Родник бил из-под корней старого дуба, стекая в небольшую каменную чашу. Вода была ледяной, и сладкой.
Наталья попробовала, и удивилась такой вкусной воды, она не пила никогда.
— Целебная, — сказала Зинаида Петровна, присаживаясь на поваленный ствол.
— Бабка говорила от всех болезней помогает.
— Врет, конечно. Но вкусная.
Наталья набрала полные ведра, села рядом. Вокруг было тихо, только шелестели листья, да где-то вдалеке перекликались птицы.
— Спасибо, что показали, — сказала она.
Свекровь не ответила. Смотрела на воду, на играющие в ней солнечные блики.
— Я тебя не любила, — произнесла она вдруг. С первого дня не любила.
Наталья молчала.
Это не было новостью Зинаида Петровна, никогда не скрывала своего отношения.
— Думала пустышка. Красивая, тихая, бесхребетная. Виктору нужна была женщина с характером, а он выбрал мышь серую.
— Почему серую?
— Потому что незаметная. В толпе пройдешь не вспомнят. Лица такого нет, чтобы в память врезалась.
Слова били больно, но Наталья не отвела взгляда. За 15 лет с Виктором она привыкла к боли.
Научилась терпеть, не показывая виду.
— Может, вы правы, сказала она спокойно. Может, и серая. Но я вашего сына не бросила, когда он пить начал. Не ушла, когда руку поднимать стал. Осталась и тянула семью, пока он по друзьям шатался.
Зинаида Петровна дернулась, будто ее ударили.
— Руку? — переспросила она. — Виктор бьет тебя?
— А вы не знали?
Молчание. Долгое, тяжелое. Свекровь смотрела на невестку так, словно видела ее впервые.
— Врешь! — сказала она наконец, но без уверенности.
Наталья медленно закатала рукав. На предплечье желтели остатки синяка уже почти зажил. Но следы еще виднелись.
— Это месячной давности. Бывают и свежие.
Зинаида Петровна отвернулась.
Губы ее тряслись, руки комкали край платка.
— Отец его тоже. Начала она и оборвала себя.
— Порода такая. Я думала, с Виктором по-другому будет. Он же в детстве ласковый был, добрый. Котят подбирал, бабушке цветы носил.
— Люди меняются.
— Меняются, эхом повторила свекровь. Обратно шли в молчание. Но что-то неуловимо сдвинулось между ними, лёд тронулся, хотя до весны было ещё далеко.
Вечером Зинаида Петровна впервые не придиралась к ужину. Съела всё, что подали, потом долго сидела за столом, грея руки о кружку с чаем.
— Я напишу ему, — сказала она вдруг.
— Кому?
— Виктору. Напишу, что это неправильно. Что нельзя так?
Наталья покачала головой.
— Не надо. Хуже будет.
— Почему?
— Потому что он разозлится. А отыграется на мне.
Свекровь смотрела на нее долго, пристально. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на стыд.
— Столько лет, — сказала она тихо.
— Столько лет, — я думала, — что ты недостойна моего сына. А выходит, это он тебя не достоин.
Наталья не нашлась, что ответить. Впервые за всё время свекровь назвала её на «ты» не снисходительно, как раньше, а как-то иначе. Почти по-родственному.
Ночью она долго не могла уснуть. Лежала в маленькой комнатке под самодельным лоскутным одеялом и думала о странностях жизни.
Пятнадцать лет вражды, и вот они сидят у родника, и Зинаида Петровна рассказывает о своей бабке, о мельнице, о войне.
15 лет молчания, и вдруг эти слова «он тебя не достоин».
За окном шумел ветер, скрипели ставни. Наталья закрыла глаза и впервые за много лет заснула спокойно.
На следующее утро свекровь встала раньше нее. Когда Наталья вышла на кухню, та уже возилась у плиты, неловко помешивая что-то в кастрюле.
— Я сама запротестовала Наталья.
— Сиди. Я тебе должна.
— Ничего Вы мне не должны.
— Должна, упрямо повторила Зинаида Петровна. 15 лет должна. И начну отдавать с каши.
Каша получилась пригоревшая и несоленая.
Наталья съела ее до последней ложки, и это была самая вкусная еда в ее жизни.
Прошел месяц. Октябрь сменился ноябрем, деревья облетели, по утрам на траве серебрился иней.
Наталья втянулась в новый ритм жизни, подъем в шесть, растопка печи, завтрак, уборка, прогулка с Зинаидой Петровной до родника или по саду, обед, тихий час, ужин, разговоры до темноты.
Свекровь менялась на глазах. Но физически здоровье оставалось шатким. Сердце по-прежнему давало сбои. Но внутренне она будто оттаяла после долгой зимы. Начала рассказывать о своей жизни не отрывками, как раньше, а подробно, с деталями.
— Замуж я вышла в 18, говорила она вечерами, когда они сидели у печи.
Не по любви, по расчету. Мать велела. Говорила Григорий мужик работящий, дом справный, проживешь за ним, как за каменной стеной.
— И как? Прожили?
Зинаида Петровна усмехнулась горько.
— Прожила. Сорок лет прожила. Только стена эта каменная меня же и придавила. Григорий был человек жесткий. Слово поперек не скажи, шагу без спроса не ступи. Я за всю жизнь и в город не съездила, он не пускал.
Говорил, нечего там делать, блуд один.
Наталья слушала, не перебивая. С каждым рассказом картина складывалась все яснее Зинаида Петровна, не родилась злой и властной. Её такой сделала жизнь муж-тиран, безденежье, необходимость тащить на себе хозяйство и двоих сыновей.
— Когда Григорий помер, продолжала свекровь, я думала, вот теперь заживу.
Свободная, сама себе хозяйка. А оказалось, не умею. Разучилась за сорок лет. Только и осталось, что командовать да ругаться.
— Можно переучиться.
— В семьдесят два года?
— Почему нет?
Зинаида Петровна посмотрела на нее с чем-то похожим на удивление.
— Ты странная, Наталья. Я тебя столько лет обижала, а ты не злишься.
— Злюсь. Просто не показываю.
— Почему?
Наталья задумалась.
— Почему?
Потому что злость — это роскошь, которую она не могла себе позволить. Злиться на мужа означало получить новые синяки. Злиться на свекровь — нажить врага в семье.
Она давно научилась прятать свои чувства так глубоко, что иногда сама забывала, где их искать.
— Не знаю, — сказала она наконец.
— Привыкла, наверное.
Виктор позвонил в середине ноября. Наталья как раз развешивала белье во дворе, когда затрезвонил старенький мобильный.
— Ну что там? — спросил он вместо приветствия.
— Долго еще?
— Здравствуй. Зинаида Петровна лучше, но она еще слабая.
— Лучше значит, скоро вернешься.
В его голосе звучало нетерпение. Наталья подумала о горах грязной посуды, о нестиранном белье, о сыне, который питается полуфабрикатами. И, странное дело, не почувствовала привычного укола вины.
— Не знаю, — ответила она. Врач говорит, — нужно еще понаблюдать.
— Какой врач? Деревенский коновал?
— Да она сто лет проживет, мать моя.
— Притворяется, чтобы внимание привлечь.
— Она не притворяется.
Пауза.
Виктор не привык, чтобы ему возражали. Тем более жена, которая 15 лет, соглашалась с каждым его словом.
— Ты чего это? — спросил он подозрительно.
— Голос какой-то. Другой.
— Какой?
— Не знаю. Раньше такого не было.
Наталья промолчала. Она и сама чувствовала перемену, что-то просыпалось внутри, что-то забытое и похороненное.
Здесь, вдали от мужа, от его кулаков и упреков, она начинала вспоминать, кем была когда-то. До замужества.
До того, как научилась быть невидимой.
— Дениса позови, — сказала она, уходя от опасной темы.
Сын говорил торопливо, глотая слова. Соскучился, это чувствовалось.
Рассказывал о школе, о друзьях, о новой компьютерной игре.
Наталья слушала и улыбалась впервые за долгое время, улыбка давалась легко.
— Мам, а ты когда приедешь? — спросил Денис на последок.
— Скоро, сынок. Потерпи немного.
— Я терплю. Просто. Скучаю.
Она отключилась и долго стояла с телефоном в руке. Сын скучает. Сын ждет. А она, она впервые не рвется домой. И от этого становилось стыдно и страшно.
Вечером того же дня в дверь постучали. Наталья открыла на пороге, стояла незнакомая женщина лет пятидесяти, полная, румяная, с корзиной в руках.
— Здравствуйте.
— Вы Наталья?
— Я Клавдия, соседка. Услышала, что у Зинаиды кто-то живет, вот пирогов принесла.
Наталья растерялась.
За месяц к ним никто не заходил, она думала, что у свекрови нет друзей.
— Спасибо. Проходите. Клавдия ввалилась в дом, наполнив его запахом свежей выпечки и какой-то уютной суетой.
Расцеловала Зинаиду Петровну, расставила пироги на столе. Тут же принялась греметь чашками.
— А я гляжу дым из трубы каждый день, свет горит. Думаю, или Зинка ожила, или гости у неё. Давно пора было проведать, да всё некогда внуки, огород, то да сё.
Она болтала без умолку, и Наталья с удивлением наблюдала, как свекровь оттаивает в её присутствии. Улыбается, отвечает, даже шутит.
Оказывается, Зинаида Петровна умела шутить просто разучилась за годы одиночества.
— Вы давно знакомы? — спросила Наталья, когда Клавдия на минуту умолкла.
— С детства. Соседка всплеснула руками. В одном классе учились. Потом Зинка замуж вышла, а Гришка её никого к ней не подпускал.
— Ревновал страшно. Я приду, он волком смотрит. Ну, я и перестала ходить.
— А потом он помер, думаю схожу, проведаю. Она меня не пустила.
— Почему?
Зинаида Петровна отвернулась, пряча глаза.
— Стыдно было, пробормотала она. Старая стала, злая. Не хотела, чтобы Клавка видела.
— Дура ты, Зинка, беззлобно сказала Клавдия. Мы же подруги. Какая разница старая, молодая? Главное, живая.
После ее ухода Наталья убирала со стола, а свекровь сидела у окна, задумчиво глядя в темноту.
— Григорий всех моих подруг отвадил, сказала она вдруг. Говорил бабье сплетня, пустая болтовня.
— А мне эта болтовня нужна была. Мне живой человек рядом нужен был. А не тюремщик.
Она помолчала и добавила тихо
— Виктор в него пошел. Я надеялась не пойдет, а он пошел. И ты при нем такая же, как я при Гришке. Тень, а не женщина.
Наталья села рядом. За окном лаяла собака, где-то далеко гудел поезд.
— Можно перестать быть тенью?
— Можно.
Зинаида Петровна повернулась к ней. Я поняла это слишком поздно, когда уже жизнь прошла. А тебе сорок. Еще целая жизнь впереди.
— И что мне делать с этой жизнью?
— Не знаю. Но точно не то, что делала раньше.
Наталья не ответила. Слова свекрови упали куда-то глубоко и остались там как зерна, брошенные в землю.
Прорастут или нет, время покажет.
В ту ночь ей приснился странный сон. Она шла по длинному коридору, и двери по обеим сторонам были заперты. Она толкала одну за другой, не подавались. А потом в конце коридора появился свет, и она пошла на него. И проснулась с чувством, что что-то важное вот-вот произойдет.
Декабрь принес первый снег и неожиданного гостя.
Наталья как раз чистила дорожку к калитке, когда увидела фигуру, бредущую по улице. Высокий мужчина в потрепанной куртке остановился у забора и долго смотрел на дом, словно не решаясь войти.
— Вам кого? — крикнула Наталья.
Мужчина вздрогнул, поднял голову. Лицо у него было изможденное, небритое, с темными кругами под глазами.
Но что-то в чертах показалось знакомым линия скул, разрез глаз.
— Мать дома? — спросил он хриплым голосом.
Наталья похолодела.
— Младший сын Зинаиды Петровны.
— Павел. Тот, что сидел в тюрьме. Виктор говорил, срок у него пять лет. Должен был выйти только весной.
— Дома.
— А вы?
— Брат, я Витькин.