Даже если мне придется сжечь их мир до тла.
Дома было тихо.
Борис уже спал, разметавшись на их широкой кровати. В лунном свете его лицо казалось спокойным, почти благородным.
Нина стояла в дверях спальни, сжимая в кармане брошь диктофон и материнские деньги. Она не чувствовала ненависти.
Ненависть — это огонь, он греет. Она чувствовала лёд. Абсолютную, прозрачную решимость.
Она аккуратно, стараясь не разбудить мужа, просунула блок прослушки под тяжелое основание кровати. Щелчок, и крошечный светодиод мигнул синим, растворяясь в темноте.
Нина легла на свою половину, не раздеваясь. Она смотрела в потолок и слушала мерное дыхание человека, который заживо похоронил её и её мать ради куска золота на шее другой женщины.
— Спи, Боренька, — беззвучно прошептали её губы.
— Спи. Твоё время теперь измеряется часами.
Она закрыла глаза, и впервые за долгое время сон её был глубоким.
Вода в ванной лилась уже минут десять. Она гулко ударялась о фаянс, наполняя квартиру шумом, который обычно не предвещал беду.
Нина сидела в кухне, сложив руки на коленях и смотрела на часы.
Ровно десять минут. Пора.
— Нина! — голос Бориса донёсся из коридора.
В нём звенело раздражение, смешанное с плохо скрываемым торжеством.
— Нина, ты что, опять уснула? Вода через край хлещет!
Нина вздрогнула, изображая испуг, и поспешила в ванную.
Борис стоял в дверях, скрестив руки на груди. Он смотрел на неё так, как смотрит на неисправный прибор, который пора выкинуть на свалку.
— Ой, Боренька…
Она суетливо закрутила краны, капли воды брызнули на её халат.
— Я просто… я задумывалась о рассаде. Или о тетрадках, совсем из головы вылетело.
— Тетрадках?
Борис хмыкнул, оборачиваясь к Кате, которая стояла в прихожей, прижимая к груди сумочку.
— Катя, посмотри на мать. Она уже не просто забывает, она опасна.
— Завтра она воду не выключит, а послезавтра газ забудет закрыть.
— Мы же взлетим на воздух, дочка.
Катя смотрела на мать глазами полными слез и бессильного гнева.
— Мам, ну как так можно? Папа прав, тебе совсем плохо. Ты паспорт-то нашла?
— Нет, деточка, Нина виновата опустила голову. Как сквозь землю провалился. Наверное, в школе оставила, в сейфе. Она знала, что паспорт лежит в морозилке, за пакетом замороженной фасоли.
Она сама его туда спрятала утром, обернув пищевую плёнку. Это была часть спектакля. Чтобы ловушка захлопнулась, Борис должен был окончательно уверовать в её безумие.
— В понедельник, — Борис чеканил слова, — сразу после свадьбы едем в пансионат.
— Я уже договорился с главврачом. Тебе нужно обследоваться, Нина, ради нас, ради Кати.
Он подошёл к ней и поцеловал в лоб. Его губы были холодными, как лёд в той самой морозилке.
Вечером, когда Катя ушла к жениху, Борис разложил на кухонном столе стопку бумаг. Он был возбуждён, его движения стали резкими, порывистыми. Он то и дело поправлял манжет рубашки, от него пахло дорогим коньяком, видимо, уже отметил будущую свободу с Тамарой.
— Вот, Ниночка, подпиши здесь и здесь. Это согласие на госпитализацию и доверенность на ведение твоих дел, пока ты будешь лечиться. Чтобы я мог счета оплачивать, за квартирой присматривать.
Ну, ты понимаешь.
Нина взяла ручку. Рука её заметно дрожала, на этот раз по-настоящему.
— Боря, может, не надо? Может, я просто высплюсь?
— Подписывай, не тяни резину!
В его голосе прорезался металл.
— Я о тебе забочусь, дурёха!
Нина начала медленно подписывать листы. Один, второй. Борис смотрел в окно, насвистывая какой-то бодрый мотивчик.
Он был настолько уверен в своей победе, настолько презирал сломленную жену, что даже не смотрел на документы, которые она подкладывала. Между листами согласия Нина ловко просунула два других бланка, заранее подготовленных Аркадием.
Договор дарения его доли в их трехкомнатной квартире и дарственную на загородный участок, ту самую дачу, которую Борис мечтал продать, чтобы закрыть долги Тамары.
Всё имущество переписывалось на Катерину, безвозмездно, навсегда.
Борис размашисто ставил подписи там, где она указывала пальцем. Он смеялся про себя, предвкушая, как скоро избавится от этой ветоши в халате и уедет со своей Тамарочкой в Геленджик.
— Ну вот и молодец, — он похлопал её по плечу, забирая бумаги. Теперь отдыхай. Я завтра сам всё отвезу нотариусу, у меня там схвачено.
Когда он ушёл в спальню, Нина достала из-под тумбочки приёмник радионяни и надела наушники.
Звук с микрофона, спрятанного под кроватью, была чистый. Она услышала шорох одеяла, а затем приглушённый голос Бориса. Он звонил Тамаре.
— Тома, детка, всё! Подписала, как миленькая. Даже не смотрела, что подписывает. В понедельник сдаю её в дурку и дело в шляпе. Слушай, я тут подумал. Квартиру Катьки на Озёрной выставим на продажу сразу. Зачем ей такая площадь?
— Перебьётся в однушке. Деньги пополам, как договаривались.
— Рванём в Геленджик, снимем домик у моря, будем вино пить и на закат осмотреть. Нинка там и не заметит ничего, ей там такие таблетки давать будут, родную мать не узнает.
Нина слушала, и её лицо превращалось в маску. Они хотели обобрать не только её. Они замахнулись на будущее Кати. На квартиру, которую Нина выбивала через суды и кооперативы ещё в девяностые, чтобы у дочери был свой угол.
— Никто, — прошептала Нина, сжимая наушники так, что пластик хрустнул. Никто не тронет моего ребёнка.
На следующее утро произошла катастрофа, которую Нина не могла предвидеть. Она ушла на рынок, нужно было купить продукты для предсвадебного обеда. Дома осталась Мария Степановна. Старушка, несмотря на слабость, решила помочь дочери, прибраться в шкафах.
Нина вернулась через час, дверь в квартиру была приоткрыта. Из коридора она услышала странный хриплый звук, похожий на попытку вздохнуть под водой.
Она вбежала в комнату. На полу среди разбросанных вещей сидела Мария Степановна. Рядом с ней валялась та самая синяя жестянка Ричард. Крышка была отброшена в сторону. Внутри банки вместо денег лежал скомканный чек на колье «Золотая лилия».
Мать Нины держала этот чек в руках. Её лицо было перекошено, левая сторона обвисла, глаз смотрел в пустоту.
Она поняла всё. Она увидела пустоту в банке, увидела цену золотой безделушки на чеке и поняла, на что Борис потратил её гробовые.
Гулкий стук банки о пол, который Нина услышала, был последним звуком, который сдала Мария Степановна до того, как тишина залила её сознание.
— Мама! Мамочка!
Нина бросилась к ней, подхватывая обмякшее тело.
— Только не это, господи, только не сейчас!
Она судорожно набирала скорую, пальцы не слушались, телефон скользил в руках.
В этот момент в квартиру вошёл Борис. Он был в новом смокинге, который купил для свадьбы. Ослепительно-белый воротничок, идеально уложенные волосы…
— Что тут за шум? Он замер в дверях, брезгливо глядя на сцену.
— Нина, ты зачем мать сюда притащила? Я же просил не лазить в моих вещах!
— Боря, у неё инсульт! — кричала Нина, прижимая к себе мать.
— Помоги мне поднять её. Машина под окном. Отвези нас в реанимацию. Скорая будет долго ехать.
Борис посмотрел на часы, потом на свой смокинг.
— Нина, ты в своём уме? У меня через 40 минут примерка с Тамарой. Мы должны утвердить порядок выхода гостей. Врачи разберутся, не делай из этого драму.
— Ты просто хочешь сорвать мой триумф, вечно у тебя что-то случается, в самый неподходящий момент.
Он развернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, чтобы не помять рукав.
Нина слышала, как внизу взрывел мотор его машины. Он уехал.
Уехал выбирать салфетки и слушать музыку, пока его тёща умирала на полу из-за его воровства.
В больничном коридоре пахло хлоркой и безнадёжностью. Нина сидела на жёстком пластиковом стуле, глядя в одну точку. Врач вышел через два часа, усталый, с красными глазами.
— Состояние крайне тяжёлое, обширный инсульт. Мы делаем всё возможное, но…
— Возраст, Нина Ивановна. Молитесь.
Нина вошла в палату. Мария Степановна лежала под белой простынёй, опутанная трубками. Она казалась совсем крошечной, почти прозрачной. Только её рука, та самая, которой она передавала Нине узелок с деньгами, бессильно лежала поверх одеяла.
Нина опустилась на колени у постели. Она взяла эту руку и прижала к своей щеке.
— Слышишь меня, мама?
Её голос был тихим шёпотом, но в нём была сила, способная дробить камни.
— Он не просто украл твои деньги. Он украл твой покой. Он оставил тебя умирать на полу, потому что смокинг ему был важнее твоей жизни.
Она подняла глаза. В них больше не было слёз. Там горело холодное, ровное пламя.
— Я их уничтожу, мама. Всех до одного. Тамара не наденет это платье. Борис не увидит Геленджика.
— Спи, родная. Скоро наступит утро. Их последнее утро. Она сидела так до рассвета, и тени в палате казались её верными солдатами, ждущими приказа к атаке.
Утро свадебного дня не принесло облегчения. Оно ворвалось в окно колючим солнечным светом, высвечивая каждую пылинку в воздухе, каждую трещинку на потолке.
Нина встала рано. Она не суетилась, не бегала с полотенцами и не пыталась помочь Борису с галстуком. Она заперлась в комнате, превратив её в крепость. На кровати лежал футляр с её новым нарядом. Тёмно-синий костюм из тяжёлого матового шёлка.
Цвет глубокой воды перед штормом. Нина надела его, чувствуя, как плотная ткань облегает тело, возвращая ей забытое ощущение границ. Она распустила волосы, те самые, которые годами стягивала в тугой невзрачный пучок. Теперь они падали на плечи тяжелой и ухоженной волной. Нина посмотрела в зеркало. Из-за зеркалья на неё глядела женщина с прямой спиной и холодными, проницательными глазами.
— Сегодня я не Ниночка, — тихо произнесла она, и голос её не дрогнул.
— Сегодня я — Нина Ивановна.
Она надела брошь, ту самую, серебряную веточку, которую дал Аркадий.
Крошечный индикатор на обратной стороне едва заметно мерцал, подтверждая — запись идёт. Это было её единственное украшение, и оно было дороже любого золота.
Внизу у подъезда уже начался цирк. Грохнула дверь лимузина — длинного, кипенно-белого чудовища, которое едва вписалось в тесный двор старых пятиэтажек.
Соседки на скамейках, вечные стражи дворового правосудия, замерли, перестав щелкать семечки.
Из машины вышла Тамара. Она не просто вышла, она явилась миру. Ослепительно-белое платье, пышное, как сбитые сливки, с длинным шлейфом, который по-хозяйски мёл пыль по асфальту.
На шее, в вырезе декольте, вызывающе горела золотая лилия.
— Гляди-ка, — громко прошептала баба Шура с первого этажа, сватя это невесту затмила.
— Наглая какая, в белом припёрлась, будто сама под венец собралась.
— Совсем стыд потеряла, подхватила другая.
Тамара ловила эти шепотки как аплодисменты. Она плыла к подъезду, сияя фальшивым жемчугом и настоящим торжеством.