогих.
Я стояла с этой дурацкой шваброй и думала: а ведь она права. Права, чёрт возьми.
Тридцать четыре года. Съёмная комната в коммуналке. Мать в деревне, которой я отправляю половину зарплаты. Ни мужа, ни детей, ни… ничего.
Жалкая поломойка.
Я посмотрела на своё отражение в начищенном до блеска полу. Усталое лицо. Волосы, стянутые в хвост. Руки — красные, с потрескавшейся кожей.
И вдруг подумала: а когда это случилось? Когда перестала мечтать, хотеть, жить?
Вечером, уже дома, я достала из шкафа старую коробку. Открыла. Фотографии. Дипломы. Вырезки из газет.
«Молодая художница Марина Северова — открытие года», — гласил заголовок двенадцатилетней давности. Моё лицо на чёрно-белом снимке. Молодое. Счастливое. Живое.
Была такая Марина. Когда-то. Талантливая. Подающая надежды. Её картины висели в галереях, о ней писали журналы, её приглашали на выставки…
А потом появился Игорь.
Красивый. Обаятельный. Художник, который сказал, что любит. Который убедил, что её картины — это подражательство, вторичность, ерунда. Который брал её деньги «на развитие общего дела». Который исчез однажды утром — вместе со всеми накоплениями и парой её лучших работ, которые потом продал под своим именем.
После Игоря остались долги. Болезнь матери. Съёмные углы. Работа — любая, какая найдётся. И швабра…
Я закрыла коробку.
Двенадцать лет. Двенадцать лет я не держала в руках кисть.
В субботу дом гудел, как улей. Официанты, повара, декораторы — все носились, сталкивались, ругались шёпотом. Виктория Андреевна царила в центре этого хаоса, отдавая приказы направо и налево.
— Марина! Там, в малой гостиной, кто-то пролил вино на паркет. Быстро!
Я схватила тряпку и побежала.
Малая гостиная. Камин, антикварная мебель, картины на стенах. Я опустилась на колени, начала оттирать пятно…
И замерла. Картина над камином. Пейзаж. Осенний лес, туманное озеро, одинокая лодка у берега.
Моя картина.
Та самая. Которую Игорь «продал под своим именем». Которая принесла ему признание и деньги. Которая висела когда-то на выставке современного искусства, а теперь…
Теперь висит в доме, где я мою полы.
— Нравится? — раздался голос за спиной.
Я обернулась. Константин Павлович. Стоит в дверях, смотрит на меня своими тяжёлыми глазами.
— Я… простите… пятно…
— Я спросил — нравится ли тебе картина.
Что-то было в его голосе. Что-то странное. Не приказ. Не раздражение. Что-то похожее на… интерес?
— Да — сказала я. — Нравится.
— Знаешь, кто её написал?
Пауза. Долгая. Бесконечная.
— Знаю — ответила я. — Я.
Он не удивился. Совсем. Только кивнул. Медленно, задумчиво.
— Я так и думал. Ты ведь Марина Северова, да? Та самая Северова, которая исчезла двенадцать лет назад?
Мир качнулся. Пол поплыл под ногами.
— Откуда вы…
— Я купил эту картину у одного проходимца по фамилии Воронов. Он клялся, что сам написал. Но я навёл справки. — Он подошёл ближе, остановился рядом. — Когда моя жена наняла тебя три года назад, я сразу узнал. По фотографиям. По рукам — у художников особенные руки, даже если они держат швабру.
— Почему вы молчали?
— Ждал.
— Чего?
Он повернулся к картине. Долго смотрел.
— Ждал, когда ты сама вспомнишь, кто ты такая.
Гости прибывали. Смех, звон бокалов, обрывки разговоров. Я металась между кухней и залом, выносила грязную посуду, вытирала столы…
И всё время чувствовала на себе его взгляд.
Константин Павлович. Он следил за мной. Весь вечер. Молча. Издалека.
А потом случилось то, что изменило всё
Виктория Андреевна вышла к гостям в новом платье. Бордовом, с открытой спиной, усыпанном стразами. Она сияла. Купалась в комплиментах.
— Дорогая, ты великолепна! — воскликнула какая-то дама в перьях.
— Ах, ну что вы… — томно отмахнулась Виктория Андреевна. — Это всё Костик. Он меня балует.
Я несла поднос с шампанским мимо них, когда она вдруг схватила меня за локоть. Бокалы качнулись, зазвенели.
— О, а вот и наша помощница! — громко объявила Виктория Андреевна. — Познакомьтесь, это Марина. Моя незаменимая… как это называется… прислуга!
Хохот. Вежливый, светский, снисходительный.
— Марина у нас мастер на все руки. Правда, руки эти только для швабры годятся. — Ещё смех. Громче. — Но мы её любим. Куда бы мы без неё? Кто бы мыл наши полы?
Она наслаждалась. Каждым словом. Каждым унижением. А я стояла. Молча. Как всегда.
И вдруг…
— Достаточно — раздался голос Константина Павловича. Тихий. Ледяной.
Смех оборвался.
— Костя? — Виктория Андреевна нервно улыбнулась. — Что такое?
— Я сказал — достаточно.
Он вышел вперёд. Остановился рядом со мной. И заговорил — громко, чтобы слышали все:
— Дамы и господа. Позвольте представить вам Марину Северову. Художницу, чьи работы когда-то украшали лучшие галереи страны. — Он указал на картину над камином. — Эта картина — её работа. Как и три других в моей коллекции.
Тишина. Гробовая.
— Что? — выдохнула Виктория Андреевна. — Костя, что за бред?
Но он не слушал. Повернулся ко мне. И сказал слова, которые я буду помнить до конца жизни:
— У меня к вам предложение, Марина. Деловое. Я хочу организовать вашу персональную выставку. Полностью за мой счёт. Лучшая галерея города. Лучшие критики. Всё, что нужно.
Я открыла рот. Закрыла. Снова открыла.
— Но… почему?
— Потому что талант — это редкость. А справедливость — ещё большая редкость. — Он чуть улыбнулся. Впервые за три года. — И потому что я хочу увидеть, как мир снова узнает ваше имя.
Виктория Андреевна стояла белая как мел. Её губы дрожали.
— Костя… ты не можешь… это же просто поломойка!
— Эта «поломойка» — медленно произнёс он, — стоит десятка таких, как ты.
Бокал выскользнул из её пальцев. Разбился о мраморный пол с тонким, почти музыкальным звоном.
И я вдруг поняла: вот он. Момент, которого я ждала двенадцать лет. Момент, когда всё наконец может измениться. Может. Если я решусь. Если хватит смелости взять кисть снова. Если…
Я посмотрела на свои руки. Красные. Потрескавшиеся. Руки поломойки. Руки художника.
— Мне нужно подумать — сказала я.
— Конечно — кивнул он. — У вас есть время до утра. Если решите, то я жду вас по этому адресу.
И дал мне свою визитку.
До утра. Есть время на решение, которое изменит всю мою жизнь.
Я положила поднос на стол. Сняла передник. Аккуратно сложила его на стуле.
И вышла из дома.
Позади остались гости, разбитый бокал, бледная Виктория Андреевна.
Впереди — ночь. И выбор.
И я почему-то знала: что бы ни случилось дальше, назад дороги уже нет.
Ночь была холодной. Такой, когда ветер забирается под куртку и выдувает остатки тепла.
Я шла по набережной. Без цели. Без направления. Просто шла — и думала.
Двенадцать лет я прятала от себя правду. Убеждала, что всё кончено. Что та Марина — молодая, талантливая, живая — исчезла. Под грудой счетов, долгов, чужих полов.
А, оказывается, нет. Просто ждала своего часа.
Фонари отражались в чёрной воде. Жёлтые пятна на тёмном зеркале. Красиво. Раньше я бы остановилась, достала блокнот, набросала эскиз… Раньше.
Я села на скамейку. Достала телефон. Три пропущенных от Виктории Андреевны. Один голосовой от неё же — наверняка истерика. Удалила не слушая.
А потом открыла галерею. Старые фотографии, которые так и не удалила. Мои работы. Десятки картин, которых больше не существует — проданы, потеряны, украдены.
«Осенний вальс». «Молчание». «Та, что ждёт».
Господи. Какой же я была. Какой могла бы стать.
В восемь утра я стояла у двери той самой квартиры. Третий этаж. Латунная табличка: «К.П. Вершинин».
Он открыл сразу. Словно ждал. Наверное, и правда ждал.
— Входите, Марина.
Квартира оказалась неожиданно простой. Никакого мрамора, никакой позолоты. Книги на полках. Старый рояль у окна. И картины. Много картин. На стенах, на полу, прислонённые к мебели.
— Моя настоящая коллекция — сказал он, перехватив мой взгляд. — Та, что в особняке — для гостей. А эта — для меня.
Я узнала несколько работ. Серов. Коровин. И между ними — мои. Три картины из той, прошлой жизни.
— Зачем вам это? — спросила я. — Выставка, вся эта история… Вы же понимаете, что Виктория Андреевна…
— Моя жена — перебил он, — выйдет завтра из моего дома. С чемоданом и щедрыми отступными. Развод — дело решённое.
Я молчала. Не знала, что сказать.
— Не из-за вас — добавил он. — Из-за того, кто она есть. Я терпел столько лет. Достаточно.
Он указал на кресло. Я села. Он остался стоять у окна, спиной к свету.
— Вы не ответили на мой вопрос, Марина. Персональная выставка. Да или нет?
Да или нет. Два слова. Две разные жизни.
— Я не писала двенадцать лет — сказала я. — Я даже не знаю, смогу ли ещё…
— Сможете.
— Откуда такая уверенность?
Он повернулся. Посмотрел на меня долго, внимательно. Так смотрят на картину в галерее, пытаясь понять замысел художника.
— Потому что талант — это не навык. Это часть души. А душу нельзя потерять. Можно только забыть о ней на время.
Месяц спустя
Я стояла в пустой мастерской. Константин — он просил называть его по имени — снял для меня это помещение. Бывший заводской цех. Огромные окна. Бетонный пол. Пустые стены, ждущие, когда их заполнят.
На столе — краски. Кисти. Холсты. Я не притрагивалась к ним неделю. Приходила каждый день. Сидела. Смотрела. И уходила.
Страшно.
Двенадцать лет я прятала себя настоящую так глубоко, что теперь не могла найти дорогу назад. Каждый раз, когда я брала кисть, рука начинала дрожать. Каждый раз, когда я закрывала глаза и пыталась увидеть картину, не видела ничего.
— Ты слишком много думаешь — сказал Константин однажды вечером.
Мы сидели в маленьком кафе неподалёку. Он приезжал каждый день — проверить, как дела. Ни разу не упрекнул. Ни разу не поторопил.
— Я думаю, что ошиблась. Что всё это зря.
— А ты попробуй не думать. Попробуй просто… делать.
— Это как?
Он помолчал. Отпил кофе.
— Когда мне было двадцать три, я потерял всё. Бизнес. Деньги. Жену — первую, не Викторию. Она ушла, когда закончились деньги. Я сидел в пустой квартире и думал: всё, конец. Я неудачник. Я ничего не стою.
Я слушала. Он никогда раньше не рассказывал о себе.
— А потом встал и пошёл работать. Грузчиком на рынке. Не потому, что верил в успех. А потому, что надо было что-то делать. И знаешь… даже работая грузчиком, я не переставал думать… В моей голове рождалось много разных идей. И именно там я встретил человека, который стал моим первым партнёром. Который поверил в меня. С которым мы построили всё, что у меня сейчас есть.
— К чему вы это?
— К тому, что иногда не надо ждать вдохновения. Веры в себя. Ощущения, что ты готов. Иногда надо просто взять кисть и начать. А остальное придёт.
В ту ночь я не пошла домой. Осталась в мастерской. Села перед пустым холстом. Взяла кисть. Обмакнула в краску — синюю, глубокую, как ночное небо. И провела первую линию.
Рука дрожала. Линия вышла кривой, неуверенной.
Вторая — чуть лучше.
Третья. Четвёртая.
Я не знала, что рисую. Не думала о композиции, о сюжете, о смысле. Просто — цвет. Движение. Ощущение.
Краска пахла так же, как двенадцать лет назад. Масло, льняное семя, скипидар. Запах моей юности. Запах моей настоящей жизни.
Я плакала и смеялась одновременно. Краска попадала на руки, на лицо, на одежду. Мне было всё равно.
К утру холст был заполнен. Хаос цветов, линий, пятен. Не картина — выплеск. Крик. Первое слово после многолетнего молчания.
Я отступила на шаг. Посмотрела.
Это было ужасно. Сумбурно. Непрофессионально. Но это было живое.
Прошло три месяца
Двадцать семь картин. Я работала как одержимая. Вставала в пять утра, ложилась за полночь. Забывала есть. Разговаривала сама с собой. Иногда кричала на холсты, когда что-то не получалось.
Константин приезжал каждую неделю. Смотрел. Молчал. Иногда — очень редко — говорил:
«Вот это. Это — настоящее».
Я научилась доверять его молчанию больше, чем его словам.
Виктория — бывшая Виктория Андреевна — пыталась связаться со мной дважды. Первый раз — чтобы накричать в трубку о «неблагодарности» и «предательстве». Второй — чтобы предложить деньги за молчание. Она почему-то решила, что у нас с Константином роман.
Романа не было. Было что-то другое. Что-то, чему я не могла найти название. Он верил в меня. Не требуя ничего взамен. Просто — верил.
Может быть, это и есть любовь. Та, настоящая. Не та, что была с Игорем — жадная, берущая, разрушающая. А другая. Которая даёт.
День открытия выставки
Галерея «Новый век» — одна из лучших в городе. Белые стены. Точечный свет. Мои картины — двадцать четыре работы — развешаны в строгом порядке.
Я стояла у входа и смотрела, как собираются люди. Критики. Журналисты. Коллекционеры. Случайные посетители, увидевшие афишу.
— Волнуешься? — Константин подошёл сзади. Встал рядом.
— Ужасно.
— Это нормально.
— А если им не понравится? Если скажут, что я исписалась? Что двенадцать лет молчания убили талант?
Он помолчал. Потом взял меня за руку. Просто — взял. Впервые за все эти месяцы.
— Тогда мы закажем ужин в хорошем ресторане и напьёмся — сказал он серьёзно. — А завтра ты вернёшься в мастерскую и начнёшь новую картину. Мне нравится, как ты работаешь...
— И всё?
— И всё. Потому что ты — художник, Марина. Не потому, что тебя хвалят или ругают. А потому, что ты не можешь не писать. Это твоя природа. Твоя суть. И никакие критики этого не изменят.
Я сжала его руку в ответ. Крепко. Благодарно.
— Спасибо — сказала я.
— За что?
— За то, что увидел меня. Когда я сама себя потеряла.
Выставка имела успех.
Не оглушительный. Не сенсационный. Три картины купили в первый же вечер. Ещё пять — в течение недели. Критики писали о «возвращении забытого таланта», о «зрелости и глубине», о «художнике, который нашёл себя через страдание».
Громкие слова. Красивые формулировки. Но главное было не в них. Главное случилось на третий день выставки.
Я стояла у своей любимой картины — «После дождя». Серое небо, мокрый асфальт, одинокая фигура с зонтом. Автопортрет, если честно. Та я, какой была все эти годы.
И вдруг услышала голос за спиной:
— Впечатляет.
Обернулась.
Игорь. Постаревший. Погрузневший. С залысинами и мешками под глазами. Но — он. Тот самый. Человек, который украл мою жизнь.
— Привет, Маришка.
Двенадцать лет. Двенадцать лет я представляла эту встречу. Придумывала слова. Репетировала гневные речи. Мечтала увидеть страх в его глазах, раскаяние, хотя бы стыд.
А теперь стояла и ничего не чувствовала. Совсем ничего.
— Ты потрясающе выглядишь — он улыбнулся. Той самой улыбкой. Обаятельной. Лживой. — И картины… Я всегда знал, что ты талантлива.
— Знал — повторила я. — Поэтому украл мои работы и продал под своим именем?
Улыбка дрогнула. Чуть-чуть. На секунду.
— Послушай, это было давно. Мы оба были молоды, глупы…
— Я была влюблена и доверчива. А ты был вором.
— Маришка…
— Меня зовут Марина.
Он замолчал. Смотрел на меня — растерянно, почти жалобно.
— Я хотел извиниться — сказал наконец. — Правда. Я много думал о том, что сделал…
— Двенадцать лет думал?
— Да. И я понял, что был неправ.
Я смотрела на него. На этого человека, которого когда-то любила. Которого ненавидела. Которого боялась встретить.
— Знаешь, Игорь — сказала я медленно, — я много лет представляла, что скажу тебе при встрече. Много страшных, злых, справедливых слов. А сейчас понимаю, что не хочу говорить ничего.
— Почему?
— Потому что ты больше не имеешь значения. Ты был… болезнью. Долгой, тяжёлой болезнью. Но я выздоровела. И теперь ты — просто незнакомый человек. Чужой. Неважный.
Я повернулась и пошла прочь. Не оглядываясь. Не сожалея.
За спиной — тишина. Он не окликнул. Не побежал следом. И это было правильно.
Вечером мы сидели с Константином на крыше его городской квартиры. Небольшая терраса, плетёные кресла, вид на ночной город.
— Я видела Игоря сегодня — сказала я.
— Знаю. Я тоже его видел.
— И что подумал?
Он помолчал. Отпил вина.
— Подумал, что некоторым людям судьба даёт шанс измениться. А они его упускают. И так — всю жизнь. Упускают и упускают. Пока не становится поздно.
— А мне? Мне судьба дала шанс?
Он повернулся ко мне. Улыбнулся — мягко, тепло.
— Судьба дала тебе много шансов, Марина. Ты просто долго выбирала, какой из них взять.
Я засмеялась. Впервые за долгое время — легко, свободно, по-настоящему.
— А ты? Ты — тоже шанс?
— Не знаю — он пожал плечами. — Может быть. Если хочешь.
Я посмотрела на город внизу. Огни. Улицы. Тысячи историй, разворачивающихся прямо сейчас, в этот момент.
А моя история — вот она. Здесь и сейчас. С человеком, который верит в меня. С красками, которые ждут в мастерской. С жизнью, которая только начинается.
В тридцать четыре года.
— Хочу — сказала я.
И он взял меня за руку.
Просто — взял.
И мы сидели молча, глядя на город. Два человека, которые нашли друг друга. Не через страсть, не через романтику из фильмов. Через что-то более настоящее. Через веру. Через терпение. Через готовность видеть в другом то, что он сам в себе не видит.
Прошёл год
Я стою в новой мастерской — просторной, светлой, моей собственной. На стенах — эскизы будущих работ. На мольберте — незаконченная картина. За окном — сад, который мы с Константином посадили весной.
Да. Мы. Вместе. Не сразу. Не быстро. Шаг за шагом, как учатся ходить заново после долгой болезни.
Он развёлся с Викторией официально. Она получила отступные и уехала куда-то. Я не интересовалась. Она больше не имела значения.
Как и Игорь. Как и прошлое. Как и всё, что тянуло назад.
Иногда я думаю о той женщине, которая три года мыла полы в чужом доме. О её красных руках и потухших глазах. О её молчаливой покорности. И не узнаю её.
Она была мной. И она осталась в прошлом.
— Марина! — голос Константина снизу. — Спускайся, обед готов!
Да. Он научился готовить. Для меня. Говорит — это его способ творить. Каждый человек должен что-то создавать. Необязательно картины.
Я откладываю кисть. Вытираю руки. Смотрю в окно. Осень. Жёлтые листья. Туман над садом. Красиво.
Надо будет написать это…
Потом. После обеда. После того, как мы посидим вместе, поговорим о пустяках, посмеёмся над чем-нибудь глупым.
И знаете? Я больше не боюсь.
Не боюсь провала. Критики. Одиночества. Будущего.
Потому что поняла одну простую вещь. Жизнь — это не то, что с тобой случается. Жизнь — это то, что ты делаешь с тем, что случилось.
Меня называли жалкой поломойкой. Говорили, что такой и останусь. Но судьба…
Она смеётся над теми, кто думает, что знает её планы.
Она берёт сломленных — и делает сильными.
Она берёт забытых — и возвращает им имена.
Она берёт тех, кто перестал верить — и учит верить заново.
Надо только не сдаваться.
Надо только сделать первый шаг. А дальше — она поведёт сама.
Я спускаюсь по лестнице. Навстречу — запах чего-то вкусного. Навстречу — улыбке человека, которого люблю.
Впереди — жизнь. Моя.
Настоящая.
Наконец-то — моя.
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍