На следующее утро небо нависло так низко, будто придавило посёлок к земле. Воздух стоял неподвижный, душный, казалось, дождь вот‑вот обрушится, но он всё медлил. В этой гнетущей тишине громко прозвучал рокот уазика Вани у калитки.
Кристина выбежала во двор. Сердце билось часто, судорожно. Может быть, его присутствие, его молчаливое понимание смогут развеять тот мутный, отравляющий угар, что остался после визита Артёма.
Но вместо привычной тёплой улыбки её встретило лицо, словно высеченное из льда. Ваня не посмотрел на неё, не кивнул в знак приветствия. Упрямый и непробиваемый взгляд был прикован к охапке поленьев на плече. Он сбросил их у поленницы с такой силой, будто хотел вбить каждое бревно в землю. Стук от падения отозвался в тишине утра пугающе громко, эхом отдаваясь в груди Кристины.
— Спасибо, — робко проговорила она, чувствуя, как наивная надежда стынет под этим ледяным, тяжёлым молчанием.
Он лишь коротко, почти неощутимо кивнул, не удостоив её ни взглядом, ни словом. Развернулся и грузно направился к машине. На влажной траве оставались глубокие следы его ботинок.
Кристина смотрела ему вслед, и внутри разрасталась холодная и колючая пустота. Всё вокруг вдруг показалось чужим: и двор, и дом, и даже запах свежескошенной травы, который обычно успокаивал.
— Ваня, подожди… — сорвалось у неё прежде, чем она успела обдумать.
Он остановился. Медленно обернулся. Его глаза скользнули по её лицу, и в них не было ни капли прежнего тепла. Только обида. И… жгучее разочарование. Оно резало больнее любого крика.
«Что он знает? Ему что-то рассказал Артём? Или он сам додумал самое плохое, послушав местных кумушек?» — мысли метались, как птицы в клетке.
— Что? — его голос прозвучал глухо, как из глубины колодца.
Кристина сглотнула. Во рту было сухо, слова не шли. Она сделала шаг вперёд, потом ещё один, будто преодолевала невидимую стену между ними.
Она открыла рот, чтобы выпалить объяснение. Сказать, что Артём пустое место, призрак прошлого, что он не имеет над ней никакой власти и что она никуда не поедет. Но слова, острые и горячие, застряли комом в горле, обжигая изнутри.
«Что я могу сказать? „Это мой бывший жених, который думает, что я зарываю здесь свой потенциал“? Звучит как жалкое, неубедительное оправдание…»
А Иван, судя по всему, в оправданиях уже не нуждался. Он всё для себя решил, составил картину из увиденного куска, и картина эта была простой и унизительной.
— Ничего, — прошептала она наконец, опуская голову и чувствуя, как по щекам ползут предательские горячие волны стыда.
Он лишь коротко, скептически хмыкнул, хлопнул дверцей кабины так, что задребезжало стекло и завёл двигатель. Уазик рыкнул, дёрнулся с места, разбрызгав колёсами грязь, и укатил, оставив её стоять одну перед одинокой горкой дров.
И эта горка внезапно показалась ей немым надгробием чему‑то хрупкому, едва начавшему прорастать и уже безжалостно вытоптанному.
«Он видел. Конечно, видел вчерашний глянцевый внедорожник у моей калитки. И сделал свои выводы. Самые простые, очевидные, какие только может сделать мужчина. Городской принц на блестящем коне вернулся за своей сбежавшей принцессой, а деревенский скотник с его навозом, дровами и наивной верой в чудеса остался не у дел. Логично. Убедительно. По‑мужски».
Кристина медленно зашла в дом. Прислонилась лбом к прохладному косяку двери, закрыла глаза. Внутри всё переворачивалось и клокотало.
Гнев на Артёма за то, что явился, всколыхнул тину, которую она с таким трудом успокоила, и уехал, оставив за собой разруху. Горечь от того, что Ваня, казавшийся надёжным плечом, так легко, без тени сомнения, поверил худшему о ней.
И предательский внутренний шёпот, который теперь звучал громче: «Вдруг я и вправду всего лишь играю в простую жизнь, в деревенскую ведунью, а моё настоящее место там, в каменных каньонах города, в беличьем колесе „успешного“, пусть и бездушного, брака?»
Её магия, так окрылявшая ещё вчера, сегодня казалась беспомощной и смешной. Какой заговор мог заставить человека поверить в неё, а не в очевидное?
Какое заклинание растопит лёд недоверия и обиды в чужом взгляде?
Её сила, такая реальная и осязаемая в мире вещей и животных, была бессильна перед простыми человеческими эмоциями: обидой, ревностью, уязвлённой гордостью.
Она чувствовала себя раковиной, разорванной на две половины. Прошлое, с его когтями и соблазнами, цепко тянуло её назад, в знакомую пустоту. А будущее, зыбкое, но такое желанное, отдалялось с каждым оборотом колёс Ваниного уазика, растворяясь в хмари.
Не раздумывая и не глядя по сторонам, Кристина выскочила из дома и побежала. Она бежала по мокрой дороге, не разбирая пути, спотыкаясь о колеи, не чувствуя, как ветер рвёт на ней кофту. Ей нужно было только одно: добраться до Алёны. До единственного маяка в этом внезапно снова ставшем враждебным море.
Дверь дома подруги распахнулась почти сразу, словно Алёна ждала её у порога. Не говоря ни слова, Кристина просто рухнула на грудь Алёне, которая, открыв дверь, сразу всё поняла.
И плакала.
Плакала долго и безутешно, давясь рыданиями, в которых выплескивались и обида, и страх, и это проклятое сомнение. Алёна не задавала вопросов, лишь крепко держала её, гладила по спутанным волосам и тихо шептала утешения:
— Всё, всё, выдохни… Я тут, никто тебя не тронет… Дурачок он, слепой, ничего не понимает…
Когда первые волны отчаяния схлынули, Алёна, не выпуская Кристину из объятий, начала методично, разбирать её страхи. Её голос звучал твёрдо, уверенно, как якорь в бушующем море:
— Какой Артём? Какой город? Ты с ума сошла? Ты нашла здесь себя, ты домой вернулась! Ты по ночам теперь не от безысходности не спишь, а потому что днём жизнь кипит! А этот болван Иван… Да он сам завтра приползёт, хвост поджав, как только мозги на место встанут!
*****
Они вместе вернулись в дом Кристины. Алёна, не спрашивая разрешения, взяла власть в свои руки. Подруга принялась стучать сковородками на кухне, готовя какой‑то несложный, но сытный ужин.
Она говорила без умолку о глупости мужчин, о красоте местных лесов, о планах на огород, заполняя собой тревожную тишину. Её голос, живой и бодрый, словно отмывал пространство от мрачных теней, возвращая ему тепло и смысл.
Потом она поставила перед Кристиной большую кружку чая с ромашкой и мёдом.
— Пей. Это от нервов.
Наблюдала, как та покорно делает маленькие глотки, пока дрожь в руках не утихла. А потом, словно нянька, отвела в спальню, расправила одеяло.
— Спи. Утро вечера мудренее. А завтра… завтра разберёмся.
Кристина, измученная и опустошённая закрыла глаза. Сквозь полудрёму она слышала, как на кухне Алёна моет посуду, звенит тарелками: звуки самой что ни на есть обычной, земной жизни.
Эти простые, привычные звуки: плеск воды, стук чашек, негромкое бормотание подруги, постепенно складывались в мелодию покоя. И под эту мелодию, наконец, пришло облегчение, тихое, как рассвет, но несомненное.