Часть 10. Глава 39
Путь до Москвы был долгим и мучительным не только физически, но и морально. Катерина почти не спала, прислушиваясь к ритму двигателя и к хаотичной пляске собственного сердца, которое продолжало сбоить, напоминая о себе резкими, болезненными толчками, словно пытаясь вырваться из грудной клетки. Дорога, которую прежде преодолевали только те, кто прошёл через ее опытные руки хирурга, теперь самой Прошиной казалась чужой, ведущей в неизвестность.
Каждый километр, отделявший её от мужа, фронта и операционной, а также от той версии себя, которая умела всё терпеть и переносить, как бы ни становилось трудно и страшно, заливался ощущением жгучей, гнетущей вины. Военврач чувствовала себя дезертиром, предателем в собственных глазах, но не могла, физически и душевно не была способна заставить себя вернуться. Её решение было окончательным, как вынесенный самой себе приговор.
Катерина безучастно смотрела в потолок вертолёта, к которому её доставили на БТР, а потом переправили до ближайшего военного аэродрома, чтобы там перегрузить в огромный транспортник и отправить с остальными ранеными в столицу. Всё время, пока длился перелёт, доктор Прошина постаралась ни о чём не думать и поспать. Он проваливалась в короткое забытьё, снова и снова возвращаясь к Дмитрию. Ей было печально из-за расставания, но… обратной дороги не было.
В Центральном военном клиническом госпитале имени А.А. Вишневского, этом огромном, строгом и безупречном организме, функционирующем под девизом «За жизнь каждого, как за свою», Катерину приняли сразу, без проволочек. Здесь царил иной порядок – не фронтовая ярость, а холодная, выверенная до секунды точность. После серии исчерпывающих, тщательных обследований, во время которых Прошина почувствовала себя микроорганизмом, которого изучают посредством электронного микроскопа, чтобы увидеть каждую клетку, к ней в отдельную палату, – таковую выделили сразу, узнав, что перед ними опытнейший хирург с передовой, – пришёл сам заведующий кардиологическим отделением – седой, с умными проницательными глазами в звании генерал-майора медицинской службы.
– Доктор Прошина, – начал он, листая её ставшую толстой карту. Голос был ровным, профессиональным, лишенным фронтового надрыва, к которому Катерина привыкла. – Ситуация серьезная, но, полагаю, вы и сами это понимаете. У вас пароксизмальная форма фибрилляции предсердий, осложненная на фоне хронического, запредельного стресса и, с высокой долей вероятности, перенесенного на ногах миокардита. Проще говоря, ваше сердце изношено, как мотор, работавший на пределе без остановки. Ему нужен капитальный ремонт. Вам необходима операция. Радиочастотная абляция. И чем быстрее мы её проведем, тем лучше прогноз.
Катерина кивнула. Она не ожидала, что всё окажется настолько сложным, хотя и предвидела. Ведь симптомы возникли не за один день, только не было времени ими заниматься. Да и Диму тревожить не хотелось. К тому же, даже если бы она тогда сказала ему, то что? Отправил бы в тыл, но кто бы помогал ему и остальным коллегам? «Всему своё время», – рассудила врач.
– Когда состоится операция? – спросила она своим прежним, рабочим тоном.
– В течение недели, мы поставим вас в план. Но, – профессор снял очки и посмотрел на нее прямым, неумолимым взглядом, – есть одно критически важное «но», доктор.
Он полистал карту и остановился на листке с результатами лабораторных исследований.
– Мы провели стандартные анализы. Ваши гормональные показатели... Вы беременны, Катерина. Срок – около пяти-шести недель. Максимум.
Слова ударили доктора Прошину не обухом, а чем-то более тонким и страшным – ледяной иглой, вонзившейся прямо в солнечное сплетение и растекшейся холодом по всем венам. Воздух перестал поступать в легкие. Беременна. От Дмитрия. От их редких, отчаянных встреч в промежутках между чужими смертями. Впервые за все эти месяцы, прожитые на передовой, из самой глубины её иссушенной души поднялось и накрыло с головой нечто иное, – не усталость и не страх, а дикая, ошеломляющая, пронзительная до боли радость. Ребенок. Новая, чистая, не затронутая чужими страданиями жизнь. В ней, внутри, прямо сейчас.
– Это... точно? – выдохнула Катерина, и голос сорвался на шепот.
– Абсолютно. Бета-ХГЧ, УЗИ малого таза – сомнений нет. И это, к сожалению, радикально осложняет ситуацию, – голос профессора стал еще более собранным, почти жестким. – Операция на сердце требует общего наркоза, применения рентгена для контроля катетера, целого коктейля препаратов. На таком раннем, нежном сроке... это огромный, я бы сказал, неприемлемый риск для плода. Мы не можем гарантировать не только то, что беременность сохранится, но и то, что ребенок, даже если выносите, родится без тяжелых патологий. Шансы ничтожны.
Радость, только что расправившая крылья, мгновенно разбилась, сменилась животным, слепым ужасом. Перед ней встал не выбор, а безвыходная ловушка: жизнь собственная или этого едва зародившегося существа. Два сердца в одном теле, и спасти, казалось, можно было только одно.
– Что... что вы предлагаете? – слабым голосом спросила доктор Прошина.
– Клинически верный путь один, – профессор говорил четко, без прикрас, как на консилиуме. – Мы должны стабилизировать ваше состояние медикаментозно, подобрать максимально щадящую терапию. Но это паллиатив, временная мера. Сердце с такой патологией не выдержит нагрузки беременности, особенно во втором и третьем триместрах. Риск инфаркта, тромбоэмболии, остановки сердца – катастрофически высок. Поэтому вам придется прервать беременность. Только после этого, восстановившись, мы сможем провести абляцию и дать вам шанс на полноценную жизнь. Или... вы отказываетесь от операции и идете на неоправданный риск, подвергая опасности себя и, с большой вероятностью, обрекая ребенка. Как врач, я не могу этого рекомендовать. Как человек – понимаю тяжесть решения.
Когда профессор вышел из палаты, Катерина почувствовала себя, как в тумане, не видя и не слыша ничего вокруг. Стучало только одно слово в висках: «Ребенок… ребёнок… ребёнок». Она ощутила, словно идёт по длинному, бесконечному коридору, стены которого в конце смыкаются. Не знала, что делать. Отчаянно, всем нутром хотела этого малыша, и эта крошечная точка стала мостом к новой жизни с Дмитрием, к их совместному будущему. Но она также, с эгоистичной, жадной яростью, хотела жить. Дышать без боли, просыпаться без чувства ледяной пустоты, увидеть взрослеющую дочь.
Прошина не позвонила Дмитрию. Рука не поднялась взять смартфон. Как сказать? Как выговорить эти слова: «Я беременна твоим ребенком, нашей надеждой, но мне нужно его убить, чтобы у меня было завтра»? Тишина внутри была громче любого взрыва. Катерина повернулась и уставилась в серое московское небо, поняв, что стоит перед пропастью куда более страшной, чем та, что оставила за спиной. И прыгать в неё придется одной.
На следующий день, в предрассветный час, когда за окнами палаты только начинал брезжить серый, безрадостный свет, Катерина проснулась от резкой, невыносимой, схватывающей боли внизу живота. Она была не похожа на менструальную – острее, глубже, с жестоким, выворачивающим наизнанку спазмом. Доктор попыталась встать, чтобы дойти до туалета, но не смогла – ноги подкосились, а по внутренней стороне бедра потекла струйка теплой, липкой жидкости. Катерина протянула руку к кнопке вызова, и палец, дрожа, нажал на нее раз, другой, третий.
Медсестра появилась быстро, но её глаза мгновенно расширились, когда она увидела пятно на простыне, быстро темневшее и расползавшееся. Поднялась суета. Вскоре появился дежурный врач. Катерина видела перед собой лишь смазанные лица, слышала приглушенные команды. Её быстро повезли на каталке, потолок с белыми плитками поплыл над головой. Боль была огненным вихрем, затягивающим сознание в воронку, но сквозь нее пробивался леденящий ужас – предчувствие. Коллеги действовали быстро, молча, сжав губы. Но в их сосредоточенности читалась тщетность.
Когда острая боль сменилась тупой, всепоглощающей пустотой, дежурный врач, избегая взгляда пациентки, констатировал тихо, почти апатично:
– К сожалению, организм не справился. На таком сроке... Вероятно, на фоне сильнейшего психоэмоционального стресса, гормонального сбоя и гемодинамических нарушений из-за аритмии. Сосуды, питающие плодное яйцо... не выдержали.
Катерина лежала в послеоперационной палате, глядя в потолок, в одну крошечную трещинку. Физическая боль, тупая и ноющая, была ничто по сравнению с той черной, бездонной пустотой, которая снова, с удвоенной силой, заполнила ее душу, выместив оттуда даже следы недолгой радости. Сначала она потеряла себя, свою прежнюю, сильную версию. Теперь, в наказание, судьба отняла у неё самое хрупкое и желанное – их ребенка, которого она уже успела полюбить за те несколько часов, пока ощущала себя будущей мамой.
Это было наказание. Прямое и неотвратимое. За ее желание сбежать, эгоизм и слабость, которую она проявила, отказавшись от долга.
Дмитрий звонил несколько раз, словно предчувствуя. Сначала каждый день в уговоренное время, точно, как по будильнику. Потом, не достучавшись, – утром и вечером, в те редкие минуты затишья на передовой. Его сообщения всплывали на экране, одно за другим, как светлячки в кромешной тьме: «Катюш, как ты? Что сказали врачи? Когда операция? Я скучаю. Держись. Я люблю тебя». Простые, такие родные слова, от которых перехватывало горло.
Прошина не отвечала. Она лежала и смотрела на экран телефона, на его имя, светившееся в полумраке. Палец поднимался над клавиатурой, замирал и опускался. Как объяснить? Как выговорить, написать эти слова? «У нас был ребенок, Дима. Наш. И я его потеряла. Не смогла удержать. Не смогла защитить. Как и себя». Это было непереносимо и равносильно признанию в окончательном, тотальном поражении, гораздо более страшном, чем любое отступление.
Она решила молчать. Это была её боль, вина и личная, тихая битва, где она проиграла самое важное сражение. Катерина не хотела, чтобы Дмитрий, который и так держал на своих плечах весь госпиталь, сломался под тяжестью новой трагедии. Она не могла стать для него еще одной раной, которую нужно было зашивать.
Через неделю, после того как физическое состояние доктора Прошиной стабилизировали капельницами и препаратами, ей сделали операцию. Радиочастотная абляция прошла безупречно. Проснувшись после наркоза, первое, что она сделала – прислушалась к себе. Сердце, наконец, забилось ровно, спокойно, послушно, как отлаженный механизм. Оно больше не рвалось из груди. Просто стучало. В этой правильности была страшная пустота.
Всё время её пребывания в госпитале Дмитрий Соболев продолжал писать и звонить. Его сообщения меняли тон, становясь всё более тревожными, отчаянными: «Катя, почему ты молчишь?! Я схожу с ума от неизвестности! Что случилось? Пожалуйста, хоть один знак, что ты жива. Один знак. Я не могу так». Последние сообщения были уже не про любовь, а про страх. Про панику. Это у хирурга-то!
Она читала их, сидя на больничной койке, и слезы текли по щекам молча, не искажая лица. Соленые капли падали на экран, смазывая имя любимого. Но Катерина не отвечала и была почти уверена, что если услышит его голос – хриплый, усталый, родной – в трубке, то её хрупкая оболочка, склеенная врачами, рассыплется в прах. Она сломается и выложит ему всю свою боль и тяжелое чувство вины. А она не могла себе этого позволить. Сначала, в полном, абсолютном одиночестве, ей предстояло сделать самое трудное – попытаться спасти то, что осталось от нее самой. Если это вообще было возможно.