Анна Сергеевна Белова, "вдова фронтового врача" шла по мостовой, кутаясь в потертый платок и драповое пальто, купленное на толкучке за последние серьги. От Анны Ильиничны, супруги Сергея Петровича Баратова не осталось ничего, кроме воспоминаний да тяжести в груди.
Глава 1
У неё другая фамилия, другое отчество, только имя прежнее, не редкое по тем временам.
Она была теперь бедной женщиной. Из всех украшений оставалось у неё только бабушкино кольцо с изумрудом, её семейная реликвия. Только вот ни семьи у нее нет, ничего не осталось...
Брат Пётр пропал на фронте, говорят, что погиб. Мать, как она узнала позже, с сестрами выехала за границу, как и Сергей Петрович Баратов, который, по слухам, вовремя сбежал из страны. А Володя... О нем теперь напоминала табличка в одной из рощ, где его порешили за революционную деятельность.
Анна выживала в столь трудное время, работая сестрой милосердия в переполненном тифозном бараке, где уход людей из жизни было будничным делом. Потом, когда сама едва не слегла, чудом выкарабкавшись, устроилась машинисткой в ВЧК. Её чистый почерк, усердие и спокойствие ценили. Она печатала приговоры, описи имущества, протоколы. Никто не интересовался прошлым этой тихой, всегда корректной женщины с трагическими глазами. Достаточно было того, что она была вдовой врача.
Кольцо с изумрудом она не продала, хотя голодала страшно. Но был случай, года она с ним едва не рассталась. Это случилось в 1919 году, в самые черные дни. Отчаявшись, она стояла перед ювелиром-старьевщиком. Старик долго разглядывал через лупу кольцо, а потом произнес:
- Такие вещи не продают. Их прячут, или носят, пока их снимут с холодного пальца. Я его могу выкупить, но сложно будет мне потом покупателя найти. Лучше прибереги его, девонька, да не показывай никому.
И вот теперь, идя к себе в комнату, которую снимала у одинокой старушки, Анна мысленно просила прощения у бабушки за то, что чуть не продала кольцо. Потом она не раз вспоминала о старике, который каким-то чудом отказался покупать кольцо.
***
В 1920 году ее отправили в Рязань как ценного работника. Дорога в теплушке среди красноармейцев, махорочного дыма и похабных частушек, казалась сном наяву. Но это теперь была её реальная жизнь, к которой Анна стала привыкать.
Вот там, в этом городе она и встретила новую любовь - Ивана Семеновича Рощина, своего ровесника.
Он был начальником скромного отдела снабжения ревкома. Бывший учитель географии, он не рвался в герои, а добросовестно делал свою работу: доставал дрова для госпиталей, муку для детских приютов, организовывал перевозки.
Он заметил Анну на общем собрании, видя как она сидела с прямой спиной, как внимательно всё слушала и что-то записывала на листочек. И как ее тонкие пальцы, вдруг судорожно сжались, когда оратор с трибуны заговорил о беспощадном искоренении буржуазных пережитков.
Он стал помогать ей по-мелочам: принес лишний талон на мыло, нашел более теплую и уютную комнату в общежитии, показывал ей город. Они разговорились по душам как-то вечером, засидевшись над бумагами.
- Вы будто не отсюда, - осторожно сказал Иван, наливая ей чай.
- Ну да, вы же знаете, я приехала в Рязань...
- Нет, вы не поняли, я не про местность говорю, а про другое. Вы будто не из этого мира.
- А откуда же? - удивленно спросила она.
- Из прошлого, - просто сказал он. - У вас глаза как у человека, который долго смотрел на лазурное море, а теперь видит перед собой только пустую степь.
Она вздрогнула. Он угадал, но в его словах не было ни осуждения, ни любопытства. Была лишь тихая констатация, почти жалость.
- Я понял, что вы хоть и здесь, но мыслями где-то далеко. Знаете, Анна, у каждого из нас есть свое прошлое и есть своя тайна. Поверьте, я тоже был рожден не снабженцем...
- Вы правы, - прошептала она.
Впервые за несколько лет она рассказала о себе, о том, как сбежала от мужа к Владимиру, как его арестовали за революционную деятельность, и как она скиталась, как работала в тифозном бараке, как очутилась в чрезвычайке.
А он, поняв, что ей можно доверять, рассказал о себе: о семье священника в глухой деревне, о том, как он сам отказался от служения в храме, увлекшись наукой, как учил крестьянских детей, как попал на войну. Он не скрывал своей тоски по мирной жизни и по семье, которая пострадала в революцию и у него никого не осталось кроме сестер, что видеть его не желают, считая предателем.
Однажды, когда она сильно заболела, он днями дежурил у ее койки в лазарете, читал ей вслух газеты или молча сидел, держа ее горячую руку. И как-то раз, в лихорадочном бреду, она обняла его и прошептала не его имя. Он не отдернул руку, а только вздохнул.
Когда Анна поправилась, он пришел к ней и сказал, глядя куда-то мимо, на потрескавшуюся штукатурку:
- Анна Сергеевна, дайте мне возможность быть рядом. Как другу, как соратнику, как мужу...
В его голосе была такая искренняя нежность, что в ее окаменевшем сердце что-то дрогнуло. Он предлагал тихую гавань после долгого и страшного плавания в темных водах, где она оказалась. Это была не любовь, а потребность в тепле, в покое и простой человеческой доброте.
Они расписались когда Анна вышла из лазарета.
****
Через годилась Лидочка. Анна, казалось, оттаяла. Вся ее нерастраченная нежность выплеснулась на этого хрупкого, крикливого человечка. Она пеленала дочку, пела ей колыбельные и любила так сильно, как только можно любить своего ребенка.
Жизнь налаживалась. Иван, благодаря своему трудолюбию и честности, сделал скромную, но устойчивую карьеру в местном Совнархозе. Анна работала в кассе, куда её пристроил муж по знакомству.
Так же им выделили небольшой дом на две комнаты, что был на окраине города. Они купили козу и разбили огород. Жили небогато, но сытно по меркам того времени.
Несмотря на то, что Анна души не чаяла в ребенке, Лида росла папиной дочкой. Она обожала Ивана, его рассказы о дальних странах и географических познаниях, а когда она подросла, то стала задавать матери неудобные вопросы.
- А правда, что ты была барышней? - допытывалась дочь как-то раз, подслушав разговор родителей, что не предназначался для её ушей.
Анна побледнела.
- Ты с чего взяла?
- Я всё слышала. Так это правда? Вот откуда ты знаешь французский язык, вот почему ты грамоте обучена. И кольцо в твоей шкатулке дорогое.
- Забудь всё, что ты услышала, поняла? Нет теперь никаких барышень, нет дворянства. Есть граждане, товарищи, есть обычные трудящиеся. И ты в такой семье растешь. А если ты начнешь чуть более времени уделять учебе, то тоже можешь стать грамотной.
Лида фыркнула. Она всегда училась со скучающим видом, считая это ненужной блажью. Ее мир был там, где пионерские слеты, комсомольские собрания и лозунги о светлом будущем. А еще она гордилась отцом-тружеником.
Анна смотрела на дочь и чувствовала пропасть, которая появляется между ними с каждым годом. Та жизнь, за которую она заплатила столь дорого, отголоски которой в виде кольца хранила в жестяной коробке на полке, была для ее ребенка сказкой, да еще и вредной, "буржуазной". Иногда по ночам, убедившись, что муж и дочь спят, она вставала и доставала коробку. Не открывала, а просто держала в руках.
Она вспоминала запах моря, шелест шелкового платья, голос, читающий стихи. И тут же в эти воспоминания врывался храп Ивана в соседней комнате, запах щей и дегтярного мыла. Две жизни. Ни в одной из которых она не была до конца своей.
****
В 1934-м грянул гром. Кто-то донес на Ивана, узнав о том, что он из семьи священников. Да еще и перехватили его письмо к сестре. Несмотря на все разногласия, он продолжал писать пиьсма сестрам, и одна из них была замужем за священнослужителем, которого арестовали.
Ивана по разнарядке отправили "на укрепление сельского хозяйства" в Казахстан, в один из создававшихся совхозов. Анна, не раздумывая, поехала с ним. Лиду, тринадцатилетнюю девочку, пришлось забрать из школы и оторвать от друзей.
Новая жизнь в бараке в степях казахстана была суровым испытанием. Ветер, пыль, работа от зари до зари. Иван учился управлять трактором и составлять бесконечные отчеты, обходить "владения". В его добрых глазах появилась постоянная усталость и тревога. Но он не жаловался.
- Так надо, Аннушка. Страну поднимаем, потерпеть нужно.
Лида ненавидела степь, пыль, этот барак. Она замыкалась, писала длинные письма подругам в Рязань и мечтала уехать обратно. Ее подростковый бунт выливался в еще большее рвение к "новой жизни". Она стала яростной комсомолкой, критиковала дома пережитки прошлого и с жаром спорила с отцом, когда тот позволял себе усомниться в очередной громкой цифре из газеты.
Анна работала учетчицей. И по вечерам, за занавеской, отгораживающей их угол в бараке, она пыталась учить дочь французскому языку.
- Это может пригодиться, - шептала она. - Знания никогда лишними не бывают.
Та слушала нехотя, считая это странным маминым чудачеством и не особо вникала в уроки.
1937 год.
В ту ночь за Иваном пришли. Не повесткой вызвали, а именно ворвались в барак и стучали прикладом в дверь. Все было как в тысячах других мест в то время: короткий обыск, грубые окрики, поспешные сборы. Иван, уже одетый, подошел к Анне, поцеловал ее в лоб, потом в губы крепко, будто в последний раз.
Его обвиняли в порче имущества - трактор, на котором он работал, сломался посреди поля. Кто-то из недоброжелателей и завистников подставил его и написал донос, что Иван, как сын священника, якобы устроил диверсию.
- Это ошибка, Анечка. Я скоро вернусь, как правда выяснится.
Его увели, а Анна стояла посреди комнаты, не в силах пошевелиться. Лида, вся трясясь, ревела, уткнувшись в подушку. Потом вскочила:
- Надо писать в Москву! Папа не виноват, он ничего плохого не делал, он всю жизнь честно жил и работал.
Они писали сотни писем и заявлений. Анна носила для мужа передачки в местное отделение НКВД, но их брали не всегда.
А через два месяца был приговор: 10 лет лагерей в ИТЛ без права переписки.
Анна поняла всё - ей больше не увидеть мужа.
Лида прочла бумагу и словно окаменела.
Дня три она почти не говорила. А потом пришла из училища и в глазах её горел незнакомый Анне огонь, будто злой он был.
- Мама, - сказала Лида, сняв пальто и сев на стул, - Сегодня на комсомольском собрании нам сказали, что мы должны быть бдительны. И что мы должны порвать всякие связи с осужденными ради будущего нашего народа и ради страны. Ты должна знать, что сегодня я отреклась от отца.
Анна медленно поднялась со стула. Она не узнавала своего ребенка в этом заученном, казенном языке, в этих глазах не было ничего от ее девочки, от любимицы Ивана, папиной дочки.
- Что ты сказала? - тихо спросила она.
- Я отреклась! - почти закричала Лида. - Его осудили! А я хочу жить нормально, учиться, у меня всё будущее впереди!
И тогда Анна, никогда не поднимавшая руку на ребенка, ударила ее. Резко, по щеке, со всей накопившейся за эти месяцы ярости, отчаяния и боли. Звук хлопка был ужасно громким, поразившим не только Лиду, но и её саму.
Лида ахнула и схватилась за щеку. В ее глазах вспыхнуло недоумение и обида, а потом она просто села на пол и зарыдала, как маленькая. Анна рухнула рядом, обняла ее, и они сидели, прижавшись друг к другу, заливаясь слезами.
Удивительно, но про нее будто забыли, и как жена осужденного Анна не имела никаких последствий, кроме того, что её уволили из конторы, где она была учетчицей и она пошла работать на ферму.
Великую Отечественную войну в июне 1941 года Анна встретила одна в казахстанском поселке. Лида уехала по комсомольской путевке в Свердловск на завод, а Анна осталась здесь. Она днем работала, а вечером помогала женщинам прясть пряжу, позже возвращаясь в свою комнату в бараке.
Иногда, в особенно черные ночи, она доставала коробку со своей семейной реликвией и со снимками своих родных, вспоминая себя, шестнадцатилетнюю, в светлом платье и с развевающимися волосами. Вспоминала брата Петра, смеющегося и придумавшего игры, вспоминала Володю, его стихи во время рева шторма...Маму, сестер...
***
В 1943 году пришло письмо от Лидии. Короткое, из которого Анна поняла, что дочь выходит замуж за инженера Александра, работающего на заводе. Роспись была назначена на пятое ноября, и Лида просила мать приехать.
Анна и правда съездила в Свердловск.
Свадьбы не было, так как люди каждую крошку хлеба ценили и тут не до пиршеств. Но роспись была, на которой присутствовали Анна и некоторые коллеги. Александр производил впечатление порядочного человека. Он почтительно поздоровался с Анной, назвал "мамой" и всячески за ней ухаживал, проявляя внимание и уважение.
Вернувшись в Казахстан в свой барак, Анна почувствовала себя окончательно старой и ненужной. С тех пор, как дочь отреклась от отца, между ними будто бы стена воздвиглась. И на роспись свою она позвала маму, потому что так положено было, потому что никто бы Лиду не понял. И не очень-то грустила она, когда Анна уезжала.
А в 1945-м, в мае, когда вся страна ликовала в честь Победы, ей принесли официальную бумагу.
"Рощин Иван Семенович, 1890 г.р. Умер в исправительно-трудовом лагере 14 февраля 1942 года от пеллагры. 17 мая 1945 года реабилитирован посмертно после возобновления дела, в котором гражданин Ильин Степан Петрович дал показания о том, что оклеветал Ивана Семеновича Рощина из личной неприязни. Вам следует явиться в отдел для получения справки."
Анна заплакала. То, что её муж умер больше трех лет назад, никто не сообщил. И только сейчас ей передали сухое уведомление.
Пойдя в органы, она узнала правду - Ильин попался на очередном ложном доносе, да на порче имущества. Стали поднимать дела, в которых он проходил заявителем, либо свидетелем. Начавший говорить, Ильин понял, что его и так ждет большой срок. Вот и признался, что это он сломал трактор, что он сам метил на место Рощина, а потом, когда всё удачно сложилось, написал донос.
Дома она достала свою коробку и положила туда справку о реабилитации, которую ей выдали в органах. Теперь, вместе с кольцом, её семейной реликвией, там будет еще одна - справка о том, как восстановилась справедливость. Правда, столь запоздало.
ПРОДОЛЖЕНИЕ