В самую глухую пору, когда даже воронам нечего было клевать в Озёрном, шестилетняя Алёнка совершила невозможное. Она развернула грязный лоскут и выложила на стол спасение: две сморщенные картофелины и щепотку зёрен. «Это на чёрный день», — сказала она серьёзно, глядя на Машу, которая уже опустила руки. В тот миг Маша поняла: не она спасла сироту. Это девочка, своим детским, несгибаемым упрямством, спасала их всех. Эта кроха, научившаяся выживать в аду, теперь учила их самому главному — как не сдаться, когда умирает последняя надежда.
Весна 1944 года пришла в Озёрное неяркой и неспешной, будто боялась спугнуть хрупкое затишье, установившееся на фронтах. Снег сошёл, обнажив чёрную, усталую землю и печальные следы войны – воронки, обгорелые остовы сараев, траншеи по окраинам деревни. Но вместе с землёй обнажилась и страшная правда: закончились все запасы. То, что называли «пайком», теперь состояло из мутной болтушки из прошлогодней лебеды и картофельных очистков, смолотых в горькую муку.
Маша превратилась в тень, которая двигалась с рассвета до заката. Её руки, некогда девичьи и нежные, теперь были покрыты ссадинами и цыпками. Она ходила на дальние покосы, где уже пробивалась первая скудная трава – крапива, лебеда, кислица. Собирала её в мешок, чтобы варить похлёбку. Она рыла землю на бывшем колхозном поле, выискивая промёрзшие, полусгнившие картофелины, пропущенные осенней уборочной. Каждый найденный клубень был победой.
Иван, окончательно слёгший после того зимнего обморока, стал центром их маленького мира. Он уже не вставал с кровати, только сидел, прислонившись к подушке, и его главной работой стало сохранение тепла и рассказывание сказок. Вернее, одной сказки. Ту, которую он рассказывал каждый вечер по-разному.
– А потом, – тихим, но уверенным голосом говорил он, глядя на Алёнку, примостившуюся у его кровати, – пшеничное зернышко спряталось в трещинку в камне. Мороз его щипал, ветер гнул. Все думали – погибло. А оно, глупое, весну ждало. Дождалось. Дождичек тёплый прошёл, солнышко пригрело – и вылезло оно, зелёненькое, из-под камня. Не ростом взяло – так, былинка. Но живое. Самое живое во всём поле.
Алёнка слушала, не шелохнувшись, впитывая каждое слово. Это был их ритуал. Их молитва.
Сама Алёнка из тихого, испуганного зверька постепенно превращалась в человека. Не в весёлого, резвого ребёнка – таким ей не суждено было стать, – но в маленького, невероятно серьёзного соратника. Она была тенью Маши. Маша шла на покос – Алёнка тащила за собой пустой мешок. Маша копала землю – Алёнка ползала рядом, собирая в подол всё, что напоминало съедобное: коренья, прошлогодние жёлуди. Она научилась безошибочно отличать съедобный корень от горького и ядовитого. Это был её вклад в общее выживание.
Однажды в конце апреля случилось нечто, что изменило всё. Маша, измождённая до предела, вернулась с пустым мешком – трава ещё не выросла, картофеля не нашла. Отчаяние, давно дремавшее где-то глубоко внутри, поднялось комом в горле. Она стояла посреди избы, глядя на пустой чугунок, и вдруг тихо, без слёз, сказала:
– Всё. Кончилось. Не могу больше.
Иван смотрел на неё с кровати, и в его глазах была не жалость, а понимание. Он кивнул.
– Знаю. Не можешь – не надо. Сядем, подождём.
Это было не примирение со смертью. Это была странная, почти мистическая покорность. Они сидели втроём в промозглой тишине. Алёнка смотрела то на Машу, то на Ивана. Потом она встала, подошла к своему углу, где хранила свои «сокровища» – тряпичного котёнка, несколько гладких камушков. Она порылась там и вытащила что-то, завёрнутое в грязный лоскут. Подошла к столу и развернула.
На столе лежало полторы сушёные картофелины, сморщенные, как стариковские лица, и пригоршня зёрен – пшеницы и ржи. Совсем немного. Спасённое, спрятанное про запас из скудных пайков последних недель.
– Это на чёрный день, – тихо, но чётко сказала Алёнка, глядя на Машу своими огромными глазами. – Маша сказала. Вот он.
Маша остолбенела. Она смотрела на этот жалкий, детский «неприкосновенный запас». Она сама учила Алёнку: «Никогда не съедай всё сразу. Спрячь про запас, на самый чёрный день». И девочка не просто запомнила. Она исполнила. В то время как сама Маша уже готова была опустить руки, этот ребёнок, этот «лишний рот», в котором она когда-то видела обузу, продолжал бороться. По её же правилам.
Стыд хлынул на Машу такой горячей волной, что она закачалась. Но вместе со стыдом пришло и другое чувство. Нежность? Нет, слишком сильное слово. Признание. Глубокое, безоговорочное признание того, что в этой хрупкой девочке живёт сила, которой сейчас нет у неё самой.
Маша медленно опустилась на лавку. Потом протянула руку и очень осторожно, как что-то хрупкое, погладила Алёнку по спутанным волосам. Впервые за много-много месяцев.
– Умница ты наша, – прошептала она, и голос её сорвался. – Умная девочка. Ладно. Не чёрный ещё день. Спрячь обратно.
Но Алёнка покачала головой.
– Нет. Сегодня. Сварим. У деда Ивана… лицо совсем белое.
Она говорила не о голоде, а о слабости. О том, что видела каждый день. Иван на кровати тихо рассмеялся, сухим, беззвучным смехом.
– Вот тебе и пшеничное зёрнышко из-под камня, Машенька. Вылезло. Само.
В тот вечер они сварили похлёбку из той самой припрятанной картошки и зёрен. Это была не еда. Это был акт веры. Веры в завтрашний день, которую им подарил ребёнок.
На следующий день Маша проснулась до рассвета. Она посмотрела на спящую рядом Алёнку, на её худенькую, доверчиво подставленную щёку. Потом встала, налила в котелок воды и вышла во двор. Она шла не на покос, а к озеру. Вода была ледяная, прозрачная. Маша опустила в неё руки и стала шарить по дну, у самого берега, где когда-то водились ракушки. Руки коченели, но она не останавливалась. Через полчаса, дрожа от холода, она принесла в избу десяток крупных ракушек-беззубок.
– Дед, как их, раньше-то, варили? – спросила она, и в её голосе снова был вызов. Не миру, а собственной беспомощности.
Иван, удивлённый, объяснил. В тот день они ели уху из крапивы и беззубок. На вкус – грязь и тина. Но это была еда. Добытая. Не сданная.
Алёнка, сидя за столом и аккуратно выедая мякоть из ракушки, вдруг подняла глаза на Машу и сказала:
– Маша, ты как весна.
– Что? – не поняла Маша.
– Пришла, и стало… не так холодно, – объяснила девочка просто.
Маша ничего не ответила. Она лишь потянулась и убрала со лба Алёнки прядь волос. Урок был выучен. Не ею – ею. Ребёнок научил её самому главному: даже когда кончились все силы, надо копать глубже. Там, на самом дне отчаяния, может лежать полторы сморщенных картофелины. И этого достаточно, чтобы продержаться. Чтобы дождаться настоящей весны.
***
Лето 1944 года принесло в Озёрное не тепло, а новую, изматывающую работу. Пришла весть: нужно готовить сено для армейских лошадей. Вся деревня, от мала до велика, вышла на дальние заливные луга. Выходить пришлось и Маше. Оставить Ивана одного на целый день она не решалась, но и пайка за работу лишиться было нельзя. Выход нашёлся неожиданный.
Алёнка, услышав их ночной шёпот у печки, наутро заявила твёрдо:
– Я останусь. С дедом. Я уже большая.
– Большая? – усмехнулась Маша, но в голосе её не было насмешки, а лишь усталая тревога. – А если что?
– Если что – побегу на луг, крикну, – невозмутимо ответила девочка. – А если днём – дашь нам задание.
«Задание» – это было слово Маши. Всё в их жизни теперь делилось на задания: собрать щавель, натаскать воды, вычистить печь. Алёнка усвоило эту систему безупречно.
Так они и остались вдвоём: старик, чьё время медленно истекало, как песок в разбитых часах, и девочка, чьё детство было отнято войной. Первый час прошёл в молчании. Иван дремал, Алёнка сидела у окна на табурете и смотрела на пустую улицу. Потом она встала и подошла к кровати.
– Дед Иван, а твой сын… где?
Вопрос прозвучал неожиданно. Иван открыл глаза.
– Сын? Коля? На фронте.
– А он вернётся?
Иван посмотрел в потолок. Честный ответ был: «Скорее всего, нет». Но честность эта была слишком тяжела для маленьких плеч.
– Бог знает. Надо ждать.
– А мы его будем ждать?
– Мы все кого-то ждём, – устало сказал Иван. – Я сына жду. Маша… Маша Серёжку своего ждёт, хоть и говорит, что не ждёт. Ты… ты, наверное, маму с папой.
Алёнка покачала головой, и в её глазах появилось то самое взрослое, не по годам понимание.
– Нет. Я их не жду. Они в земле, холодные. Я видела. Я теперь здесь жду. Когда Маша с работы придёт. И тебя жду, чтобы ты сказку рассказал.
Эта простая, страшная и чистая детская логика пронзила Ивана. Она не витала в иллюзиях. Она приняла смерть как факт и перенесла своё ожидание на живых. Это было мудрее, чем всё, что он мог придумать.
– Ладно, – сказал он, подвигаясь. – Задание нам с тобой Маша оставила?
– Оставила. Шиповник собрать за околицей. Для витаминов.
– А ты знаешь, какой шиповник можно?
– Знаю. Красный, но не сморщенный. И срывать с хвостиком, а то витамины уйдут.
Она повторила это слово в слово, как заклинание.
– Правильно. Ну что ж, встану я.
– Нельзя! – Алёнка вдруг испугалась, подбежала и прикрыла его одеялом, как наседка крылом. – Маша сказала – лежать! Я одна соберу.
– Да куда тебе одной, глупышка.
– Я не глупышка. Я договор помню.
Она посмотрела на него своим серьёзным взглядом, и Иван сдался. Он наблюдал, как она берёт корзинку, подходит к порогу, оглядывается на него, кивает – «я на минуточку» – и выходит, аккуратно прикрыв дверь.
Тишина в избе стала звонкой. Иван лежал и слушал каждый шорох с улицы. Он думал о том, как странно устроена жизнь. Он привёз этого ребёнка, чтобы спасти Машу. А получилось, что Алёнка стала спасательным кругом для них обоих. Она держала Машу в реальности тяжёлой работы и заботы, а его – в реальности сегодняшнего дня, с его маленькими заданиями и ожиданием сказки.
Через час она вернулась. Корзинка была наполнена до краёв идеально подобранными ягодами. Руки и щёки исцарапаны колючками. Она молча поставила корзинку на стол, потом подошла к бочке с водой, зачерпнула кружкой и принесла Ивану.
– Пей. Ты давно не пил.
Он послушно пил, а она устроилась рядом на табурете и стала перебирать ягоды, отделяя листики.
– Алёнка, – сказал Иван тихо. – Спасибо тебе.
Она подняла на него глаза.
– За что?
– За то, что ты есть. Без тебя мы бы… мы бы, наверное, с Машей друг на друга смотрели да молчали, пока не померли бы оба.
Девочка надолго задумалась, перекатывая в пальцах красную ягоду.
– Без вас я бы тоже померла. В сарае. С котёнком Мурчиком. Так что мы… в расчёте.
«В расчёте». Опять это деловое, военное слово. Иван закашлялся – смех спёрло в горле.
– Да, в расчёте. Точнее не скажешь.
Когда Маша вернулась вечером, запылённая, с мозолями на ладонях, она увидела аккуратно разложенный на столе шиповник, спящую у печки Алёнку и бодрствующего, с каким-то новым огоньком в глазах, Ивана.
– Всё в порядке? – спросила она, снимая платок.
– В полном, – ответил Иван. – У меня тут главный помощник сегодня хозяйничал. Полный расчёт за день провели.
Маша не стала расспрашивать, что это значит. Она подошла к спящей Алёнке, опустилась на корточки и долго смотрела на её исцарапанные руки. Потом осторожно, чтобы не разбудить, прикоснулась губами к детской ладошке.
Это был первый поцелуй. Никто его не видел, кроме старого Ивана, да и тот сделал вид, что дремлет. Но в этом молчаливом прикосновении было больше материнства, чем во всех словах на свете.
В ту ночь Маша долго не спала. Она сидела у окна и смотрела на летние звёзды. В её голове, измождённой усталостью, проносились обрывочные мысли. «Серёжа… Прости. Я, кажется, начинаю забывать твоё лицо. А ведь надо помнить. Надо… А как же Алёнка? Она же не его, не моя… Но она здесь. И я за неё в ответе. Полный расчёт».
Она обернулась, посмотрела на кровать, где спали, прижавшись друг к другу, старик и девочка. Двое самых слабых. Двое, которые держали её на плаву. Внезапно она поняла то, что Иван понял днём: она думала, что спасает их. А на самом деле это они, своими хрупкими, цепкими жизнями, спасали её. Спасательный круг иногда выглядит как обременительная ноша. Пока не начнёшь тонуть.
***
Осень 1944 года была странной. С фронтов приходили хорошие вести — наши наступали, гнали врага, освобождали города. В деревне появилось даже подобие надежды, горькой и осторожной, как первый осенний ледок. Но для семьи в избе на краю Озёрного эти вести были лишь далёким эхом. Их мир сузился до размеров горницы, печки и трёх душ, связанных невидимыми, но прочными нитями.
Иван угасал. Это уже не было слабостью — это был медленный, неумолимый уход. Он почти не вставал с кровати. Его тело, некогда мощное и крепкое, иссохло, кожа стала тонкой, как папиросная бумага, проступали все кости. Но глаза — глаза оставались живыми. Ясными и спокойными. Он будто закончил все свои земные дела и теперь просто ждал.
Маша и Алёнка выработали свой ритм, свою тихую систему ухода. Маша по-прежнему ходила на работы — теперь уже на уборку позднего урожая, на заготовку дров для школы, что должна была открыться зимой. Алёнка стала главной по дому. В свои шесть лет (примерно, возраст так и остался приблизительным) она управлялась с хозяйством лучше иной взрослой женщины. Она могла растопить печь, сварить похлёбку из того, что приносила Маша, вычистить горницу. А главное — она ухаживала за Иваном.
Она садилась рядом с его кроватью на табурет и читала ему. Не по букварю — букв она не знала, — а по памяти, повторяя те самые сказки, что он ей рассказывал месяцами. «И вылезло пшеничное зёрнышко из-под камня, зелёненькое, самое живое во всём поле...» Голосок у неё был тихий, но очень внятный. Иван слушал, закрыв глаза, и на его лице появлялась лёгкая улыбка.
Однажды, когда Маши не было дома, он позвал Алёнку.
— Подойди-ка, птаха.
Она послушно подошла, села на край кровати.
— Скоро зима, — сказал Иван, глядя в её огромные, внимательные глаза. — Я, похоже, эту зиму не переживу.
Алёнка не заплакала, не стала возражать. Она лишь кивнула, приняв эту информацию как факт, как приняла когда-то смерть родителей и котёнка Мурчика.
— Я знаю, — тихо сказала она. — У тебя дыхание… как листок шуршит.
— Верно подметила, — Иван кашлянул. — Листок на ветру. Держался, сколько мог. Теперь пора.
— А Маша?
— Вот о Маше я и хочу с тобой поговорить. Ты теперь у нас большая. Самая большая, пожалуй. Машу ты держишь. Помнишь, как ты меня держала, когда я упал?
Алёнка кивнула.
— Так вот. Ты её и дальше держи. Она… она похожа на ту самую пшеничку из сказки. Пробилась, вылезла, но корни у неё ещё слабые. Их надо беречь. Ты — как тот камень, что её с боков прикрывает. Поняла?
Девочка долго молчала, обдумывая.
— Я камень? — наконец переспросила она.
— Ты опора, — поправил Иван. — Самая крепкая. И ещё… придёт, может, весной, Серёжа. Машин жених. Если придёт… ты ему помоги. Он будет чужой тут. Всё другое. А ты — своя. Ты ему всё покажешь.
— А если он… не придёт?
— Тогда ты и есть её семья. Вся. Больше никого не будет. Справитесь?
Алёнка выпрямила спину. В её позе появилась та самая твёрдая, несгибаемая решимость, которую Иван когда-то увидел в Маше.
— Справимся, — сказала она так же просто и твёрдо, как когда-то говорила «я останусь с дедом».
Иван вздохнул с облегчением. Он сделал главное. Передал эстафету. Этот ребёнок, этот «спасательный круг», стал теперь якорем. Крепким и надёжным.
Вечером того же дня, когда Маша вернулась, Иван попросил её сесть рядом.
— Машенька, — сказал он, беря её шершавую, исцарапанную руку в свои холодные ладони. — Я тебе всё испортил когда-то. Не уберёг.
— Дед, не надо…
— Надо. Слушай. Жизнь — она не про то, чтобы горе переждать. Она про то, чтобы из него новую жизнь вырастить. Как ты это сделала. Я горжусь тобой. Ты сильная. Сильнее меня.
Маша сжала губы, чтобы не расплакаться. Слёз не было уже давно — все выплаканы.
— Я не сильная. Я просто… живу.
— Это и есть сила. И ещё… Алёнку не бросай. Она тебя крепче всех держит. Крепче меня, крепже Серёжки, если б он вернулся. Она — твоё продолжение. Поняла?
Маша молча кивнула, не в силах выговорить слово.
— А теперь слушай завещание моё, — слабая улыбка тронула его губы. — Как умру — не реви. Время моё пришло. Похороните меня рядом с малым Колькой. Чтобы ему не одиноко было. А жить будете здесь. В этой избе. Не распадайтесь. И… весной, у крыльца, посадите черёмуху. Красиво будет. И пахнуть будет. На всю деревню.
Он говорил тихо, но каждое слово было отчеканено, как монета. Это были не просьбы, а распоряжения командира, сдающего пост. Маша слушала, и в её сердце, вместо боли, росла странная, горькая и светлая одновременно, благодарность. Благодарность за эту последнюю заботу, за то, что он думал о них даже сейчас.
— Посадим, дед, — выдохнула она. — Обязательно посадим.
В ту ночь Иван уснул раньше всех. Его дыхание стало едва слышным, лёгким, как обещанный шорох листа. Маша и Алёнка сидели у печки, прижавшись друг к другу. Они не говорили о том, что было сказано днём. Не надо было. Они просто сидели в тишине, слушали, как трещат в печи последние поленья, и смотрели на огонь. Две женщины — одна усталая, с поседевшими у висков волосами, другая — маленькая, с лицом старушки, — связанные одной судьбой, одной потерей и одной огромной ответственностью.
Маша обняла Алёнку за плечи, притянула к себе.
— Спи, дочка, — прошептала она впервые, и это слово вырвалось само собой, естественно, как дыхание.
Алёнка прижалась к ней и закрыла глаза. Камень нашёл свою пшеничку. Пшеничка обняла свой камень. А последний лист на ветру, исполнив свой долг, готовился тихо оторваться, чтобы дать место новым побегам.
***
Май 1945 года. Весть о Победе пришла в Озёрное с опозданием на два дня. Не было салютов, не было громких празднеств — была тихая, всеобщая истерика: женщины плакали, обнимаясь на улицах, старики крестились, глядя на восток. Маша, услышав крики соседки, выбежала на крыльцо. Она стояла, сжимая в руках край фартука, и не могла понять, что чувствует. Облегчения? Да. Но радость была какой-то далёкой, чужой. Её личная война не закончилась. Она продолжалась тут, в этой избе, где на кровати доживал свой век старик, а рядом, крепко взяв её за руку, стояла девочка с глазами взрослой женщины.
Иван к тому времени уже почти не приходил в сознание. Он существовал в лёгком забытьи, изредка открывая глаза и узнавая их. Но в день, когда Маша, голосом, полным какой-то неловкости, сказала ему на ухо: «Дед… Победа. Война кончилась», он открыл глаза. Они были абсолютно ясными. Он посмотрел на Машу, потом на Алёнку, стоявшую в ногах кровати, и очень медленно кивнул. Потом его губы шевельнулись, и они расслышали одно слово:
— Скоро.
Они не поняли, что он имел в виду. Скоро конец? Скоро мир? Но через неделю стало ясно.
Утром 18 мая в деревне появился человек. Он шёл от станции, медленно, прихрамывая, с котомкой за плечами. Одежда на нём — гимнастёрка и брюки — висела, как на вешалке. Лицо было измождённое, обветренное, с глубокими морщинами у глаз, хотя по паспорту ему должно было быть не больше двадцати трёх. Он остановился у первого покосившегося дома, что стоял на въезде в Озёрное, и спросил хриплым голосом:
— Скажите… Здесь живут Мария Николаева и Иван Петров?
Старуха, выглянувшая из-за калитки, долго всматривалась в него, а потом рука её потянулась ко рту.
— Господи… Да ты ли это, Серёженька? Петров Сергей?
Человек молча кивнул. В деревне новость разнеслась быстрее ветра. Но к дому Ивана никто не побежал. Все понимали — нужно дать время. Пусть встретятся без лишних глаз.
Сергей шёл по знакомой, но до боли чужой улице. Всё было тем же и одновременно другим. Он подошёл к знакомому плетню, толкнул калитку — та скрипнула тем же звуком, что и четыре года назад. Во дворе никого не было. Он сделал несколько неуверенных шагов к крыльцу и замер.
Из избы вышла женщина. Высокая, худая, в простом поношенном платье. Волосы, собранные в пучок, были тронуты сединой у висков. В руках она несла пустое ведро. Она подняла голову и увидела его.
Время остановилось. Ведро со звоном упало на землю. Она не вскрикнула, не бросилась к нему. Она просто стояла, уставившись на него, будто на призрак. А он смотрел на неё, пытаясь в этой усталой, постаревшей женщине найти черты своей Маши, той девушки в светлом платье, что провожала его в июле сорок первого.
— Маша… — хрипло выдавил он.
Она задрожала мелкой дрожью, как в лихорадке. Сделала шаг назад, к дверям избы, словно ища опору.
— Это… не может быть, — прошептала она. — Тебя же… тебя нет.
— Я был в плену, — быстро, отрывисто сказал он, как будто отчитывался. — Потом бежал. Воевал в партизанах. Потом снова в строй. Документы… всё есть. Я не мёртвый, Маша.
В дверях позади неё появилась маленькая фигурка. Алёнка. Она молча оценила ситуацию: мать (она уже давно мысленно называла Машу матерью) в ступоре, незнакомый, страшный, истощённый мужчина во дворе. Девочка вышла из-за спины Маши и встала между ними, приняв защитную стойку. Не агрессивную, но твёрдую.
— Кто вы? — чётко спросила она, глядя прямо на Сергея.
Сергей перевёл на неё взгляд, растерянный.
— Я… Сергей. А ты кто?
— Я Алёнка. Я здесь живу.
Тон её говорил: «Я здесь хозяйка. Объясняй».
Маша, наконец, пришла в себя. Она опустила руку на плечо Алёнки, и это прикосновение вернуло её к реальности.
— Это… это папа, — с невероятным усилием выдавила она. — Тот самый… Сергей.
Алёнка не изменилась в лице. Она лишь внимательнее, изучающе, посмотрела на мужчину. Потом кивнула.
— Мама его ждала. Заходите. Только тихо. Дед Иван плохой. Он умирает.
Этот детский, бесстрастный отчёт о самом главном сразил Сергея наповал. Он, шатаясь, вошёл в сени, а потом и в горницу. Первое, что он увидел — лежащего на кровати старика. Он не узнал Ивана. Тот был тенью самого себя. Потом его взгляд упал на стену, где висела старая, пожелтевшая фотография — он, Маша и её отец Николай, снятые перед самой войной.
Маша молча подошла к кровати, опустилась на колени и взяла руку деда.
— Дед, — сказала она очень тихо, но чётко. — Дед, посмотри, кто пришёл. Серёжа жив. Он вернулся.
Иван медленно открыл глаза. Он долго смотрел в потолок, потом его взгляд медленно пополз к Сергею. Он всматривался, щурясь. И вдруг в глубине его потухших глаз вспыхнула крошечная искра. Узнавание. Он попытался что-то сказать, но получился лишь хриплый выдох. Потом его губы сложились в нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Он посмотрел на Машу, на Алёнку, стоявшую у изголовья, на Сергея. Кивнул. Один раз. Твёрдо.
И закрыл глаза. Его дыхание, тихое и ровное, стало ещё тише. Казалось, он просто уснул. Но Маша знала. Она положила его руку на грудь и опустила голову. Не на руки, а просто опустила. Слёз не было. Было огромное, всепоглощающее чувство завершённости. Он держался. Дождался.
Алёнка подошла к Сергею, который стоял, прислонившись к притолоке, потерянный и разбитый. Она потянула его за рукав гимнастёрки.
— Не надо шуметь. Он сейчас уйдёт. Он нам всё объяснил. Как надо.
Сергей смотрел на эту странную девочку, на склонившуюся у кровати женщину, на умершего старика. Он вернулся в другой мир. В свой дом. И этот дом его не узнал. В нём были новые законы, новый порядок и новая, маленькая хозяйка, которая взяла на себя ответственность за всех.
Вечером, после того как пришли соседи, помогли обмыть и обрядить Ивана, после первых, самых тяжёлых часов, они остались втроём. За столом. Молча. Сергей с трудом глотал пустую похлёбку, которую поставила перед ним Алёнка. Маша наконец подняла на него глаза.
— Расскажи, — просто сказала она.
И он рассказывал. Окопы под Ржевом. Плен. Лагерь. Побег. Леса Белоруссии. Пуля, застрявшая в ноге, которую вырезали без наркоза. И снова фронт. Он говорил отрывисто, сухо, опуская самое страшное. Она слушала, не перебивая. Потом сказала:
— У нас умер сын. Коля. Ему было два месяца. А потом папа ушёл на фронт за тебя. И не вернулся. А потом дед привёз Алёнку. Она нас спасла.
Она говорила так же сухо, как он. Две правды, две войны — там и здесь — столкнулись за одним столом. Алёнка, дослушав, встала, взяла со стола миску Сергея и отнесла её к умывальнику.
— Завтра, — сказала она, оборачиваясь, — будем хоронить деда Ивана. Рядом с маленьким Колей. Он так хотел. А потом, весной, посадим черёмуху. Он велел.
Сергей смотрел, как эта девочка командует парадом, как Маша молча соглашается с ней. Он понял главное: он вернулся в семью. Но главой семьи была не он. И даже не Маша. Главой была эта хрупкая, несгибаемая девочка, которая в шесть лет знала больше о жизни и смерти, чем он за все двадцать три.
На похоронах Ивана в тот раз собралась вся деревня. Хоронили его как последнего старожила, как символ уходящего мира. Маша стояла, держась за руку Алёнки. Сергей стоял чуть поодаль, ещё не находя своего места. Когда гроб опускали в землю, Алёнка вдруг громко, чтобы все слышали, сказала:
— Спи спокойно, деда. Мы всё сделаем, как ты велел.
И Маша, обняв её, добавила:
— Спасибо, дед. За всё.
Через месяц, в июне, когда земля окончательно оттаяла, они посадили у крыльца тонкий, хрупкий саженец черёмухи. Работали молча. Сергей копал яму, Маша держала деревце, Алёнка носила воду. Когда закончили, Алёнка сказала:
— Теперь у нас есть своё дерево. Оно будет расти.
Сергей посмотрел на Машу, на её руки, бережно поправляющие землю у корней. Посмотрел на Алёнку, которая с серьёзным видом поливала саженец. И впервые за долгие годы в его душе, изуродованной войной, что-то дрогнуло. Не счастье ещё. Не радость. Но тихая, осторожная надежда. Возможно, и ему найдётся место в этой новой жизни, что выросла из пепла старой. Под сенью этого дерева, которое посадили в память о старом листе, уступившем дорогу весне.
Отдельно благодарю всех, кто поддерживает канал, спасибо Вам большое!
Рекомендую вам почитать также рассказ: