Часть 10. Глава 40
Через неделю после операции доктора Прошину предупредили, что через десять дней, сразу после реабилитации, выпишут из госпиталя. Она сообщила завотделением о своём нежелании возвращаться в зону боевых действий, и генерал-майор это стремление поддержал. Через пару дней вызвал и, как ценному специалисту с боевыми наградами и безупречной репутацией, предложил на выбор несколько путей продолжения воинской службы, если она захочет продлить контракт: перевод в один из престижных московских госпиталей, должность старшего научного сотрудника в военно-медицинском НИИ или преподавательская работа в академии – возможность передавать знания новым поколениям врачей. Учитывая, что военные действия на юге продолжались, эта задача, по словам профессора, оставалась актуальной. Кроме того, он посоветовал Прошиной пройти переквалификацию и стать военным психологом.
Катерина от всего отказалась. Без малейших колебаний. В тот же день, сидя за узким столиком в палате, она аккуратно вывела чётким, ровным почерком рапорт на увольнение из рядов вооружённых сил по истечении срока контракта о прохождении военной службы, и просила направить на прохождение ВВК. Самое поразительное было в том, что этот документ, согласно закону, она направила в адрес воинской части, где служила – то есть прифронтовой госпиталь, где ВРИО начальника был теперь ее гражданский муж Дмитрий Соболев.
Бумага отправилась к месту назначения.
Сердце Катерины, как подтвердили все анализы и заключения кардиологов, было восстановлено – механически, почти идеально. Но в глазах женщины стоял такой неподвижный, глубокий холод, будто внутри неё погасло всё, что когда-то горело: надежда, вера, даже гнев. Заведующий отделением, за годы службы повидавший очень многое, в том числе во время службы на Кавказе, пока там гремели события тридцатилетней давности, долго смотрел на неё, потом лишь кивнул и сказал:
– Знаете, Екатерина, наверное, всё верно. Вы побывали в аду, и возвращаться туда после всего, что пережили, было бы неправильно для вашей психики. Да и вообще, армия – место, где должны служить мужчины. Поэтому давайте поступим следующим образом. Пока не пришёл ответ из вашей части, я отправлю вас домой, продлив срок реабилитации. Будете ее проходить амбулаторно. Полагаю, что ваш командир поддержит принятое решение, а ВВК подтвердит невозможность служить дальше. То есть, если бы вы захотели…
– Не захочу.
– Вижу по вашим глазам. Хорошо, – сказал генерал-майор и отдал приказ.
Тем же вечером Катерина купила билет на поезд. Не на самолёт, чтобы не устраивать стремительную, оторванную от земли на десять километров гонку сквозь облака. Выбрала транспорт медленный, старомодный, с мягким перестуком колёс и ночь, которую предстоит провести в полумраке купе. Ей нужна была долгая, убаюкивающая дорога. Время, чтобы смотреть в окно на мелькающие леса, поля, реки – целые, нетронутые, не изрытые воронками, не покрытые пеплом. Чтобы привыкнуть к мысли: больше не будет ни выстрелов, ни криков раненых, ни этого приторно-сладкого запаха крови и антисептика.
Она ехала домой. В Астрахань. К маме и своей одиннадцатилетней дочери Насте, которая почти год не видела родную маму и страшно на нее обижалась из-за этого, не понимая, почему нельзя бросить всё и приехать хотя бы на пару денёчков. Как объяснить ребёнку, что когда ты за «ленточкой», то выбраться оттуда невероятно сложно? Или когда каждый день поток «трёхсотых», и бросить их нельзя…
Когда поезд отходил от вокзала, медленно набирая ход, и мерцающие за стеклом огни Москвы уплывали в прошлое, как воспоминания о чужой жизни, Катерина, поняв, что теперь у нее появились моральные силы сделать это, отправила Соболеву короткое, выверенное до запятой сообщение: «Здравствуй. Операция прошла успешно. Меня отправили на реабилитацию. Я подала рапорт на увольнение из армии. Подпиши, пожалуйста. Еду в Астрахань, к маме Насте. Мне нужно время. Не звони мне пока. Пожалуйста».
Доктор Прошина прочитала это сообщение трижды. Палец замер над кнопкой отправки, будто в последний раз взвешивая, не слишком ли жестоко это прозвучит. Потом нажала. И сразу же, не дожидаясь ответа, не позволяя себе сомневаться, выключила телефон, вынула СИМ-карту и положила её на самое дно дорожной сумки. Связь с той жизнью пока оказалась оборвана – чисто, точно, без следа, как разрез скальпелем по живой ткани.
После всего, что случилось, Катерина не могла ответить Дмитрию – ни на звонки, ни на сообщения. Её поглотил глубокий шок: сперва возвращение Вали Парфёновой, единственной выжившей после гибели коллег, затем – внезапный приступ сердечной недостаточности у неё самой, госпиталь, полное одиночество, выкидыш. Она утратила не только нерождённого ребёнка, но и саму реальность – всё вокруг превратилось в туманное, чуждое пространство.
Стоило душевной боли чуть приутихнуть, как следующий сигнал от Дмитрия вскрывал эту рану. Он звонил из прошлого, где остались тепло, забота и нормальность, – из жизни, от которой теперь доктора Прошину отделяла пропасть. Сама она ощущала лишь ледяную пустоту под сердцем, вину, нарастающую как бетонная плита, и бездну внутри.
Морально Катерина оказалась раздавлена. Не оставалось сил – ни на слова, ни на объяснения, ни на просьбы о помощи. Даже молчание в ответ казалось невыносимым: ведь в тишине связь сохранялась, а это означало – боль. И ей казалось, что лишь полный разрыв даст призрачный шанс выжить. Да, она ощущала свою вину перед Соболевым, который имел право знать всё, что с ней случилось. Но… сил всё исправить уже не осталось.
***
Астрахань встретила Катерину морозным сухим воздухом. Она покинула вагон, прошла по перрону до памятника Ленину, встречающему и провожающему поезда всё так же, начиная с 6 ноября 1958 года, когда его здесь установили. Потом свернула направо и спустилась по лестнице на привокзальную площадь. Здесь вызвала такси и поехала домой. Намного дешевле было бы добраться до посёлка Приволжье, что на правом берегу Волги, на автобусе. Но доктору хотелось поскорее оказаться дома.
Она вышла из такси у родительского одноэтажного дома с палисадником, где по весне буйно цветут любимые мамой пионы, а старый виноград обвивает построенную папой веранду. Всё было так же. Неизменно. Даже скрип калитки – тот самый, что помнила с пяти лет. Эта неизменность заставила улыбнуться: прежний, добрый тихий мир пригородного посёлка и тихой улицы Тольятти, упирающейся прямо в Волгу, ждал её, несмотря ни на что.
Дверь открыла мать, Мария Семёновна. Увидев Катерину на пороге – с большой дорожной сумкой, бледную, исхудавшую до костей, с огромными глазами на лице, похожем теперь больше на маску, – она не вскрикнула, не бросилась вперёд, не засуетилась, как делала всегда в тревоге. Просто прикрыла рот ладонью, и из её глаз – таких же серо-зелёных, как у дочери, только немного выцветших от времени – потекли беззвучные, тяжёлые слёзы.
– Катенька… Родная моя… – прошептала она, голос дрожал, как старая. – Что с тобой? Ты как тень, как призрак…
– Всё хорошо, мам, – Катерина шагнула через порог, и знакомый скрип половиц отозвался где-то в глубине памяти, будто дом узнал её. Она обняла мать, вжалась в её мягкое, пахнущее домашним теплом и лавандой плечо. – Всё уже позади. Я дома. Приехала насовсем.
В гостиной, за большим круглым столом под тусклым светом настольной лампы, сидела Настя. Она делала уроки – упрямо наклонив голову, с прядью чёлки, падающей на тетрадь. В её чертах отражались и мать – с её стойкостью и внутренним стержнем, и прадед-фронтовик, погибший при штурме Берлина, чья фотография всегда висела на стене.
Услышав шаги, девочка подняла глаза и замерла. Ручка выпала из пальцев, стукнувшись о столешницу. Её глаза мгновенно наполнились слезами, которые тут же перелились через край.
– Мама… Мамочка! – это был не крик, а сдавленный, счастливый стон, полный боли разлуки и восторга встречи.
Настя спрыгнула со стула и бросилась к ней. Катерина опустилась на колени, раскинув руки. Дочь врезалась в её объятия с такой силой, будто боялась, что мать снова исчезнет. Доктор Прошина закрыла глаза, крепко обняв единственного ребёнка. Она вдыхала запах её волос – детский шампунь с ароматом яблок. Аромат чистоты, дома и мирной, спокойной жизни, которая продолжалась здесь, без неё, но всё равно ждала.
Сейчас, прижимая к себе дочь, доктор Прошина чувствовала: она вернулась не просто в родительский дом, а в ту самую жизнь, которую когда-то оставила. В спасительную гавань, где боль медленно начнёт заживать и потом, возможно, станет едва заметной.
– Привет, моя хорошая, моя девочка, – прошептала Катерина, прижимая Настю к себе, чувствуя, как от сдерживаемого рыдания и переполняющей радости мелко дрожит тонкое тело. – Я вернулась. Больше никуда не уеду. Никогда. Обещаю.
Она стояла на коленях в прихожей и вдруг осознала до мурашек на коже: её сердце просто бьётся. Не колотится в панике, не замирает от ужаса, не рвётся на части под грузом воспоминаний. Стучит ровно, сильно, с тёплой, живой пульсацией, как будто его хозяйка вновь научилась дышать. Бьётся не от страха, адреналина или леденящей душу боли, что сопровождала последние месяцы. От любви – самой настоящей, к ребёнку в её руках – к дочке, которая так сильно ждала свою маму.
Она знала: это не конец. Дальше не получится, как в сказках: «жили долго и счастливо». Впереди – разговоры, боль, воспоминания, которые ещё не отпустили. Ей рано или поздно придётся позвонить Дмитрию. Собрать всё остатки мужества, чтобы рассказать ему всю правду – и про диагноз, и про то, как в госпитале, в одиночестве, она потеряла их ребёнка, которого он так и не узнал. Придётся принять его боль – тихую, растерянную, быть может, даже праведную ярость. Затем наблюдать, как рушится ещё одна часть их общего мира, построенного на доверии и надежде.
Но не сегодня. Не сейчас. Теперь стоя на половицах, прижав к себе дочь, слушая приглушённые всхлипы матери и ощущая запах родного дома, она стала просто мамой. Катей Прошиной – не офицером медицинской службы, не героиней и не жертвой. Просто женщиной, которая, пройдя сквозь огонь и тьму, наконец-то вернулась домой.
***
На следующее утро Катерина проснулась задолго до рассвета. В комнате пахло лавандой и свежим бельём, как всегда у матери, которая с детства стирала всё с каплей эфирного масла. Доктор долго лежала в постели, слушая тихое дыхание Насти, которой сегодня по случаю возвращения мамы было разрешено не ходить в школу, и завывание ветра за окном. Сердце билось ровно, но в груди уже не было покоя – только тяжесть, которую нельзя отложить.
После завтрака, когда мать увела внучку в магазин за вкусняшками, Катерина достала из сумки телефон. SIM-карта вернулась на место. Экран ожил, захлебнувшись уведомлениями – десятки пропущенных звонков, сообщений, тревожных запросов от коллег, знакомых… и больше всего от Соболева.
Дмитрий писал каждый день. Сначала – коротко: «Ты где?», потом – настойчивее: «Ответь, пожалуйста», а в последнем сообщении, присланном вчера вечером, было просто: «Я не знаю, что случилось. Но я рядом. Всегда». Катерина сжала телефон в руке, будто пытаясь выдавить из него всю накопленную за эти месяцы боль. Потом набрала номер. Соболев ответил сразу, на первый же гудок.
– Катя? – голос дрогнул. – Ты… ты в порядке?
– Нет, – сказала она твёрдо, почти резко. – Я не в порядке. И, скорее всего, никогда уже не буду.
Он замолчал. Она слышала его дыхание – напряжённое, осторожное, как будто боялся спугнуть её.
– Я в Астрахани, – продолжила она. – У родителей. Ты получил мой рапорт?
– Катя… – начал он, но она перебила.
– Я звоню не для того, чтобы просить прощения или объяснять, а чтобы сказать: между нами всё кончено.
В трубке повисла тишина. Прошина, кусая губу, чтобы не расплакаться, представила его лицо – бледное, потрясённое, с тем самым взглядом, который всегда заставлял её смягчаться. Но теперь – нет.
– Я больше не хочу тебя видеть. Не хочу слышать твой голос, фразы типа «мы могли бы…» Ты будешь напоминать мне о том, что пережила. О том, как я работала под обстрелами и думала, что умру, не увидев дочь. Как вокруг кричали раненые. Как я одна, без тебя, пережила… всё.
Она не сказала про ребёнка. Не могла. Слова застряли где-то глубоко, под рёбрами, как осколок, который так и не извлекли. Но даже без этого – её голос дрожал от боли, которую Соболев не знал, не понимал и не мог разделить.
– Ты выбрал службу. Оставайся там, Дима. Я хочу мирной жизни. С меня довольно…
– Катя, я люблю тебя, – перебил Соболев, и в его голосе была отчаянная надежда.
– Прости, Дима. И прощай, – доктор Прошина оборвала разговор. Потом выключила телефон, вынула батарею и положила всё обратно в сумку – не как символ, а как факт: связи больше нет.
Вернувшись к окну, она увидела, как мать и Настя идут по улице, держась за руки, с покупками. Дочка смеялась чем-то, мама улыбалась. Катерина глубоко вздохнула. «Здесь теперь моя жизнь», – решила она.