Город, который раздвоился
Знаете, что меня всегда удивляло? С 1860 по 1913 год наши города выросли по населению больше чем в три раза – с 6 до 24 миллиона человек. Народ прям рекой хлынул из деревень в Питер, Москву, Иваново и Екатеринослав. Власти думали, что вот они, будущие механики, сталевары, короче, костяк для прорыва в индустрию. Ошиблись, да еще как!
Потому что из этой толпы вышли две совершенно разные группы людей. С одной стороны – рабочая элита. Слесарь с Путиловского, который получал 70-75 рублей в месяц (многие учителя гимназии, кстати, получали 50-60!), жил с семьей в отдельной комнате, читал газеты, детей в школу отправлял. Он ценил свою работу, стабильность и был похож на такого европейского профсоюзника, который хотел договариваться с начальством и государством.
А с другой – рвань, нищие. Вчерашний крестьянин, который приехал на заработки, ютился в грязной фабричной общаге или в питерском углу на Выборгской стороне. Его жизнь – 12-14 часов у станка, баландежка на обед, 14-18 рублей, которые штрафы съедали, и тоска по деревне. Терять ему было нечего, кроме своих цепей. Ну, это потом поймут.
Так кого бояться? Лояльных, но требовательных аристократов, которые хотели жить получше в рамках системы? Или эту вечно злую массу временных горожан, для которых город так и оставался чужим и жестоким?
Историки долго говорили про единый пролетариат, мол, кувалда революции. Но жизнь, как всегда, оказалась сложнее. Власти империи пытались играть на этих различиях: одним давали поблажки (как Зубатов), других разгоняли нагайками. И, в конце концов, потеряли и тех, и других. Почему так вышло? Давайте разбираться. Прыгаем в прошлое.
Главное
Часть 1: Рабочая элита: когда есть что терять
Начнем с тех, на кого власть особо рассчитывала – рабочая аристократия. Представьте себе опытного рабочего с Путиловского завода или ткача. Он был ценным специалистом, поэтому и получал хорошо. В 1913 году такой мастер мог зарабатывать 60-80 рублей, а в столице – до 100. Для сравнения: чиновник среднего звена получал 62 рубля, а килограмм мяса стоил 50-70 копеек.
Жили они совсем не так, как те, кого мы назвали нищими. Семья из 3-4 человек могла снять отдельную комнату или даже небольшую квартиру. Денег хватало не только на еду, но и на газеты (даже оппозиционные!), книги, вечерние курсы. Дети их учились в городских школах. Это был другой тип человека – с достоинством, ценящий свой труд. Они первыми создавали кассы помощи, а потом и профсоюзы, не для свержения строя, а для улучшения условий жизни внутри него. Это был наш вариант европейского движения рабочих.
Вот тут и появился эксперимент Зубатова – полицейский социализм. Сергей Зубатов, глава московской охранки, умный, но с печальной судьбой человек, понял простую вещь, что сытого и занятого человека революционером не сделать. Он сказал:
Если бы рабочие жили лучше, никакие революционеры не были бы страшны.
С 1901 года власти стали поддерживать создание легальных рабочих организаций, которые боролись за права – повышение зарплат, снижение штрафов. Идея была здравая: направить недовольство в безопасное, контролируемое русло, чтобы радикалы не смогли их подбить.
И знаете что? Какое-то время это работало! В Москве организации Зубатова насчитывали тысячи членов. Они проводили лекции, вечеринки. Рабочий-аристократ видел в этом возможность договориться с властью. Надо было внушить рабочему, что правительство само хочет ему помочь.
Но тут империя сама себе подножку поставила. С одной стороны, зубатовские организации пугали фабрикантов, и те жаловались властям. С другой – начальство боялось любой инициативы, даже лояльной, считая ее подозрительной. Эксперимент свернули, Зубатова уволили. Упустили шанс? Многие историки считают, что да. Власть показала аристократам свои пределы, и они оказались очень низкими.
Вот что меня всегда поражает, так это то, что имперская бюрократия могла круто действовать в международной политике, но внутри страны была ужасно неповоротливой. Они создали людей, заинтересованных в стабильности, а потом испугались их законных требований. Это как построить плотину, а потом паниковать из-за того, что в ней есть шлюзы. Вместо того чтобы сделать этих рабочих своей опорой (как в Германии), их оттолкнули, подтолкнув к более радикальным. Ирония: когда в 1905 и 1917 годах эти аристократы вышли на улицы, они уже не просили, а требовали. Но об этом позже.
Пока запомним главное, что рабочая элита хотела улучшить свою жизнь, работая в системе. Но система не смогла с ними договориться. А что же те, кому вообще нечего было терять? Переходим к другому миру – миру нищих.
Часть 2: Рвань: бензин для пожара
А теперь спустимся на самое дно городского ада, туда, где зарождался настоящий, жесткий радикализм. Если у аристократа была квалификация, то у рвани существовала только сила. Это был своего рода полурабочий-полукрестьянин. Чаще всего – приезжий, который пришел на завод на сезон, без семьи, без планов оставаться в городе. Их цифры просто убивают: 14-20 рублей в месяц, причем каждый пятый рубль мог уйти на штрафы (за опоздание, за курение, за дерзкий вид).
Их мир – это не комната, а спаренные койки в фабричной общаге, где два человека спали на одной койке посменно. Или питерская ночлежка, как у Гиляровского: вонь, клопы, теснота, безнадега. Смертность среди таких рабочих в 2-3 раза выше, чем в среднем по городу. Это была мина замедленного действия, и фитиль горел каждый день.
А что с их головой? О, это важно. Босяк не был привязан ни к месту, ни к работе, ни к будущему. Он был классическим изгоем, для которого город – чужой и враждебный мир для капиталистов и чиновников. Его мысли – это смесь деревенской справедливости (все поделить!) и личной обиды за унижение. Ему не нужны были заумные идеи эсеров или меньшевиков. Ему был понятен простой и ясный лозунг: "Долой! Долой начальство! Долой цены! Долой войну!"
Именно эта среда стала идеальной почвой для самых радикальных идей – анархистов и большевиков. Последние, кстати, очень хорошо это уловили. Ленин в 1902 году писал, что нужно принести социалистическое сознание в рабочее движение. Но на самом деле в 1905 и 1917 годах куда важнее была не теория, а эмоции. Агитатор, приходивший в общежитие, говорил не про философию, а про конкретное зло: Хозяин жирует, а ты голодаешь. Это моментально находило отклик.
Знаете, что самое жуткое в этой истории? Власти прекрасно знали про эту бомбу. Полицейские отчеты пестрели описанием ужасных условий. Но! Работала какая-то странная логика экономии. Содержать нормальные общежития – дорого. Поднимать зарплаты низкоквалифицированным – невыгодно. Проще было гасить бунты казаками, считая их мелкими инцидентами. Парадокс: на босяка тратили меньше всего, но именно он в итоге выставил империи самый большой и кровавый счет. Это как скупой платит дважды. Только здесь ценой стала сама страна.
Вот мы и получили две силы в одном городе: одну можно назвать сила реформ, другую – сила разрушения. Долгое время они жили отдельно. Аристократ смотрел на босяка свысока, тот – на аристократа с подозрением. Власть лавировала между ними. Но началась Первая мировая война, и все границы рухнули. Инфляция, голод и всеобщее недовольство смешали обе группы в один взрывоопасный коктейль. Как это произошло? Об этом поговорим дальше.
Часть 3: Война и кризис: как верхи и низы рабочего мира смешались
Если до 1914 года разница между аристократом и босяком была огромной, то Первая мировая война перемолола всех в одну массу недовольных. Война все изменила. Имперская экономика, которая до этого росла, не выдержала нагрузки.
Цифры говорят сами за себя. К 1916 году инфляция была сумасшедшей. Цены на еду выросли в 4-5 раз, а на сахар вообще в 6-7. А зарплата выросла всего вдвое. Реальные доходы рабочих к февралю 1917 года упали на 30-40% по сравнению с довоенным временем. Даже для аристократа с его накоплениями это был ужасный удар. А для босяка, который жил от зарплаты до зарплаты, это был голод.
Жизнь в городе, и без того тяжелая, превратилась в ад. Снабжение едой рушилось. Очереди за продуктами стали символом зимы 1916-1917 годов. В этих очередях исчезли последние различия: рядом с женой квалифицированного рабочего мерзла жена солдата, а то и бедная чиновница.
Но, может, государство пыталось помочь? Пыталось, но, как всегда, неловко и поздно. В 1915 году ввели фиксированные цены на хлеб и создали особые совещания по обороне. Но вместо порядка это породило черный рынок, спекуляцию и всеобщее убеждение, что чиновники и торгаши воруют, пока мы воюем и голодаем. Рабочих раздражало, что многие фабриканты зарабатывали огромные деньги на военных заказах, а их самих за малейшую провинность могли отправить на фронт.
Вот где ирония судьбы проявилась по полной. Власти, которые годами боялись организованных аристократов и стихийных босяков, сами создали ситуацию, когда эти две угрозы слились. Война – это всегда проверка государства. Имперская машина дала сбой везде: логистика, деньги, социальная политика. Солдат на фронте и рабочий в тылу оказались связаны одной цепью лишений. И когда в казармах, где сидели вчерашние крестьяне, начали открыто роптать (На фронте война, в тылу голод), а на заводах квалифицированные рабочие, которые еще недавно были лояльными, начали крушить цеха из-за задержек с пайками, то стало ясно, что терпение лопнуло.
Граница стерлась. Общая беда родила общую ненависть. И аристократ, и босяк теперь видели врага в одном и том же лице: в недееспособной, по их мнению, власти, которая ведет войну к поражению и обрекает их семьи на голод. Эта сплоченная бедой толпа уже не просила реформ. Она хотела смены власти, видя в ней причину всех зол. Именно в этом котле и сварилась та сила, что в феврале 1917-го хлынет на улицы Петрограда. Но кто же возглавил этот взрыв? Кто сделал первый шаг?
Часть 4: Февраль 1917-го: кто сделал первый шаг к краху?
Давайте перенесемся в тот самый февраль. Морозный, голодный, вымотанный войной Петроград. Власть витала в облаках, заседая во дворцах, думая о наступлениях и союзниках. А город тем временем проживал свою последнюю имперскую неделю.
Кто же вышел на улицы первым? Ответ, возможно, удивит тех, кто привык к классической пролетарской схеме. 23 февраля (8 марта по-новому) началось не с политических митингов квалифицированных рабочих-мужчин. Началось со стихийных демонстраций... женщин-работниц с Выборгской стороны.
Текстильщицы, жены солдат, стоявшие в ночных очередях за хлебом, вышли с лозунгами. Это был взрыв отчаяния тех самых низов, босяцкой и домашней оппозиции. К ним сразу присоединились рабочие с соседних заводов, в том числе и аристократы с крупных металлургических предприятий.
И вот тут произошло главное. За несколько дней протест, начавшийся как бунт из-за еды, быстро стал политическим. Но движущей силой уже были не отдельные группы. Там были все: и высококвалифицированные токари, недовольные подавлением профсоюзов, и грузчики, и молодежь с окраинных фабрик. Их объединило одно – полное недоверие к власти. Никакие уговоры, никакие приказы не работали.
Но настоящий перелом, который превратил забастовку в революцию, совершили солдаты Петроградского гарнизона. А кто это были за солдаты? Это те самые вчерашние крестьяне и босяцкие рабочие, одетые в шинели. Их послали стрелять в такую же голодную толпу, в которой могли быть их братья и сестры. 26-27 февраля произошло то, чего власть боялась больше всего – они стали брататься. Солдаты Павловского, Волынского, Преображенского полков... Они отказались подчиняться и перешли на сторону народа. Это была точка невозврата. Цепь, связывающая социальные низы города с армией (главным инструментом подавления) порвалась.
Вот что удивительно, что имперская власть ко многому готовилась. К репрессиям против революционеров, к пропаганде, даже к экономическим уступкам. Но она оказалась совершенно не готова к тому, что главной ударной силой станет стихийный союз отчаяния: женщины, солдаты, малоквалифицированные рабочие, к которым присоединится, потеряв последние надежды, и рабочая элита. Власть десятилетиями боялась организованного рабочего движения, а ее опрокинуло движение неорганизованное, хаотичное, но всеобщее. Она пыталась лавировать между аристократами и босяками, а в итоге получила единый фронт, где уже никто не различал, кто есть кто. Все хотели одного: конца войны, голода и самой власти.
Парадокс в том, что политические партии (и большевики в том числе) оказались застигнуты врасплох этим взрывом. Они его не начали. Они лишь попытались возглавить и придать ему форму уже потом, когда старая государственная машина рассыпалась в пыль. Настоящим мотором Февраля была не партийная дисциплина, а стихия всеобщей, накопившейся за годы несправедливости и военного кошмара, ненависти.
Уроки краха: чего не поняла имперская власть
Итак, давайте ответим на главный вопрос, с которого мы начали: кого же на самом деле стоило бояться власти Российской империи в ее городах? Ответ, который подсказывает нам история, удивителен: больше всего ей следовало опасаться не тех и не других по отдельности, а их союза, который родился из общего кризиса.
Власть инстинктивно боялась организованной, сознательной силы рабочей элиты и душила ее ростки, как союзы Зубатова. Она презирала и игнорировала тлеющую злость голодранцев, считая их быдлом, которым легко управлять. Главная ошибка была в том, что Петербург (а потом Петроград) смотрел на эти группы как на отдельные проблемы, а не как на части единого общества. Война, инфляция и проблемы с едой объединили их в монолитную массу, где уже не было верхов и низов рабочего мира, а были только голодные и злые люди.
Империя пала не от кучки революционеров-заговорщиков и не от пламенных речей. Ее опрокинула стихийная волна, поднятая самыми бедными (женщинами в очередях, солдатами в казармах), к которой, потеряв последние надежды на диалог, присоединились и те, кто еще вчера был опорой индустриального роста. В этом – главный урок. Государство, которое не может предложить справедливый диалог лояльным и человеческие условия бедным, рано или поздно столкнется с тем, что эти две силы найдут общий язык на улице, и их языком будет не просьба, а приговор.
Могла ли власть поступить иначе? В теории – да. Понятная социальная политика, настоящий, а не полицейский диалог с профсоюзами, значительное улучшение условий жизни бедных – все это могло бы развести риски по разным углам. Но для этого нужна была не медленная бюрократическая машина, а гибкая, современная государственная воля. Ее-то, к сожалению, и не хватило.
А что думаете вы? Можно ли было, имея те ресурсы и ту ситуацию, найти другой путь? Или крах был неизбежен из-за самой природы империи? Пишите в комментариях – обсудим.
Если труд пришелся вам по душе – ставьте лайк! А если хотите развить мысль, поделиться фактом или просто высказать мнение – комментарии в вашем распоряжении! Огромное спасибо всем, кто помогает каналу расти по кнопке "Поддержать автора"!
Также на канале можете ознакомиться с другими статьями, которые вам могут быть интересны: