...В Третьяковке перед этой картиной не задерживаются... Это не миниатюра, размер 98 x 78 см, – замечают, но проходят мимо. Заметно, как широкими мазками, масляными красками на холсте она создавалась. Для художника это был период сомнений, исканий, перехода от импрессионизма к неопримитивизму, с работами в духе лубка.
...Даже нет запаха горячей шерсти от лучей солнца и запаха пыли, впитавшейся в старое дерево стула, на котором сидит кошка.
А зритель проходит мимо.
1. В моей комнате...
В моей комнате гаснет свет. За дверью, на диване спит моя кошка. Она приболела, врач прописал антибиотики и добавил: "Операция все-таки необходима".
Я слышу шаги, осторожные. Не оборачиваюсь, это мои беспокойные шаги по комнате, – еще звучат, хотя я уже давно сижу за письменным столом.
Стучу по клавишам быстро, почти стенографически. Знаю, в квартире я и кошка. И она знает, и потому ей спокойнее, так спокойнее.
Стучу по клавишам. Увеличиваю масштаб текста. Пиксели плывут, превращая мазки в отверстия в тот век, в тот год.
И рождается рассказ. "О картине..."? "О кошке"? "О доме"? Нет, нет, нет. – Это рассказ "Об окне", так вышло, что об окне. Картина стала окном, в тот обычный глухой день 1911 года его забыли закрыть, и мы сегодня смотрим в то окно.
2. В комнате на картине...
Кошка в комнате на картине. Не символ. Не аллегория. А факт.
Кошка живет в усадьбе, ей тревожно за хозяйку, к которой спешит на санях врач и она продавила сиденье стула, вжалась в него. Стул тоже сочувствует, беззвучно, вспоминая свою историю — от дерева в лесу до этой комнаты, до музыкальных вечеров при свечах.
Кошка — сгусток пространства. Она знает, что такое пустота в углу комнаты. Знает, как тепло уходит из тела. Она — страж порога между нашим миром, миром стульев и дат..., что начнут отсчитывать время, когда случится непоправимое.
Ларионов рисовал не кошку, а её состояние. Состояние бдительного ожидания. Она не спит. Она пребывает. Вся её вселенная ждет, что произойдет там, за дверью, где лежит хозяйка и кошка сжалась до луча пыльного солнца, падающего из окна.
Художник написал одиночество кошки. И это одиночество настолько совершенно, настолько заряжено тишиной, что начинает притягивать звуки из нашей реальности. Шаги посетителей галереи. Шорохи одежд. Картина стала окном, через которое в комнату проникает наш взгляд.
...А зритель проходит, смотрит, думает: «Какая милая картина, примитивизм».
Ларионов знал. Конечно, знал, что так подумают... хотя он не примитивист. Он — летописец иной, соседней реальности. А кошка на стуле — его самый молчаливый и самый красноречивый соавтор.
Но думы о хозяйке... как она там?
«Все один и тот же вопрос, — подумала больная..."
Лев Толстой «Три смерти»
3. В комнате художественной галереи...
А кошка на картине, в галерее… она просто ждёт, когда все уйдут. Когда галерея опустеет, свет погаснет, шаги утихнут, – тогда она пройдёт своим кошачьим маршрутом, навестит героев других картин: кошек, собак, коров и лошадей, пройдется по следам наших шагов, наших страхов и снов, оставляя на них отпечатки своих лап.
Картина не закончена. Она просто приостановлена. Кошка в любой момент может повернуть голову. Или зевнуть. Или соскочить со стула и исчезнуть с картины, оставив на зелёной обивке сиденья лишь тёплую вмятину.
«Боже мой! ничего не хочет понимать!.. — И больная сморщилась и закрыла глаза».
Лев Толстой «Три смерти»
4. Снова в комнате на картине...
Воск от свечей, пыль на паркете, варёная груша и горькое лекарство в колбе, настоянное на спирту. Воздух густой, неподвижный, как кисель. Звуки возвращаются. Я давно там, и вот слышу тяжелые шаги хозяина по старому барскому дому, что собрался в санях за доктором. Скрип дверей в комнату маменьки ,приболевшей и... и... напугавшей всех. И слышу шаги осторожные,- ее сынишка 6-ти лет крадется к кошке.
И снова шаги хозяина. Он еще не уехал. Он внизу, в прихожей. Топот сапог по плитам — не спешный, а решительный. Это звук принятого решения. Он собирается в санях. За доктором. Ночь, мороз под тридцать, до города — семь вёрст по просёлку. Каждое его движение — гулкое, отрывистое: хлопнул сундук, звякнула упряжь, сдержанный голос отдаёт приказ кучеру. Он боится. Но его страх — твёрдый, мужской, он превращается в действие.
Дверь скрипит, когда из неё выходит или входит горничная, приносящая свежее белье и уносящая мокрые простыни. С каждым скрипом в щель просачивается полоска жёлтого света и короткий стон — тихий, подавленный. Это комната «маменьки». Приболевшей и напугавшей всех. Её болезнь — тихая паника, разлитая по всему дому, как туман. Все ходят на цыпочках, говорят шёпотом, но от этого тишина становится только громче, давящей.
Пока осторожные босые ножки не пробегут по холодному паркету. Это шестилетний сынишка. Все заняты, все забыли. Страх взрослых слишком большой, чужой, ему в нём нет места. Его страх — свой, тихий. Он крадётся из детской. Он не к матери. Он — к ней. К кошке.
Я поворачиваю голову (внутри картины, внутри ночи) и вижу его. Он стоит в дверном проёме, в длинной ночной рубашонке. Лицо бледное, глазёнки огромные. Он смотрит на зелёный стул. На тот самый массивный комок спящей жизни. Для него это животное – центр тяжести этого мира. Пока кошка здесь, неподвижна, сжата в пружину вечного сна — мир не рухнет. Она — якорь. Она — гарантия.
Мальчик это понимает без слов. Он подходит на цыпочках. Его маленькая рука, бледная в полумраке, тянется. Он не хочет будить. Он хочет прикоснуться. К тёплому боку, к тихому мурлыканью, к этой абсолютной, звериной уверенности. В её мире нет скрипящих дверей, нет тяжёлых шагов в сени, нет горького запаха болезни. В её мире есть только солнце на полу, вкус мышиной крови и глубокий, правильный сон.
Его пальцы вот-вот коснутся кошки.
И в этот миг картина на экране будто вздыхает. Это вздох самой живописи. Мазки охры и умбры пульсируют. Кошка не двигается, но её бок приподнимается в медленном, царственном дыхании. Она знает. Знает о мальчике, о болезни, о санях, мчащихся в ночи. Всё знает. И своим знанием, своей тяжёлой, спящей силой — разрешает ему быть. Разрешает бояться. Разрешает искать утешения у древнего, как мир, зверя на зелёном стуле.
«Никому им до меня дела нет, — прибавила она про себя, как только доктор, тихим шагом отойдя от неё, рысью взбежал на ступени станции, — Им хорошо, так и всё равно. О! Боже мой!».
Лев Толстой «Три смерти»
5. Опять в моей комнате...
Я откидываюсь в кресле. В комнате тихо. Только шумят батареи. Я нажимаю на небольшой крестик в верхней строке браузера, и окно в 1911 год захлопывается. Сайт свернулся, открылся другой, окна в комнату с кошкой на стуле я больше вижу. Но на тёмном экране ещё несколько секунд держится отблеск. Не картина. Не кошка. А ощущение — шершавое, тёплое, живое. Ощущение, что на подушечках пальцев в кромешной тьме домашнего ада нащупал кошку – эту точку покоя, родившуюся из грубых, верных мазков Михаила Фёдоровича Ларионова.
Знаю, – иногда, в особую, тихую минуту, это окно можно открыть, и кошка меня будет ждать там, в прошлом, в тогдашней суете дома, где визжит дверь в комнату заболевшей хозяйки, да скрипят половицы от тяжелых шагов хозяина.
Я снова попытаюсь увидеть кошку, да где там..., нет кошки на стуле с зеленой обивкой, пусть даже сиденье все еще сохраняет ее тепло.
«Ты никогда не хочешь сделать, что я прошу, — сказала она слабым и недовольным голосом».
Лев Толстой «Три смерти»
P.S.
В Третьяковке перед этой картиной не задерживаются, – кому хочется вспоминать о своих жизненных потерях, а тем более, о чужих, в том далеком 1911-м году?