Часть 10. Глава 61
Через двадцать минут «Газель» свернула на аллею, обсаженную голубыми елями, и подкатила к чёрным ажурным воротам. Калитка была не заперта. Дом, к которому вели выложенные плиткой дорожки, был не столько особняком, сколько образцом архитектурного минимализма: бетон, стекло, плоская крыша. Панорамные окна во всю переднюю стену отражали хмурое небо и их собственную, внезапно показавшуюся убогой по сравнению со всей этой дороговизной, «Газель».
Бригаду медиков встретил не консьерж, не прислуга, а сам хозяин. Мужчина лет сорока, в белоснежном кашемировом халате, который, как понял Климент, стоил больше его годовой стипендии. Разумеется, у него имелся почти такой же, но о прошлой жизни, которая закончилась обыском и «беседой» со следователем, студент пытался не вспоминать.
Вскоре медики стояли в огромной, почти пустой гостиной, где главным предметом был гигантский ковёр сложного серого узора, с толстым ворсом и явно ручной работы, на который даже ступать не хотелось из опасения испортить. Анна Сергеевна и Красков обратили взоры на владельца дома и ощутили, что от него пахло дорогим, терпким парфюмом, перебиваемым едким, животным запахом страха – потом, адреналином.
– Вы... наконец-то, его голос сорвался, и он сделал мимо ковра несколько бесцельных шагов по гладкому полу, похожих на движение зверя в клетке. – Я задыхаюсь! Чувствую сердце вот здесь... – он судорожно сжал кулак у груди, – выскакивает! Это она! Паническая атака, я в интернете читал! Всё, конец! – он говорил быстро, путаясь, его глаза бегали по стенам, по лицам медиков, не находя точки опоры.
Анна Сергеевна в своей поношенной синей форме, с укладкой в руках, стояла посреди этого безупречного, холодного пространства, как скала. Она казалась инородным телом, реальным и плотным среди этих абстрактных линий и дорогих, но бездушных материалов.
– Успокойтесь, пожалуйста. Сейчас всё проверим, – её голос был ровным, как поверхность стола, на который она поставила сумку.
Климент автоматически подал тонометр, пульсоксиметр. Цифры загорались на дисплее с обидной, почти издевательской нормальностью: 120 на 80, пульс 85 – учащённый от волнения, но не критичный, сатурация 99%. Идеальные показатели здорового, физически крепкого мужчины.
– Вы абсолютно здоровы, – повторила Анна Сергеевна, снимая манжету. – Это действительно паническая атака. Реакция нервной системы на стресс. Угрозы для жизни нет.
– Нет?! – он почти взвизгнул. – Как нет? Я же умираю! Сделайте же что-нибудь! Мне нужен укол для успокоения, я знаю, такие бывают! Я заплачу любые деньги! Или заплачу! – в этой игре слов, брошенной в истерике, сквозила вся его суть: привычка всё измерять деньгами и абсолютная беспомощность перед внутренней бурей.
– Мы не делаем инъекции «для успокоения» по желанию, – твёрдо, но без агрессии сказала Анна Сергеевна. – По стандарту оказания помощи при тревожных расстройствах мы можем предложить вам таблетированный препарат, – и она сообщила название.
– Таблетки? – он отшатнулся, будто ему предложили яд. – Нет, нет! Вы что? У меня непереносимость лактозы! И потом, я вообще таблетки не пью! Только укол! Должен быть укол! – в его глазах, широко раскрытых, читался уже не просто страх, а настоящий, чистый ужас. Но не перед мифическим сердечным приступом, а перед этими неконтролируемыми вибрациями собственной души, перед хаосом, ворвавшимся в его идеально выстроенный, материально безупречный мир. Он был готов заплатить за волшебный шприц, который наведёт порядок внутри, как платил дизайнеру за порядок снаружи.
Уговоры оказались бесполезны. Медики оставили ему на стеклянном столе памятку с телефонами психотерапевтических служб и рекомендацией срочно обратиться к специалисту. Уходили под его тихие, уже безнадёжные всхлипывания, стоявшие в тишине стерильной гостиной.
В кабине «Газели» воцарилось тяжёлое молчание. Костик завёл двигатель, и они поехали прочь от этого царства порядка и отчаяния. Улицы были пустынны, за каждым забором горел свет, но жизнь там казалась невидимой, тщательно упакованной.
– Истинная роскошь, – вдруг тихо, больше для себя, чем для коллег, произнесла Анна Сергеевна, глядя в боковое окно на проплывающие, похожие на декорации, фасады, – это не дом у реки. Не этот камень и стекло. Это устойчивая психика. Умение усмирять своих «тараканов». Всё остальное... – она махнула рукой, – декорации. Которые очень быстро рассыпаются в пыль, если за ними не стоит что-то настоящее.
Климент молча кивал, уткнувшись лбом в холодное стекло. Контраст был оглушительным, почти физически болезненным. Всего час назад они вытаскивали из будки краснолицего Виктора, который ругался, смеялся и смущался, но в каждой его клетке билась простая, ясная жизнь – любовь к своему дому и жене, досада на собственную неловкость, благодарность. Там был запах дерева, пса и земли. В коттедже витали ароматы дорогого парфюма, страха и одиночества. Виктор был заперт в будке по своей глупости, но его мир оставался огромным и живым. Этот незнакомец оказался в золотой, безупречной клетке собственных неврозов, и ключ от неё тщетно пытался купить у медиков за наличные.
Климент чувствовал странную, щемящую жалость к обоим. Но к Виктору она была тёплой, почти родственной, с желанием похлопать по плечу и посмеяться вместе. К человеку в кашемировом халате жалость была холодной, отстранённой и бессильной, как к красивой, но смертельно больной рыбке в идеально чистом аквариуме. Но, с другой стороны, он осознал, что Анна Сергеевна права в своём утверждении. Их работа – про людей. И неважно, из какого они мира: там, где будки самолично утепляют, или где наблюдают за чужой работой свысока. Боль везде одинаковая. Только формы у неё, как выяснилось, бывают диаметрально противоположными.
Следующий вызов врезался в смену резким, неприятным диссонансом. В графе «причина вызова» значилось: «Инородное тело в ухе, ощущение шевеления». По дороге Анна Сергеевна на ходу инструктировала Климента:
– Чаще всего – бусины, детали конструктора. У взрослых – иногда насекомые. Не паниковать, действуем по алгоритмам.
Пациентом оказался мужчина лет тридцати пяти, бледный как полотно. Он сидел на краю стула, склонив голову набок, и его всего буквально трясло.
– Оно там... ползает... Уже полчаса! – он тяжело сглотнул. – Слышно, как шуршит...
Анна Сергеевна взяла отоскоп. Климент, заглянув в него после неё, едва не ахнул. В глубине слухового прохода, отражая свет, шевелились бурые усики. Таракан. Чувство брезгливости волной прокатилось по телу.
– Ничего страшного, – голос фельдшера был спокоен. – Сейчас перекроем ему кислород. Климент, масло из аптечки.
Они закапали в ухо тёплое стерильное растительное масло. Пациент замер, прислушиваясь. Через несколько минут мучительное шевеление прекратилось. Анна Сергеевна аккуратно, ювелирным движением извлекла пинцетом распластанное, неподвижное насекомое и положила его на салфетку. Мужчина выдохнул, и по его лицу разлилось облегчение, граничащее с эйфорией. Он посмотрел на крошечное тельце и вдруг хрипло рассмеялся:
– Теперь я точно знаю, что слух у меня идеальный. Я слышал, как он у меня в голове хрустел. Брр...
Климент невольно поёжился, но и сам с трудом сдерживал нервную смесь смеха и отвращения. Алгоритм был выполнен, человек спасён от, вероятно, самого жуткого кошмара в своей жизни. Простая, почти бытовая процедура оказалась магическим ритуалом изгнания ужаса.
Но смена, казалось, проверяла их на прочность, нагнетая градус. Следующий вызов прозвучал тревожно: «Угрожает ножом родственнице». «Газель» рванула по адресу, сирена взревела, разрезая вечернюю тишину спального района. Внутри Климент чувствовал, как холодеют руки. Теория теорией, но сейчас может быть всё что угодно.
Дверь им открыла женщина лет пятидесяти, с лицом, выражавшим скорее глубокую усталость, чем страх.
– Он на кухне, – сказала она спокойно. – Пьяный. Вилкой машет.
Медики вошли. За кухонным столом, опустив голову на руки, сидел мужчина. Перед ним стояла тарелка с недоеденным супом. В его правой руке, действительно, была зажата столовая вилка, но выглядел он не грозно, а бесконечно несчастно. Увидев бригаду «Скорой», поднял заплаканное лицо.
– Меня отравили! – завопил он, тыча вилкой в тарелку. – Она! Суп с грибами! Я теперь умру, начнутся конвульсии!
Жена, стоявшая в дверях, тяжело вздохнула:
– Грибы магазинные, шампиньоны. Он просто с утра свою самогонку употребил, как всегда, а теперь глюки ему мерещатся.
Осмотр снова показал норму: давление 110 на 70, пульс ровный, зрачки адекватные. Это была не медицинская, а чисто психологическая проблема, замешанная на алкоголе и, возможно, глубоком бытовом кризисе. Анна Сергеевна говорила с ним мягко, но настойчиво:
– Пётр Анатольевич, чтобы исключить отравление и снять интоксикацию, нужно поехать в стационар, капельницу поставят.
Уговорили. Мужчина, уже тихий и смирившийся, позволил проводить себя до «неотложки».
– Интересно, – размышлял вслух Климент, когда они ехали в клинику имени Земского, – он искренне верил, что его хотят отравить? Или это гениальный многоходовый план – устроить сцену, чтобы получить бесплатную капельницу и ночь в тихой больничной палате?
– А какая разница? – отозвался Костик с водительского места, впервые за смену вступив в разговор. – И то, и другое – крик о помощи. Только разными словами.
Последний вызов той смены был другим. Тихим, почти домашним. На планшете Красков прочитал: «Температура, кашель, одинокая пенсионерка». Встретила их бабушка – хрупкая, в стёганом халате и забавных тапочках с мордочками медвежат. Её небольшая «хрущёвка» поразила стерильной чистотой и тёплым, уютным запахом корицы и печенья. Пока Анна Сергеевна слушала лёгкие (банальное ОРВИ), Климент, оглядываясь, заметил на столе у окна стопку обычных школьных тетрадок в клетку, аккуратно перевязанных тесьмой.
– Что это вы пишете? – спросил он из вежливости.
Глаза бабушки оживились.
– Дневник наблюдений, милок. – Она подошла к столу, бережно погладила корешок верхней тетради. – За окном у меня целый сериал идёт. Вот, смотрите, – она раскрыла тетрадку, прочитала: – «Иван из 45-й квартиры сегодня нёс один пакет из магазина. Значит, опять поссорился с Марьей, она ему ужин не готовит. Пройдёт». Или: «Молодая мама из второго подъезда – Катюшей зовут – купила коляску побольше. Видно, малыш растёт. Поздравляем».
Климент рассмеялся. Это были не злые сплетни, а целые микроновеллы, полные внимания и даже заботы о незнакомых людях.
– Да это же готовый сериал! – воскликнул он.
Бабушка хитро подмигнула, поправляя очки:
– А вы думали, откуда у меня давление скачет? Концовки-то у них всегда непредсказуемые. То помирятся, то новая машина появится... Волнуюсь за них.
Они прописали ей противовирусное и жаропонижающее, тёплое питьё и покой. Уходя, Анна Сергеевна, обычно сдержанная, неожиданно обняла старушку за плечи:
– Вы главное – продолжайте свой сериал смотреть. Но без стресса, хорошо? Пусть всё у них будет хорошо.
– Обещаю, – кивнула бабушка. – А про вас, милые, я новую серию запишу. «Приезжали доктора, хорошие такие. Вылечили». И подмигнула Клименту: – Следующий сезон, может, про вас будет.
Дверь закрылась. Они спускались по лестнице. Утро, начавшееся с собачьей будки, закончилось здесь, в пахнущей корицей квартире, где одиночество скрашивалось целой вселенной в окне. В кабине «Газели» царила усталая тишина. Костик завёл мотор. Анна Сергеевна закрыла журнал и взглянула на Климента. Он сидел, уставившись в темноту за окном, в голове у него проносились картины дня: обиженный Виктор, истеричный незнакомец, таракан в ухе, плачущий «отравленный» и мудрая бабушка Аня с её дневником.
– Ну что, практикант? – спросила Анна Сергеевна. – Понял, из чего сделана наша работа?
Климент обернулся. Усталость валила с ног, но внутри горел странный, ясный огонёк.
– Да, – сказал он твёрдо. – Из людей. Совершенно разных, странных, смешных, несчастных, одиноких... Из их будок, их домов у реки, их тараканов в ушах и в голове, их вилок и супов. И из дневников в клеточку.
Анна Сергеевна одобрительно кивнула.
– Запомни это чувство. Оно главное. А теперь – в отделение. Смена закончена.