Запах корвалола на кухне смешивался с ароматом дорогого французского парфюма, создавая невыносимую, удушливую смесь. Анна Сергеевна сидела на своём привычном месте у окна, стараясь дышать через раз. На столе перед ней стояла чашка с остывшим чаем, покрывшимся тонкой мутной пленкой. Она смотрела на свои руки — сухие, в веснушках, с обручальным кольцом, которое стало велико после смерти мужа, и крутила его, крутила, словно пытаясь найти положение, в котором оно перестанет напоминать о прошлом.
У плиты, гремя посудой так, будто объявляла войну кастрюлям, стояла Марина. Невестка сегодня была особенно резкой. Её каблучки-шпильки выбивали по кафелю нервную дробь.
— Анна Сергеевна, вы опять переставили банку с кофе? — не оборачиваясь, спросила Марина. Голос её звенел, как натянутая струна. — Я же просила: кофе справа, чай слева. У меня система. Почему я должна каждое утро играть в квест на собственной кухне?
— Прости, Мариночка, — тихо отозвалась Анна Сергеевна. — Я протирала полку, пыль вытирала. Наверное, не глядя поставила.
— Пыль… — фыркнула Марина, бросая грязную ложку в раковину с таким звоном, что пожилая женщина вздрогнула. — У вас мания чистоты, которая только грязь разводит. Тряпки эти ваши бесконечные, губки старые…
В прихожей хлопнула дверь. Тяжёлые шаги, шуршание куртки. Анна Сергеевна поспешно спрятала флакончик с лекарством в карман халата. Дима пришёл. Ему не нужно видеть, что матери плохо, он и так в последнее время сам не свой, серый весь, дерганый.
Дмитрий вошел на кухню, на ходу ослабляя галстук. Выглядел он уставшим, под глазами залегли тени.
— Привет всем, — бросил он, не глядя ни на жену, ни на мать. Подошел к холодильнику, достал бутылку минералки, жадно отпил прямо из горлышка.
— Привет, любимый, — тон Марины мгновенно изменился, стал мягким, обволакивающим. Она подошла к мужу, чмокнула в щеку, но тут же отстранилась, морщась. — Опять курили в офисе? Дим, ну мы же планируем ребенка, ты забыл?
Дмитрий промолчал, тяжело опускаясь на стул напротив матери.
— Как день прошел, сынок? — спросила Анна Сергеевна, стараясь, чтобы голос звучал бодро.
— Нормально, мам. Совещания сплошные. Квартальный отчет на носу.
Марина поставила перед мужем тарелку с пастой. Порция была красивой, как в ресторане, но маленькой. Сама она села рядом, подперев щеку рукой, и внимательно следила, как он ест.
— Дим, нам надо поговорить, — начала она, когда первая вилка отправилась в рот. — Серьезно поговорить.
Дмитрий замер, не донеся еду до рта. Вздохнул.
— Марин, давай не сейчас? Я только пришел.
— Нет, именно сейчас. Пока мы все в сборе. Вопрос не требует отлагательств.
Анна Сергеевна почувствовала, как холодок пробежал по спине. Она знала этот тон невестки. Так говорят перед тем, как объявить приговор.
— Мы с Димой решили, что нам нужно расширять пространство, — Марина говорила, глядя исключительно на мужа, словно свекрови в комнате не было. — Скоро у нас будет малыш. Ему нужна детская. Светлая, просторная, отдельная комната.
— Ну так… — Анна Сергеевна растерянно улыбнулась. — У нас же трешка. Есть спальня ваша, гостиная и моя комната. Гостиную можно переделать…
— Гостиную мы будем объединять с кухней, — перебила Марина, поворачиваясь к ней. В глазах молодой женщины был лед. — Нам нужна студия. Современная, удобная зона для жизни и приема гостей. А ваша комната, Анна Сергеевна, идеально подходит под детскую. Она самая теплая, окна во двор.
— А я? — вопрос вырвался сам собой, тихий, почти детский. — Куда же я? В гостиную? На диван?
Марина аккуратно сложила салфетку.
— Жить в проходной комнате пожилому человеку неудобно. Шум, телевизор, гости, ребенок плачет… Мы подумали о другом варианте.
Она сделала паузу, давая словам повиснуть в воздухе. Дмитрий опустил глаза в тарелку и начал с остервенением наматывать спагетти на вилку, лишь бы не смотреть на мать.
— Помните, вы рассказывали, что у вас от родителей остался дом в Сосновке? — продолжила Марина. — Вы туда не ездили лет десять, с тех пор как отца не стало. Дом стоит, гниет. А ведь это капитал. Место там хорошее, лес, речка.
— Дом? — Анна Сергеевна побледнела. — Мариночка, это же двести километров от Москвы. Это глухая деревня. Там печное отопление, удобства на улице. Это старый родительский дом, там никто не жил годами… Как же я там? Зимой?
— Ну, не такой уж он и старый, — пожала плечами невестка. — Сруб крепкий, Дима проверял по документам. Печка — это даже экологично. А удобства… Димка наймет рабочих, сделают вам септик, воду в дом проведут. Зато свой огород, свежий воздух. Для ваших легких полезно. И нам не мешаете, и сами хозяйка.
Анна Сергеевна перевела взгляд на сына.
— Дима? Ты что, там был? Ты проверял?
Дмитрий отложил вилку. Лицо его пошло красными пятнами.
— Мам, ну… Я просто узнавал. Нам тесно, понимаешь? Мы семья молодая, нам развиваться надо. А ты… ну ты же сама говорила, что в городе душно.
— Я говорила, что летом душно, Дима! Летом! А сейчас ноябрь! Вы хотите отправить меня в заколоченный дом в зиму? Я же там замерзну, я не справлюсь одна! Мне семьдесят лет!
— Не надо давить на жалость! — голос Марины вдруг сорвался на крик. Она вскочила, опрокинув стул. — Вечно вы строите из себя жертву! «Я не справлюсь, я старая». А как кровь нам сворачивать своими советами и тряпками, так сил хватает! Дима пашет как вол, чтобы кредиты платить за ремонт, за машину, а приходит домой — тут вы со своим корвалолом!
— Марина, прекрати, — вяло попытался остановить её Дмитрий.
— Не прекращу! — она развернулась к свекрови. — Эта квартира по документам принадлежит Диме. Отец оставил её ему. Вы здесь просто прописаны. Юридически у вас есть жилье — тот самый дом в Сосновке. Так что всё честно.
— Честно? — Анна Сергеевна встала. Ноги дрожали, сердце колотилось где-то в горле. — Дима, отец записал квартиру на тебя, чтобы не было проблем с наследством, если с нами что случится. Мы тебе доверяли. Мы тебя растили… Я ночами не спала, когда ты болел…
— Опять! Опять эти спекуляции прошлым! — Марина ударила ладонью по столу. — Хватит! Мне надоело жить в коммуналке! Надоело шепотом разговаривать на кухне! Надоело, что мои вещи переставляют!
Она набрала воздуха в грудь и выплюнула, глядя свекрови прямо в глаза:
— Моя квартира – мои правила, не нравится – выметайтесь все вместе. Я не держу. Но если ты, Дима, сейчас не решишь этот вопрос, уйду я. И подам на развод. И на раздел имущества. Ты знаешь, сколько моих денег вложено в этот ремонт?
В кухне повисла звенящая тишина. Слышно было только, как гудит холодильник.
Мать смотрела на сына. Она вспоминала, как он маленьким прибегал к ней с разбитой коленкой, как она дула на ранку. Как он обещал: «Мамочка, я никогда тебя не брошу». Как они с отцом отказывали себе во всем, чтобы оплатить его учебу, чтобы он стал человеком.
Дмитрий поднял на неё глаза. В них был страх. Животный страх потерять комфорт, потерять эту красивую, ухоженную женщину, остаться одному с проблемами и стареющей матерью.
— Мам, — сказал он тихо, и голос его предательски дрогнул. — Там правда воздух хороший. Я помогу. Я денег дам. Я рабочих пришлю, правда. Собери вещи, а? Завтра суббота, я отвезу.
Анна Сергеевна смотрела на него и видела чужого человека. Что-то оборвалось внутри. Тонкая нить, которая держала её, натянулась и лопнула с глухим звуком, слышным только ей.
— Хорошо, — сказала она. Голос был сухим и шершавым, как осенний лист. — Не надо рабочих, Дима. И денег не надо. У меня пенсия есть.
Она развернулась и пошла в свою комнату. Спина её была прямой, неестественно прямой, словно она проглотила кол.
Всю ночь в квартире горел свет. Анна Сергеевна не спала. Она укладывала жизнь в коробки. Книги, фотографии мужа, немного одежды. Посуду брать не стала — зачем? Оставила и любимый плед, который дарил Виктор. Пусть подавятся.
Утром они выехали рано. Марина не вышла из спальни, сославшись на мигрень. Дима молча таскал сумки в лифт, стараясь не встречаться с матерью взглядом. В машине пахло дорогим ароматизатором «морской бриз», но Анне Сергеевне казалось, что пахнет предательством.
Дорога до Сосновки заняла четыре часа. Асфальт сменился грунтовкой, потом колеей, присыпанной первым снегом. Деревня встретила их тишиной и лаем собак. Дом родителей стоял на краю, потемневший от времени, с заколоченными окнами, похожий на слепого старика. Забор покосился, калитка висела на одной петле.
Дмитрий вышел из машины, огляделся, поморщился.
— Ну, ничего, — бодро сказал он, но бодрость эта была фальшивой. — Сейчас откроем, протопим. Я дров купил на заправке, брикеты. Быстро тепло станет.
Они вошли внутрь. Пахнуло сыростью, мышами и застоявшимся холодом нежилого помещения. Полы скрипели. На столе лежал слой пыли толщиной в палец. Анна Сергеевна провела рукой по спинке старого венского стула.
— Мам, я тут продукты оставил, — Дмитрий суетливо выгружал пакеты на стол. — Консервы, крупы, вода в бутылках. Я генератор привезу на следующей неделе, тут со светом перебои бывают. И телефон я тебе зарядил.
Он торопился. Ему было невыносимо здесь находиться. Стены давили, взгляд матери жег спину.
— Езжай, Дима, — сказала она, не оборачиваясь. Она стояла у окна и смотрела на серый, низкий небосвод.
— Мам, ты не обижайся… Мы же приезжать будем. Летом тут вообще красота…
— Езжай.
Он постоял еще секунду, переминаясь с ноги на ногу, потом махнул рукой и выскочил за дверь. Взревел мотор, зашуршали шины, и тишина снова накрыла дом ватным одеялом.
Первая неделя стала адом. Анна Сергеевна, городская жительница, училась выживать. Печь дымила, дрова, которые она нашла в сарае, были сырыми. Воду приходилось носить из колонки на соседней улице, потому что колодец во дворе заилился. Руки потрескались, спина ныла так, что по ночам хотелось выть.
Но самым страшным был не быт. Страшным было осознание одиночества. Телефон молчал. Дима не звонил.
Помощь пришла откуда не ждали. На третий день в калитку постучали. На пороге стояла грузная женщина в телогрейке и ярком платке.
— Здорово ночевали, — прогудела она басом. — Я Валентина, соседка твоя, через два дома живу. Вижу, дым идет, дай, думаю, зайду. Ты чья будешь? Сергеича дочка?
— Дочка, — кивнула Анна Сергеевна. — Анна я.
— А я вижу, лицо знакомое. Похожа на отца. Ты чего в зиму-то приехала? Случилось чего?
— Случилось, Валя. Жизнь случилась.
Валентина лишних вопросов задавать не стала. Окинула взглядом холодную избу, покачала головой и ушла. Вернулась через час с ведром квашеной капусты, шматом сала и мужичком в замасленном бушлате.
— Это Кузьмич мой, рукастый, хоть и пьет, — представила она. — Сейчас печку глянет, заслонку поправит, а то угоришь ненароком.
Так и началась её новая жизнь. Медленно, со скрипом, но дом оживал. Кузьмич починил крыльцо, прочистил трубу. Валентина научила Анну Сергеевну правильно растапливать печь, показала, где покупать молоко у фермера.
Но стресс и переохлаждение сделали свое дело. В середине декабря Анна Сергеевна слегла. Жар начался ночью, резкий, с ознобом, от которого стучали зубы. Грудь сдавило так, что каждый вдох давался с болью. Она лежала под тремя одеялами и бредила. Ей казалось, что она снова в своей квартире, варит рассольник, а маленький Дима сидит за столом и стучит ложкой…
Утром её нашла Валентина. Дверь была не заперта.
— Ох ты ж, божечки! — всплеснула руками соседка, потрогав горячий лоб Анны. — Горишь вся!
Скорая в такую глушь по сугробам не проедет. Валентина побежала к местному фельдшеру, который жил в соседнем селе. Привезла его на снегоходе, который выпросила у лесника.
Фельдшер, молодой парень по имени Сергей, долго слушал хрипы в груди, хмурился.
— Пневмония, — вынес он вердикт. — Двусторонняя, скорее всего. В больницу бы надо, в район.
— Не доедет она, растрясет, — отрезала Валентина. — Пиши лекарства, Сережа. Сами колоть будем. Я умею, я свиней колола, и её уколю.
Сергей оставил список антибиотиков, дал первые уколы из своей аптечки. Валентина организовала в деревне настоящий штаб спасения. Лекарства привез автолавка по заказу, мёд и малину несли со всей улицы. Соседи, простые, грубоватые люди, которых Анна Сергеевна раньше и знать не знала, оказались роднее собственного сына.
Две недели она балансировала на грани. В моменты прояснения видела над собой озабоченное лицо Вали, чувствовала вкус горьких таблеток и горячего бульона. Телефон всё это время лежал на комоде, черный и мертвый — она забыла его зарядить, да и не хотела.
К Новому году она встала на ноги. Худая, бледная, но живая. Болезнь словно выжгла из неё всю тоску, оставив звенящую, кристальную ясность. Она вышла на крыльцо в новогоднюю ночь. Вокруг стоял сказочный лес, укрытый снегом, в небе сияли звезды — огромные, каких в Москве не увидишь. Где-то лаяли собаки, пахло дымком. И впервые за много лет Анна Сергеевна почувствовала себя дома. Не гостьей, не приживалкой, а хозяйкой.
Весна пришла бурная, ранняя. Снег осел, зачернели проталины. Анна Сергеевна уже планировала, где посадит зелень, а где цветы. Она мыла окна, когда у калитки затормозила знакомая машина.
«Тойота» Дмитрия выглядела жалко — грязная, с разбитой фарой, бампер держался на скотче. Сын вышел из машины и долго стоял у калитки, не решаясь войти.
Анна Сергеевна вытерла руки о передник, накинула шаль и вышла на крыльцо.
— Здравствуй, Дима.
Он вздрогнул. Выглядел он ужасно: похудевший, небритый, в какой-то мятой куртке, явно с чужого плеча. От лощеного менеджера не осталось и следа.
— Привет, мам.
— Проходи, раз приехал. Чай пить будем.
В доме было чисто и тепло. На окнах висели новые занавески, которые Анна сшила сама из старых отрезов. На столе стоял пирог с яблоками — Валин рецепт.
Дмитрий сел за стол, обхватил чашку руками, словно пытаясь согреться, хотя в доме было жарко. Его трясло.
— Как ты тут, мам? Жива?
— Как видишь. Пневмонию пережила, зиму перезимовала. Соседи помогли. Не сын, а соседи.
Дмитрий опустил голову.
— Прости меня. Я знаю, мне нет прощения, но… всё рухнуло, мам.
Он говорил сбивчиво, глотая слова. Марина выгнала его неделю назад. Оказалось, что "проект детской" был лишь предлогом. У неё давно был роман с его начальником, владельцем фирмы. Они всё спланировали. Сначала выжить мать, чтобы не мешала, потом избавиться от мужа.
— Она замки сменила, — глухо рассказывал Дмитрий. — Я прихожу, а ключ не подходит. И охрана в подъезде меня не пускает, говорят: «Велено не пускать посторонних». Я к ней на работу — меня уволили задним числом. Оказывается, я там кучу документов подписал не глядя, на неё переписал доли… Я же доверял ей, мам!
Он поднял на мать глаза, полные слез.
— Кредиты на мне висят. Машина в залоге, коллекторы звонят. Жить негде. Друзья отвернулись, как только узнали, что я без работы и с долгами. Мам… можно я у тебя поживу? Пока на ноги встану? Дом большой, я комнату отремонтирую, огород вскопаю… Я любую работу делать буду.
Анна Сергеевна смотрела на сына и видела того маленького мальчика, который разбил коленку. Ей хотелось прижать его к себе, пожалеть, сказать, что всё будет хорошо. Материнское сердце сжалось в комок.
Но потом она вспомнила тот вечер на кухне. Вспомнила его спину, когда он уходил. Вспомнила холод в нетопленном доме и равнодушие, с которым он оставил её здесь умирать.
Она встала, подошла к окну. Там, за стеклом, Валя развешивала белье, махала ей рукой. Там была её жизнь — настоящая, честная.
— Нет, Дима, — сказала она тихо, но твердо.
Сын поперхнулся чаем.
— Что? Мам, ты чего? Я же сын твой! Мне идти некуда! На вокзале ночевать?
— Ты взрослый мужчина, Дмитрий. У тебя есть руки, ноги, голова. Найди работу. Сними комнату в общежитии. Начни всё с нуля, как я начала здесь.
— Ты мстишь мне? — он вскочил, опрокинув стул. — Это месть, да? За то, что я послушал Марину? Я же извинился!
— Это не месть, сынок. Это урок. Если я тебя сейчас приму, пожалею, ты так и останешься слабым. Ты предал меня ради комфорта. А теперь, когда комфорт исчез, прибежал обратно. А если завтра Марина пальцем поманит? Или другая Марина появится? Ты снова меня выставишь?
— Никогда! Мам, клянусь!
— Не клянись. Я тебе не верю. А жить под одной крышей без веры я не могу и не хочу. Я здесь покой обрела. И терять его не намерена.
Она подошла к двери и открыла её.
— Пирога с собой возьми. И варенья банку дам. Но жить здесь ты не будешь. Приезжать в гости — пожалуйста, когда на ноги встанешь. А сейчас — уезжай.
Дмитрий стоял, оглушенный. Он не ожидал. Он был уверен, что мама поплачет, поругает и простит. Как всегда прощала.
— Ты жестокая стала, — бросил он, выходя на крыльцо.
— Я стала сильной, Дима. Жизнь заставила.
Она смотрела, как он садится в свою разбитую машину. Как долго не может завести мотор. Как медленно отъезжает от ворот. Сердце болело, конечно, болело. Но это была другая боль — не острая, а тянущая, лечебная. Как после операции, когда гнойник удалили.
Анна Сергеевна вернулась в дом, поправила скатерть. Налила себе свежего чая. В окно постучали — пришла Валя.
— Уехал? — спросила соседка, ставя на стол миску с первой редиской.
— Уехал, — кивнула Анна.
— И правильно. Пусть взрослеет. А мы с тобой, Анюта, сейчас рассаду пикировать будем. Весна нынче ранняя, торопиться надо.
Анна Сергеевна улыбнулась. Жизнь продолжалась. И это была её жизнь, по её правилам.