Валера из чайной вышел последним. После стакана беленькой на морозе даже не поёжился, лишь запахнул чёрное свое старое пальто и побрел с рынка к дому.
В чайную он ходил не столь – выпить, сколь – выйти в люди. Скучно было одному дома, вот и ходил по субботам. Сначала за овощами, а потом в чайную, которая по совместительству была и пивной. Сегодня не повезло, не нашлось собеседника.
Жену схоронил Валера три года назад, дочка уехала далеко, звонит редко. Жил бобылем.
Хозяйство распродал подешевке по соседям сразу после того, как жены не стало. Зачем одному хозяйство, когда рядом рынок? Правда, много столярничал в сарае. А зимой – так и дома, в тепле. Ругать за стружку его было некому, а кости уж гудели по ночам от холода – возраст.
Изделия свои дарил, продавал редко. Мастером себя не считал, так – баловство, чтоб было куда деть руки.
Вот и сейчас, возвращаясь из чайной, увидел он возле кустов добротный ящик из толстой свежей доски. Огляделся – выбросили, наверняка. Рынок – тут таких ящиков пруд пруди. Прихватил и направился дальше.
– Эй, скотина ты этакая, а ну верни!
Валеру текст такой обидел. Он обернулся и увидел немолодую неопрятную тётку в сером фартуке поверх куртки, в пуховом платке и валенках с калошами. Она вышла из железного ларька стоящего чуть глубже в улице.
– Говорю, ящик верни, козел старый, чё пялишься!
Вообще, Валерий хамство не любил. И хамством на хамство никогда не отвечал. Но, видимо, беленькая, выпитая накануне, сделала его чуть смелее. Он сделал два шага назад и не отдал, а кинул ящик под ноги тетке.
– Да подавись!
Ящик упал на угол, она с руганью и ворчанием его подобрала.
Валера уже не слышал, что она там голосила. Такие бабы базарные его раздражали – наглые, бесцеремонные и считающие себя хозяевами рынка. Год назад приклеилась к нему такая соседка. Сначала просто пришла с бутылочкой, посидели, на жизнь она пожаловалась. А потом вдруг зачастила, начала свои порядки наводить.
– Ты чего хочешь-то, Люсь?
– Чего-чего! – сказала она не сводя с него цепких глаз, – А то ты не понял? Не старые ещё, чай. Чего одним-то дрягаться?
– Да не дурак. Понял уж. Но ...
– Только условие у меня будет, – перебила она, – Ко мне жить пойдем, не в убыток тебе, не бойся. Дом у меня не чета твоему. Хозяйство тож. Готовить я люблю, не обижу. А твою хату продадим, на обживание деньги нужны.
– Продадим?
– А чего ее держать-то? А ты придёшь на все готовенькое. В тепло, в пироги...
– А со мной-то советоваться ты не собиралась?
– Так вот и советуюсь. Только так и надо. Чего тут думать-то? Погреб у меня цементный, а у тебя ...
Она рассуждала про жизнь их будущую, приводила доводы, всё уж обдумала и распланировала. Валера слушал, но все это становилось ему всё больше не по душе. И отправил ее тогда Валера ни с чем. Теперь ходит Люся, не здоровается.
А он уж обвыкся один. По жене скучал, вспоминал ее часто. Тихая она у него была, не склочная. И умерла тихо, в больнице. За руку он ее держал, прикорнул, проснулся, а рука холодная.
Все это пронеслось у него в голове за миг, пока шел.
Но не успел он сделать и нескольких шагов, как вдруг услышал сзади треск дерева, и женский вскрик. Оглянулся – тетка лежит на спине, машет, вокруг торчат доски поломанного ящика. Ясно – села на ящик, а он сломался. Она махала рукой, пытаясь ухватится за что-то невидимое, опиралась второй, скользила ногами, но полнота, скользкий снег и теплые одежды не давали ей встать.
Валерий припустил назад. Как не помочь? Подошёл, подал руку. Смотрела сердито, но как-то совсем потерянно и печально, охала, но за руку ухватилась. Пришлось взять ее подмышки, поднять.
Как только встала на ноги, охать перестала, изменилась – ушла беспомощность, начала орать. Виноватым в ее падении, конечно, был он.
– Ох, скотина какая! Как только земля носит! Поганец! Сломал мне ящик, алкаш грёбаный! Чтоб тебя...
Тетка ругалась нецензурно, терла ушибленный бок, ворчала о том, что ящик был прочный, что сидела она на нём всегда, а он, подлец, его сломал. Захромала к своему ларьку, таща за собой поломанный ящик, злая и обиженная.
Он смотрел в ее округлую спину, и сердился, и ... жалел.
Утром дня следующего он вышел на крыльцо и поглядел из-под руки. Он всегда так оценивал день начинающийся. Иногда угадывал он погоду лучше любых метеорологов.
Уже через час он сидел в сарае в теплой меховой безрукавке, зачищал рубанком метровую доску, оглаживая ее с любовью. Он любовался гладкой, как лосиная кость, древесиной, ощущал тонкий запах хвои. Ножки сдвоенные из одной доски, прочные и устойчивые.
Через пару дней со светлой лёгкой, но прочной скамейкой, покрытой двумя слоями лака, он направился к рынку.
Ларек, в котором торговала эта базарная тетка, был маленьким. Продавала там она и какие-то жирные пирожки, и воду, и сигареты, и семечки, и ещё кучу всякой мелочи. Над окошком красовалось говорящее название ларька – "Всё есть".
Он посмотрел на товар, протянул деньги.
– Шоколадку вот эту дайте.
Она было взяла деньги – руки в серых перчатках с отрезанными пальцами, и вдруг узнала его, сунула деньги назад.
– Не продается!
– Чего это не продается-то? Вон, на витрине лежит.
– А я козлам не продаю, – губы надула, смотрела мимо него.
– Ааа, – он за эти пару дней так проникся своим творчеством, так хотел ее порадовать, что и забыл ее манеру оскорблять. А сейчас вот опять резануло, – А козлы шоколад не едят. Я может его Вам бы и оставил.
– Оставил бы он. Да иди ты! Стоял ящик, кому мешал? Нет надо сломать! Сволочи все!
– Кто все-то? Это я ж один.
– Да все! Мало ли скотов! Насмотришься на вас за день-то. Посидеть бы в сторонке, отдохнуть, так нет – они и там нагадить норовят. Убила бы!
Он заглянул внутрь ларька через окошко, вытянул шею. Хотелось посмотреть, на чем она там сидит. Рядом с ней стояла крашеная убогая табуретка с дыркой посреди сиденья. В ларьке тесно. Полки, полки – только вот ей где встать, да табурету.
– Чё ты пялишься? Чего? Пошел вон! Говорю же – тебе ничего не продам.
– Да и не надо! – уже рявкнул он, – Скамейку вот заберите.
– Чего-о?
– Скамейку! – он обогнул ларек, дёрнул дверь, она оказалась закрыта.
– Я те подергаю! Сейчас охране кликну! – но уже сказала через дверь не так зло.
Он опять подошёл к окошку, поднял перед ней скамью.
– Не возьмёте, сломаю сейчас! – грозно сказал, даже сам себе удивился – сломал бы.
– Ой! Че это? Мне?
– Тебе! – она его на "ты", так и он.
Исчезла, появилась из-за ларька.
Посмотрела на скамью ошарашенно, покачала головой, как будто не верила, что это и правда ей. Потом торопливо заправила волосы под платок, и вдруг стала смущенной, как девчонка.
– Так чего мне-то? Хорошая ведь. Чай, самому нужней.
– Нужна будет – ещё сделаю, – сказал резко, поставил перед ней скамью, развернулся и пошел.
– Так ты сам, что ль ... Погодь! – окликнула, – Так шоколадку-то продать? – спросила совсем растерянно голосом мягким.
– Ешь сама! – ответил, слегка обернувшись, и зашагал дальше.
Шел и ругал себя, ее и всю эту ситуацию. Вот дура - баба! До чего ж упряма! Но чем дальше шел, тем больше вспоминал последний смущённый ее взгляд, этот жест, когда поправляла волосы суетливо. А ведь не старая, толстая просто.
И вот по странной какой-то логике захотелось Валере хоть немного прибрать дома. На многое его не хватило, но вынес всю стружку, вытряхнул дорожки и выбросил испорченную дребедень из холодильника.
А потом усталый лежал и думал о ней. Интересно, замужем она? Он отчего-то был уверен, что нет. Такая вот наглость и агрессия – скорее признак несчастности. Замужние разве так себя ведут? Да и работа эта... В тесном ларьке, на холоде весь день поторчи-ка! А ведь пенсионерка уже. Была б замужем, ушла б с такой работы.
Наутро начал мастерить стул. Особенный стул, с подъемом сиденья. Такие стулья он никогда не делал, нужны были запчасти, и на следующий день он уже бродил по рынку в их поиске.
Мимо ларька проходить не стал, пошел другой дорогой. И сам себе не мог ответить на вопрос – почему. Всего скорей, потому что очередной подарок был не готов, а ещё потому, что в сумке лежали запчасти, и очень хотелось начать новое дело. Он даже о еде забыл в эти дни, вспоминал лишь вечером, ел сухомятку. И в чайную в субботу не пошел – некогда.
Но один раз мимо ларька прошел. Слышал, как ругается она с покупателем, кричат оба. Покупатель так и ушел злой. Чего-то не поделили.
***
Собрался Валерий с готовым стулом к ларечнице лишь через две недели. Уж больно много работы с ним вышло. Шел, переживал. Огреет она сейчас его этим стулом. Скажет – чего прилип, как лист банный. Ну ладно – скамейка, за ящик ведь, а стул – это уж явно перебор.
Шел, репетировал речь. Скажет, что стоит дома стул в сарае без дела давно, мешает, не знает, куда и деть. Или заказчик отказался, или ... Он перебирал варианты.
Пока мастерил, все думал: чего это он вдруг там увлекся этим стулом? И стулом ли? Тёткой? Так ведь – ни кожи, ни рожи. Толстая, неопрятная. Да и это не главное, чего уж – с лица не воду пить, не молодые. Просто характерец у нее ... не приведи Господи. Надо ему, чтоб по дому за ним со сковородкой бегали? Нет, конечно. Так чего тогда?
Сам не мог понять. Просто вспоминал выражение ее лица, когда упала она: беспомощная, потерянная. А ещё, когда скамейку брала. Видать, давно подарков не получала, не умеет.
К ларьку подошёл сбоку, чтоб не увидела. И вдруг услышал – а голос-то продавца с характерным акцентом. Заглянул, а продавщица другая. Круглолицая, узкоглазая женщина средних лет.
– Чего вам дать? Пирожки свежие.
– Дайте ... два..., – вообще он эти пирожки не ел, желудок у него был не здоров, но сейчас взял от растерянности.
– Берите больше. Свежие...
– Нет, хватит. А у вас тут женщина работала. Постарше такая.
– Это тетя Таня. Чего? Должна что ль осталась? Так это ее надо ждать.
– Да нет..., – Валерий не знал, что и делать. Отдать стул сейчас? Все равно ж для работы делал. Очень хотелось попробовать, как он там встанет, понравится ли, подойдёт ли? Но почему-то отдать его хотелось именно этой Татьяне.
– А когда будет она?
– Теперь уж со следующего понедельника. Мы по две недели. Может передать что? – увидела покупательницу, – Пирожки свежие. Берите больше.
– Не-ет. Со следующего, так со следующего..., – пробурчал Валерий и отошёл.
Постоял просто в стороне. Даже не думал, что так расстроится из-за этого обстоятельства. Он так спешил, а оказалось – зря.
– Дилар, а Татьяна-то когда будет? – в ларек сунулась женщина в куртке поверх белого халата. Видать, из булочной.
– Двадцать второго теперь. А чего надо?
– Да часть денег хотела отдать ей. Выручила. Прооперировали Шуру мово. Я уж за голову хваталась, а Татьяна вот и выручила. Где денег-то брать на дорогу? Она и дала.
– Да-а... Она и меня порой выручает. В душе-то добрая она.
– Да. Несчастная просто, вот и ... Ладно, пойду я. Потом тогда отдам.
Отчего-то всю следующую неделю опять наводил он в доме порядок. Пол помыть или там постирать – не проблема. А вот совсем уж женские дела, такие как мытьё окон, например, делать боялся. Все цветы на его подоконниках давно засохли, так сухими и торчали в окнах с год. Уж потом перенес их в сарай, вытер подоконники и на этом успокоился.
Всю жизнь прожил он с тремя женщинами: теща, жена и дочка. Было кому дома убираться, его и не трогали. Он больше по ремонту. А потом как-то неожиданно и быстро остался один. Дочь уехала – своя семья, а теща с женой ушли друг за другом с разницей в полтора года.
Работали они с женой когда-то на трикотажке. Он – слесарь, а она – швея. Даже шторы с рюшками в доме она сама шила. Неплохо жили, не хуже других. И думать не думал, что один останется.
Теперь к Валере приходила в видениях его молодость, и вся его прошлая жизнь почему-то казалась незначительной, как-то смазанной, сливалась в один сплошной будний день. День в заботах, в непрерывной работе, когда чуть забрежит рассвет поднимаешься с мыслью: "надо, надо..."
Он лежал в темном доме один, скреб лысеющий затылок, напряжённо стараясь оживить в памяти потускневшее прошлое. Ну, вот вроде всё и было с ним, но словно бы вовсе не в этой жизни, а где-то очень далеко, как за горизонтом.
Неужели всё? Неужели вот так тихо и придет он к смерти? Уж не потому ль потянуло его именно к этой базарной ларечнице? Захотелось чего-то неординарного, острого?
Отвечал сам себе – нет, не поэтому. Так почему ж? Ответа не было.
Он мечтал, чтоб в гости пришла именно эта женщина. Вот и пойми ... Получше что ли баб нет?
Но думал он только о ней.
***
В понедельник встал пораньше, выбрился, намыл ботинки, со стулом отправился на рынок. Она была на месте. Его не видела, считала товар.
– Погодите. Минутку погодите, – сказала не глядя. Потом подняла глаза, – Слушаю.
– Утро доброе, – почему-то улыбался, – Вышли?
– Вышли, вышли! Надо-то чего? Некогда мне.
– Да я вот..., – он приподнял стул, показал, но он был частично разобран.
– Что это? – наморщила лоб.
– Так стул, – он столько с этим стулом канителился, что казалось, что все уж должны об этом знать.
– Какой стул?
– Вам. Вместо табуретки той, – он махнул рукой внутрь ларька и вдруг увидел, что вместо табуретки рядом с продавщицей стоит лёгкий венский стул, а на нем лежит мягкая подушка, – Ой! А табуретка где?
Она следила за его взглядом, соображала.
– А зачем тебе наша табуретка сдалась? – насупилась.
– Да не нужна мне ваша табуретка. Просто... Я думал ... Ну ...
– Брать чего будешь или нет? – перебила строго.
– Нет, – выдохнул он, в прошлый раз от этих пирожков разболелся желудок. А может он разболелся от сухомятки, которой питался он в последнее время.
Она отвернулась и принялась считать товар дальше. Покупатель ее больше не интересовал.
Валерий уж понял, что всё зря. Глупость какая, нафантазировал себе, что есть тут в нем нужда. Он постоял, посмотрел вокруг, размышляя – куда б теперь пойти. Ноги повели в чайную. Подарить что ли этот стул кому?
Но утром в чайной никого из знакомых он не встретил, а молоденьким хохотушкам - работницам стул отдавать не хотелось. Просидел он в чайной довольно долго, но выпил не много. И не пилось, и домой не тянуло. Сидел, курил, просто смотрел на народ.
А потом, подхватив свою самоделку, которая уже раздражала, нахлобучил шапку и побрел домой. Под ногами ритмично хлюпал грязный снег, он думал о своем, смотрел под ноги, и вдруг услышал оклик.
– Эй!
Поднял глаза. Вытянув ноги в валенках и калошах, она сидела на том же месте, где был ящик – чуть скрытая за кустами. Сидела на его скамье. Подошёл.
– А ты чего приходил-то? Неуж и стул сам сделал? – спросила устало и как-то умиротворённо.
– Сам, – он кивнул, быстро собрал стул, – Смотри, у него и высота меняется, – показал и сел с ней рядом на свой стул.
– Господи! Это ж надо! Руки золотые, видать. Чай, дома все переделал. Повезло твоим.
– Да нет. Вот шкафы бы кухонные .... Да всё собираюсь, а руки не доходят. Да и зачем? На мой век хватит, а стараться не для кого. Жена померла, а дочь далеко, не ездит.
– Один что ли?
– Оди-ин, – вздохнул он.
Сейчас он уж не на что не надеялся, понятно же, что сглупил со своими надеждами. Дурак, в общем. Просто сидел, отдыхал. Сейчас уж она уйдет, наверное.
– А я вот и работаю из-за этого. Тут хоть на людях, а дома вообще закиснешь, – вдруг начала она говорить о себе, – Жизнь моя – в гору, а потом – с горы. Муж ещё молодым помер, осталась с сыном. Видит Бог, была я хорошей матерью. Муж всё говорил – балую. А как не баловать? Тогда время было трудное, хотелось, чтоб не хуже других. И сыт был чтоб, и одет. И дом большой был у нас, три комнаты. Но видно в генах сидела у Витьки моего червоточина.
Она рассказывала и смотрела не на него, а куда-то вдаль.
Лет в двенадцать ее сын облил бензином и поджег соседскую кошку. Потом стал покуривать анашу, воровать по мелочи. Поставили на учёт в детскую комнату милиции. А после армии угнал машину. На суде говорил, что взял «тачку» покататься и собирался ее вернуть. Не поверили ему, и взятки, что мать давала, не помогли. Сел Витя в тюрьму. Отсидел не долго, вышел, но не прошло и года, как сел опять.
После последней отсидки, он пошел к бандитам на этот самый рынок, «крышевал». И стал одним из опорных «столбов». Из кого из торгашей надо было деньги силой выбить, Витя – первый выбивальщик. Дом ее тогда превратился в пристанище бандитов. Он, дом их, на Мясницкой улице и сейчас стоит недалеко от рынка. Только уж им не принадлежит.
– Ну, тогда инсульт меня хватил. В больницу угодила. Лежу там и думаю: что ж это я? Свой дом бандитам уступила. Я тогда изменилась сильно. Матом научилась крыть почем зря. Поняла, что тихо сидеть, да в тряпочку молчать, вообще хозяевами станут, а меня – выпихнут. Бугаев пьяных из дома выталкивала только так, никого не боялась. Сволочи они. А мне жаль было дома своего, – она вздохнула посмотрела как раз в сторону улицы Мясницкой, – А однажды избил он меня сильно. Лежала в доме одна, кровью плевалась. Сломал нос. В больнице сказала – сама упала, сын же...
Вот тогда и продала дом, не смогла больше. Купила себе квартирешку в двадцать метров на первом этаже старой двухэтажки, а остальные деньги ему отдала. Он и там мне жизни не давал долго.
Но вскоре сын опять угодил в тюрьму. Она ездила, возила передачки, отправляла их почтой. А десять лет назад сообщили ей, что сын в тюрьме скончался. Воспаление лёгких.
– Ладно, пойду. Прошли мои пятнадцать минут уж, – он подал ей руку, поднималась она тяжело, – Так чего это за стул -то?
– В ларек вам сделал. Думал, мучаетесь там на табурете.
– Поняла уж. Взяла б. Отдашь?
– Отдам, чего не отдать? Тебе и делал, – вырвалось у него, увел глаза, и вроде даже покраснел, потому как смотрела она с удивлением.
– Ну давай, раз так. Опробуем с Диларой. Может должны чего, чай потратился?
– Нет-нет, замахал он руками.
– Ну давай, – соглашалась с сомнением и каким-то стыдом.
Непривычно, давно уж подарки такие никто ей не предлагал.
– До скольки вы работаете-то? – пытался спрашивать легко и непринужденно.
Они шли к ларьку, он смотрел на ее калоши.
– До шести, а чего?
– Слушай, а я тут рядом живу, через пару улиц. Может встречу, зайдём, чаю попьем.
Она обернулась, в глазах – изумление.
– Ну, встреть, коль делать нечего, – и отчего-то помрачнела, принялась за работу.
Уже полшестого Валерий был рядом с ларьком, но ей не показывался, ждал. Как только появилась ее тяжёлая фигура за дверью, начала она ларек запирать, опускать решетку, подошёл незаметно.
– Помочь? – хотел взять с виду тяжёлую сумку, но она не дала.
– А, это ты. Знаешь, не пойду никуда. Устала. Домой поеду. Да и вообще, нечего сюда ходить. А стул свой, если хочешь, забирай. Неловко мне на нём.
И закачалась по тротуару в сторону автобусной остановки. Сейчас она была уж не в валенках, в войлочных прорезиновых бурках. Чёрное пальто, все тот же пуховый платок и тяжёлая поступь.
Валерий так и смотрел ей вслед, пока не скрылась она из виду.
Она не оглянулась.
***