Жизнь Земфиры в доме Кожемякиных была непростой, сложной.
Работала она, не разгибая спины, чтобы заслужить одобрение свекрови, свёкра и золовки. Она вставала первой, а ложилась последней. Она хорошо управлялась по хозяйству, хотя Матрёна поначалу перепроверяла каждую её работу, не веря, что кочевая может и правда, так хорошо трудиться.
Глава 1
Иван Петрович сделал ей документы и она стала по мужу Кожемякиной Земфирой Сергеевной ( отца её звали Серго).
Только вот как бы она не старалась, а всё равно была лишней в этой семье. Матрёна всегда придиралась и, когда Земфира назвала её мамой, аж скривилась вся и попросила по имени-отчеству величать - Матрёна Михайловна.
Лида же была главной мучительницей.
- Ой, цыганочка, - дразнила она, - спой, как ты в таборе для чужих мужиков пела! Колечко за песню давали?
Земфира молчала, лишь плотнее сжимая губы.
- Да ты не молчи! - лезла Лида. - Расскажи, как по миру с котомкой ходила, как воровала своими ловкими тонкими пальцами.
Однажды Земфира не выдержала. Она обернулась, и в её глазах вспыхнул тот самый, дикий, цыганский огонь.
- Ходила с котомкой, и милостыню подавали. И воровала, за что били, гнали и камнями закидывали. Я голод знаю, Лидия, лучше тебя. И холод. И презрение в глазах. Так что твои слова пустой звук. Не трать силы попросту, меня этим не проймешь.
Лида от неожиданности отступила. Гриша, если слышал насмешки, строго одёргивал сестру, но Земфира просила:
- Не вступайся. Сама справлюсь.
Свекор, Иван Петрович, наблюдал. И видел, как эта темноволосая, молчаливая девчонка несёт на себе двойную ношу, стараясь угодить новой семье, как она ловко управляется с косой, как умеет успокоить взбесившуюся лошадь одним шёпотом, как никогда не берёт лишнего куска за столом, даже если голодна. И уважение потихоньку пробивалось сквозь стену предубеждения.
Перелом случился, когда родилась Аннушка. Роды были тяжёлыми и бабка-повитуха, тётка Арина, уже руки опускала.
А Земфира, в поту и муках, просила лишь об одном:
- Не дайте умереть дитю. Меня не жаль, о ребенке думайте.
Но всё обошлось, выжили обе. Когда Матрёна взяла на руки кричащий, тёплый комочек, свою первую внучку, что-то дрогнуло в её каменном сердце. Девочка была смугленькой, с чёрными, как смоль, волосиками.
И чуть позже все поняли - от матери девочке достались темные вьющиеся волосы, да карие глаза, а от отца светлая кожа и упрямый подбородок.
Девочка росла и Земфира была замечательной матерью. Она вставала рано утром, управлялась по хозяйству - двор держала в чистоте и соседи посмеивались:
- Матрёна, неужто правда, цыганка? Может, другой крови-то? Глянь, какая старательная, - качала головой с умешкой Вера.
- Дак она ж старается, что Матрёнке угодить, а она нос воротит. Воротишь, чай, нос свой? - смеялась Прасковья.
- Да ну вас, - отмахивалась жена председателя. - Лишь бы языками почесать.
- Слышь, Матрён, а чего она тебя Михалной кличет? Отчего не мамой?
- Какая же я ей мать? - скривилась та. - Вот кабы по-людски всё вышло, да с нашего с отцом одобрения и со сватами, как положено, так дозволила бы ей мамой меня называть. Чужая она нам, чужая. Хоть и женой моему сыну приходится и мать моей внучки.
- Да, внучка у тебя славная, - кивнула Прасковья.
Как бы не относилась Матрёна к Земфире, но внучку она любила и лелеяла. То же самое и Лида - она задевала невестку, порой смеялась над ней, но племянницу привечала. Даже когда замуж вышла и своей семьей обзавелась, перейдя в мужний дом, приходила и играла с Аннушкой.
1941 год.
А потом началась Великая Отечественная война.
Со станции отходил эшелон, женщины рыдали, мужчины, стараясь быть бодрыми, говорили что-то несвязное. Гриша и Сергей, муж Лиды, уходили в один день. Земфира не плакала, она стояла, прижав к груди Анечку, и смотрела на Гришу большими карими глазами, в которых стояла вся боль, что была у неё в душе. В последнюю минуту она сунула ему в руку маленький мешочек.
- Что это?
- Земля с того места, где мы с тобой встретились. И крестик твой, что ты давно в сундук убрал. Пусть хранят они тебя. Возвращайся, Гришенька, мы ждать тебя будем.
Председатель, его жена, Земфира с дочкой и Лида, которая после проводов мужа перешла жить в родительский дом на время, стали молиться за Григория и Сергея, и с нетерпением ждать их домой.
Только это была не одна беда, которая их ждала - осенью вдруг резко заболел живот у председателя. Он уж и травки пил, и к фельдшеру ходил, и все кругом ему говорили, чтобы ко врачу шел. Даже Земфира, когда он попросил приготовить ему какой-то сбор, качала головой и велела в город ехать.
На второй день под утром он так скорчился от боли, что учитель, взяв колхозную машину, погрузил Ивана Петровича и повез в больницу. А когда вернулся, зашел в избу и, сняв шапку, тихо произнес:
- Я успел его довезти. Да только поздно было - перитонит у него, не спасли врачи.
Матрёна упала на пол и забилась в рыданиях, дочь и невестка стояли рядом, всхлипывая, зная, что теперь в их жизни многое изменилось.
Председателя похоронили, вместо него назначили временного управленца, и люди стали привыкать к другому начальству.
И пока Лидия работала в колхозе, Земфира полностью все домашние работы на себя взяла, да еще и свекровь утешала, пока та не встала и не оправилась.
Работы в колхозе прибавилось втрое. Пахали на коровах и на себе. Косили, молотили, сдавали государству всё до зёрнышка.
И тут деревенские в полной мере увидели, что значит горячая кровь. Пока другие опускали руки от усталости или получив похоронки, Земфира взяла на себя роль добытчицы. Её оружием стали не вилы и не серп, а знания, полученные кочевым образом жизни.
Она уходила в лес с холщовой сумкой через плечо. И возвращалась к вечеру, когда другие уже падали с ног от усталости. В её сумке оказывалось то, что другим и в голову не приходило искать. Она знала не только лебеду, щавель да сныть - Земфира собирала молодые побеги хвоща, из которых потом, высушив и перемолов их, можно было печь лепёшки. Дикий лук и чеснок, корни лопуха, которые вымачивала - всё шло в дело. Земфира и грибы находила там, где другие проходили мимо. Не только белые и подберёзовики, но и малоизвестные, но съедобные свинухи, зонтики, сморчки. Сушила их на зиму на печной трубе, создавая стратегический запас.
Часть ели отварными или жареными, часть мочили в кадке, часть сушили. Но главным её умением было находить дикую малину и смородину в самых глухих буреломах, куда не ступала нога деревенского грибника.
Она умела читать лес, как книгу: по следам, по помёту знала, где ходит заяц, где кормится тетерев. Когда первого пойманного в силки зайца она принесла домой и молча положила на стол, Матрёна ахнула от неожиданности.
- Господи, да откуда ты только знаешь? - качала головой Матрёна.
- Жизнь кочевая всему научила.
На реку она ходила с удочкой ранним утром. Сидела на берегу часами, неподвижно, сливаясь с пейзажем. И рыба клевала у неё, как заворожённая.
Но её главным талантом было врачевание. Когда Матрёна, надорвавшись, слегла с жестоким ревматизмом и горячкой, Земфира неделю не отходила от её постели. Поила отварами из липы, мать-и-мачехи и чабреца, растирала настойкой корня женьшеня, которую сделала еще давно, загодя, зная, каков тяжелый крестьянский труд.
И несмотря на все заботы и усталость, она не переставала молиться за Григория и мужа Лиды. А еще за то, чтобы немец до Урала не дошел...
- Неужто не в тягость я тебе? - как-то со слезами, прошептала Матрёна.
- Вы мать моего Гриши, - тихо ответила Земфира, протягивая ей ложку с отваром. - И бабушка моей Ани. Этого достаточно мне, чтобы я ухаживала за вами, Матрёна Михайловна.
- Зови меня мамой, девочка. Зови... Прости меня за всё, если сможешь.
Рука с ложкой замерла и Земфира, глядя своими большими карими глазами на свекровь, кивнула и улыбнулась.
Матрёна поправилась. И с тех пор в семье восстановилось долгожданное тепло. Даже Лида и та перестала придираться к Земфире и подначивать её.
***
Худая весть о Сергее пришла в декабре 1943 года.
Увидев похоронку. Лида прочитала её и тихо, без звука, осела на пол, как подкошенная. Потом забилась в страшной истерике, как когда-то её мать, узнав о том, что Ивана Петровича больше нет.
Матрёна завыла, закрыв лицо фартуком. Земфира же подошла, села на пол рядом, обняла Лиду за плечи и стала её качать, как маленького ребёнка, тихо напевая старую цыганскую песню о любви, ушедшей в холодную землю и о дороге, с которой не возвращаются.
- Отстань! Перестань бормотать свою песню! Нашла когда её петь! - закричала Лида, отбиваясь. - Ты не знаешь, что у меня в душе, ты не можешь почувствовать!
- Знаю, - тихо сказала Земфира, сжимая свои руки еще крепче. - Моё сердце тоже там, на войне. Каждый день оно ноет, а душа плачет. И я каждый день боюсь, что почтальон принесёт мне такой же листок. Боюсь, но молюсь за Гришеньку.
И Лида, поняв слова Земфиры, припала к её груди и разревелась навзрыд, выплёскивая всю боль. С того ночи между ними что-то переломилось. Лида и Земфира сблизились в такое сложное время.
Порой Лида вздыхала и говорила, что завидует ей. Её яркости, её длинным черным волосам, что локонами по спине струятся. Что завидует её жизненным силам и энергии, с которой она берется за любое дело, знаниям её.
- Ну, с волосами помочь не могу, - улыбнулась тихо Земфира, - разве что твои золотистые косы углем покрасить, но ты даже представить себе не можешь, как они красивы - словно пшеница на солнце. Многие о таких бы мечтали! А что касается умения - так я могу и тебя научить. Пойдем завтра с тобой на реку, надеюсь, моя прорубь не шибко замерзла, половим рыбу.
****
Гриша вернулся в феврале сорок пятого на попутных подводах, хромая и держась за живот, в который был ранен. Свой путь он прошел и теперь был комиссован.
Когда он переступил порог родного дома, Матрёна от радости ахнула, Лида закричала от счастья, а Земфира, которая чистила картошку у печи, вскочила и бросилась к нему. Она припала щекой к его груди и застыла. Только плечи её задрожали. Она не издала ни звука, но слёзы текли по её лицу ручьями - женщина плакала от облегчения за все годы тревог и волнений.
***
Жизнь после войны была другой. Гриша, оправившись, к весне стал бригадиром в колхозе. Его уважали, уважали и его жену Земфиру, перестав считать чужачкой, тем более, что теперь она ничем от других не отличалась - носила те же платья и платки, как и другие, и волосы свои длинные черные заплетала в косу. Единственное, что отличало всё же её от других - это умение петь и танцевать, как никто другой.
Как же она пела и танцевала в тот день, когда всему селу сообщили о Победе! Даже те, кто посмеивался над ней, сами восхищенно смотрели на невестку Матрёны. Матрёна же и сама улыбалась и, сидя рядом с Аннушкой, хлопала в ладоши в такт музыке, что звучала из гармошки деда Макара.
А потом Земфира стала рожать Григорию детей, одного за другим.
Первого назвала в честь своего свекра - Иваном, второго в честь своего отца - Сергеем. А третьего мальчонку Григорий назвал сам Михаилом, в честь своего боевого товарища.
Все ребята смуглые, черноглазые, с буйными чёрными кудрями, как у их матери. Матрёна нянчила их, ворча:
- Ну, цыганята мои, озорные! - Но ворчание это было добрым.
Лида в 1950 году вышла замуж за вдовца-фронтовика из соседнего села, и уехала. Но каждую неделю она приезжала в Ивановку, и подруги, а теперь Земфира и она были именно подругами, подолгу сидели за чаем и разговаривали.
ЭПИЛОГ
Прошли годы, дети выросли. Аннушка стала учительницей в сельской школе. Иван выучился на агронома, Сергей стал шофером, а Михаил уехал в другой город на стройку.
Однажды летним вечером Земфира и Гриша сидели на завалинке своего дома. Было тихо, как вдруг до них донёсся едва слышный топот лошадей, знакомый звон бубенцов и протяжная, тоскливая песня, что пели под гитару.. Мимо, не останавливаясь в селе, проходил табор.
Гриша обнял жену и улыбнулся
- Не тянет, Земфирушка, к кострам, к дороге, к воле?
Она обернулась и посмотрела на его. Да, она безумно скучала по своему отцу и хотела бы знать, где он, жив ли он, но понимала, что это невозможно. Табор тогда ушел без неё, и она еще в тридцать седьмом году выбрала свой путь, о котором ни разу не пожалела.
- Мой табор - здесь, - тихо ответила она. - Это мои дети. Мои костры - это печь в доме. И в тот день, когда я пришла в этот дом, то уже знала - здесь моя судьба и здесь моя семья.
И звон бубенцов, растворяясь в сумеречном воздухе, унёс с собой последний призрак её прежней, кочевой жизни. И ей было не жаль. Она уже давно местная, уже давно своя.
Женщина, которая прошла через огонь презрения и воду голода, чтобы обрести свою землю и стать её неотъемлемой частью.
Спасибо за прочтение.