Часть 10. Глава 35
Поездка была долгой и молчаливой. Дорога виляла между деревьями, фары выхватывали из тьмы стволы, ветки, лужи, опавшую листву, припорошённую первым робким снежком. Валя смотрела в окно, но не видела ни деревьев, ни дороги. Перед глазами вставали лица: Костя, улыбающийся в ту последнюю ночь перед выездом; Дед, ворчащий, но всегда подсовывающий ей что-нибудь вкусное из своего сухпайка. Теперь оба они на сухом армейском языке стали «грузом двести», и Парфёнова понимала, что даже проститься с ними не сможет, ни проводить в последний путь: обоих отправят по месту жительства, чтобы предать земле под звуки воинского салюта…
«Я не могу больше. Устала», – думала медсестра, и эта мысль была единственной, что ещё оставалась живой внутри. Она повторяла её снова и снова, как молитву, которая неизвестно, дойдёт ли до небес, но пока произносишь, вроде бы становится полегче. А воспоминания между тем, словно струйки воды, снова и снова просачивались сквозь плотину разума, не желавшего их пускать, – слишком больно.
Там, в блиндаже, осталось живое напоминание о Косте – маленькая собачка Живуля. Радостный комочек, которому не объяснишь, почему тот, кто ее спас от верной погибели, больше никогда не погладит по голове, не протянет в ладони вкусняшку…
Машина подпрыгивала на кочках, и Валя каждый раз чуть-чуть покачивалась, крепко держась, но ничего вокруг не замечая. Док иногда бросал на неё озабоченный взгляд. Ему не нравилось состояние медсестры. Он отметил про себя, что сидит неподвижно, как кукла. Значит, нужно поспешить. Капитан крепче сжал руль и прибавил газу.
Впереди, за лесом, уже маячили огни госпиталя – слабые, приглушённые, но дарующие свет в непроглядной темноте вокруг. «Там, может быть, ещё есть для неё надежда. Хоть какая-то. Может, восстановится… бедняжка…», – с грустью подумал Док. Валя же просто смотрела вперёд и повторяла мысленно снова и снова: «Я не могу больше. Я устала».
«Уазик» остановился перед КПП. Дежурный офицер проверил их документы, показал, куда ехать, добавив: «Нас тут недавно крепко потрепало, так что езжайте осторожнее». Док кивнул и медленно повёл машину мимо полуразрушенных строений. Всё выглядело так, словно здесь шёл ожесточённый бой: некоторые из модульных сооружений оказались наполовину разбитыми, покорёженными взрывами, обгоревшими. «Наверное, зря я сюда ее привёз, надо было в другой госпиталь», – подумал Док, но было слишком поздно. Да и куда бы он смог еще пристроить медсестру? Она же формально легкораненая, ей в таком медучреждении делать нечего. В других бы обстоятельствах отлежалась денёк-другой и опять за работу.
Дважды спросив дорогу у проходящих мимо сотрудников госпиталя, Док наконец остановил машину возле большой армейской палатки, у входа которой висел лист с надписью фломастером: «Хирургия». Оттуда вышел крепкий мужчина лет около сорока, и капитан сразу догадался: это и есть майор Соболев. Высокий, подтянутый, с коротко стриженными седеющими волосами и проницательными серыми глазами.
Он вышел на крыльцо в куртке, наброшенной поверх белого халата. Заметив машину, подошёл. Офицеры поздоровались. Дмитрий увидел в салоне Валю, она не обратила на него внимания, уставившись в одну точку.
– Здравия желаю, – сказал Док и представился.
– Приветствую, – ответил Соболев. – Спасибо, что привезли Валю, мы ее ждали, – сказал он, крепко пожав руку Доку. Потом перевёл взгляд на Парфёнову, которая вышла из машины и замерла, опираясь на дверцу, словно боялась упасть. Рядом положила свой рюкзак.
– Валя, здравствуй. Добро пожаловать. Здесь ты в безопасности. Никто тебя не тронет, – мягко сказал военврач Соболев, подойдя к ней.
Медсестра не смогла выдавить из себя ни слова. Она только слегка шевельнула головой, давая понять, что не контужена и всё понимает, и этот кивок стоил ей всех сил.
– Товарищ майор… Мне пора возвращаться. Вы уж тут позаботьтесь о нашей Валюше как следует, – попросил Док.
– Насчёт нее можете не сомневаться. Сделаем всё, что в наших силах и даже больше, – обещал Соболев.
– Спасибо. Ну, мне пора, – еще одно рукопожатие, и вскоре «УАЗик» зашуршал шинами в обратном направлении.
Дмитрий, когда они остались с Валей вдвоём, взял рюкзак с её вещами и понёс в сторону жилого модуля, где уже завершался восстановительный ремонт. Он открыл комнату, в которую завтра собирался заселить коллегу Жигунова, но решил, что ради такого случая Гардемарин поживёт ещё немного в палатке. Валя зашла, молча села на табурет.
– Может, ты проголодалась?
Парфёнова мотнула головой.
– Я тебя оставлю ненадолго, – сказал военврач Соболев и вышел. Он быстро вернулся в хирургию, отыскал там свою гражданскую жену Катерину и попросил помочь Вале Парфёновой обустроиться.
– Как она? – спросила доктор Прошина, чуть ранее узнавшая от мужа о приезде медсестры.
– В ступоре, но держится.
Катерина поспешила переодеться и вскоре уже была рядом с Валей. Отвела её в душевую, помогла снять грязную, пропахшую порохом и потом одежду, а потом, пока медсестра принимала душ, принесла ей комплект новой униформы. Парфёнова вышла посвежевшей, но лицо ее по-прежнему оставалось страшно уставшим, хотя и не таким уже безучастным.
– Спасибо, Катя, – сказала она безо всякого официоза.
– Кушать хочешь? Давай сходим в столовую, – предложила Прошина, пока Валя переодевалась. – Маруся сегодня нажарила пирожков с картошкой. Очень вкусные.
Парфёнова едва кивнула, и Катя, довольная пусть даже таким небольшим прогрессом, отвела коллегу в столовую, где повариха Маруся, увидев гостей, сразу заторопилась, принесла горячий чай и полную парящих ароматных пирожков тарелку. Валя ела без особого аппетита, но как медик понимая: надо питаться, чтобы у организма были хоть какие-то силы.
Пока они сидели в тёплом, тихом и светлом помещении, где так вкусно пахло, она почувствовала, что не одна. Что о ней заботятся не по долгу службы, а по доброте душевной, по-дружески. К тому же обстановка напоминала далёкий тыл, где мирно и покойно. Съев два пирожка и выпив чая, Валя сказала, что очень хочет спать.
Катя отвела ее обратно. Медсестра легла на кровать, уткнулась лицом в пахнущую стиральным порошком наволочку подушки и закрыла глаза. Но сон не шёл – только пустота внутри. Звенящая, как перед тяжёлым боем. Тем самым, во время которого… Валя тяжело вздохнула. «Надо держаться. Ради сына, родителей. Я им нужна живая и здоровая, а не развалина», – подумала и спустя полчаса наконец смогла задремать.
***
На следующий день, ближе к обеду (завтрак проспала, но ее всё равно никто не стал будить, понимая, через что ей пришлось пройти) Валя поднялась, ощущая боль во всём теле из-за многочисленных ушибов и синяков, а также двух ран, которые хоть и не были опасными для здоровья, но тоже тревожили понемногу. Она оделась, вышла наружу, чтобы продышаться. Постояла так немного, щурясь от яркого солнца, но ее одиночество продлилось всего несколько минут: подошёл мужчина, поздоровался и представился:
– Леонид Художников, позывной Гоген. Штатный психолог.
Парфёнова посмотрела на него с интересом. Он был невысоким, худощавым мужчиной лет сорока, с аккуратной бородкой, делавшей его похожим на Айболита из детской книжки, и интеллигентным, немного усталым лицом. Глаза – светло-карие, внимательные, но с лёгкой отстранённостью, как будто он всегда держал небольшую дистанцию. На нём был обычный военный камуфляж, но без погон, только шеврон с указанием группы крови и резуса.
– Давайте пройдёмте ко мне в кабинет? – предложил он.
– Как скажете, – равнодушно откликнулась Валя. Не имея опыта общения с представителями этой профессии, она представления не имела, что говорить и как отвечать, потому решила, пусть сам направляет, ему виднее.
Вскоре они оказались в левом крыле административного корпуса, уже больше чем наполовину восстановленного. То, что Гоген назвал «кабинетом», на самом деле было комнатой, где находились письменный стол со стулом и два простеньких кресла одно рядом с другим. «Только журнального столика между ними не хватает», – подумала Валя, осматриваясь. Психолог предложил ей занять любое. Медсестра устало опустилась в то, что было ближе к окну.
Гоген разместился не в кресле, а за столом, положив перед собой блокнот с ручкой.
– Можно я буду называть вас Валя? Не люблю официоз, – предложил психолог. – И давайте сразу на «ты»? Так проще.
Парфёнова чуть кивнула.
– Знаю, что тебе сейчас очень тяжело. Ты много пережила, – заговорил он тихо, ровно, без нажима. – Я здесь, чтобы помочь собрать себя по кусочкам. Не сразу, не торопясь.
Он начал рассказывать о том, что такое психологическая травма, что такое горе, как организм защищается, отключая чувства, когда боль становится невыносимой. Говорил правильно, умно, профессионально. Как человек, который многое повидал. Но… Валя почти не слушала. Слова скользили мимо, как вода по стеклу. Она смотрела в окно, на деревья, и думала: «Зачем это всё?»
– Я не чувствую ничего, – сказала она вдруг, и это была правда. Голос её был бесцветным, лишённым эмоций.
– Это защитная реакция, Валя. Самая типичная. Мы будем работать над тем, чтобы ты снова начала чувствовать. Не сразу. Но начнём. Согласна?
– А если нет, это что-то меняет? Или обязательно требуется, чтобы я ответила «да»?
– Я ничего не требую. Ты можешь встать и уйти. Приказать могу, но не буду.
– Почему?
– Потому что если ты сама не захочешь себе помочь, у меня ничего не получится.
Валя вспомнила о сыне, о родителях и… согласилась остаться.
Они начали работать. Каждый день, ближе к полудню, Гоген приходил к ней. Иногда они просто сидели молча. Порой психолог задавал вопросы – мягкие, ненавязчивые. Говорили о боевых действиях, о потерях, о страхе, о Косте, о Деде. Психолог пытался вытащить медсестру из ступора, заставить заплакать, закричать, выпустить боль наружу.
Но Валя оставалась холодной. Слова Гогена были как вода, стекающая с камня. Она слушала, кивала, иногда отвечала односложно – и всё. Так прошли четыре дня, и однажды Парфёнова сказала:
– Я понимаю, что надо. Но не могу плакать. Если начну, то не остановлюсь, развалюсь на части и не соберусь обратно.
Гоген кивнул, не споря.
– Хорошо. Мы не будем торопиться. Плакать – это не обязательно. Иногда достаточно просто начать говорить. Или просто – быть рядом с тем, кто слушает.
Он не давил. Не торопил. Его спокойствие, профессионализм и кажущаяся отстранённой доброта – всё это должно было помогать. Но Валя чувствовала себя экспонатом в музее, отданным на реставрацию: её изучали, пытались понять, где что сломалось. Она не хотела этого, мечтая просто исчезнуть и оказаться отсюда далеко-далеко. Не дома даже, а… непонятно где.
Иногда по ночам, когда все засыпали в корпусе, она лежала с открытыми глазами и слушала, как тихо шелестят деревья за окном. И думала: «Я не могу больше. Я устала». Эта мысль стала её единственным настоящим спутником. И вроде бы надо от него отказаться, да только прицепился, как репей, – не оторвать.
На пятый день пребывания в госпитале Валя впервые дошла до нового терапевтического корпуса, отстроенного взамен прежнего, только чуть в стороне. Она, сама не зная зачем, вошла внутрь и зашагала по коридору. Он был длинным, светлым, с высоким потолком и запахом хлорки и сосновых веток, которые кто-то принёс и поставил у входа в ведро вместо вазы. Вокруг – раненые: кто-то ковылял на костылях, кто-то лежал или сидел на койках, кто-то просто стоял, опираясь на подоконник. Многие улыбались Вале, кивали, как старой знакомой.
И вдруг она остановилась.
Впереди, у самого последнего окна, стоял Василёк. Он опирался на костыль, правая нога в гипсе, лицо бледное, осунувшееся, с тёмными кругами под глазами. Но – живой, в отличие от тех, кто остался там, в окрестностях разрушенной мельницы. Разведчик тоже увидел Парфёнову. Сначала замер, потом глаза расширились от удивления, а следом в них вспыхнул такой тёплый, сильный огонь, что у Вали перехватило дыхание.
– Сестричка! – крикнул он, и в голосе было столько радости, столько жизни, что что-то внутри женщины дрогнуло – впервые за много дней.
Она бросилась к нему. Забыв про усталость, про ноющую боль в плече, про ступор, который сковал изнутри. Промчалась по коридору, раскинула руки, обхватила и обняла Василька так крепко, как будто боялась, что он исчезнет, как это сделали все, кто был ей дорог. Разведчик осторожно обнял медсестру в ответ, одной рукой прижимая к себе, другой держа костыль. Он уткнулся лицом в её волосы и вдохнул, словно проверяя, что она настоящая.
– Я знал, что ты здесь, – прошептал он. – Искал тебя. Но мне никто ничего толком ответить не мог. Говорили, мол, ей не до тебя.
В этот момент Валя почувствовала то, чего не могла почувствовать все эти дни: боль – острую, жгучую, настоящую – и облегчение, такое огромное, что оно почти разрывало грудь. Она заплакала. Тихо, беззвучно. Не всхлипывала, не рыдала – слёзы текли сами собой, и от этого становилось легче дышать. Василёк держал её, не говоря ни слова. Просто стоял, тёплый, живой, настоящий.
Они стояли так долго. Когда Валя наконец отстранилась, её лицо было мокрым, но глаза – ясными, впервые за долгое время.
– Дед погиб, – сказала хрипло.
Василёк кивнул, не отводя взгляда.
– Знаю. Мне сказали.
Он не стал утешать её «всё будет хорошо». Не говорил правильных, умных слов. Просто разделял боль – молча, всем своим присутствием.
– Я думала, что сойду с ума, – прошептала Валя.
– Не сойдёшь, – ответил он твёрдо. – Я не дам. И ты тоже не дашь.
Они сели на узкую деревянную скамейку в коридоре. Василёк взял её за руку – крепко, уверенно, как будто говорил: «Я здесь, никуда не уйду».
– Расскажи о них, какими они были, Дед и Костя, – попросил тихо.
И Парфёнова начала говорить, вспоминая коллег. Василёк слушал, не перебивая, только иногда сжимал её пальцы чуть сильнее. Когда Валя закончила, то почувствовала себя опустошённой, но и очищенной, словно вынула из груди огромный камень.
– Гоген мне не помогает, – сказала вдруг.
Василёк усмехнулся – чуть-чуть, уголком рта.
– Гоген – это хорошо. Слышал, что хороший мозгоправ. Профессионал. Но я лучше.
Он притянул её к себе. Валя прислонилась к смольному плечу, чувствуя тепло его тела, запах госпитального мыла и чего-то родного, знакомого.
– Мы вместе, сестричка, – сказал разведчик тихо. – Мы выжили. И мы будем держаться.
Валя закрыла глаза. Впервые за долгое время она почувствовала, что может просто дышать. Не знала, что будет завтра. Но сейчас, здесь, в этом госпитальном коридоре, рядом с Васильком, наконец осознала, что по-прежнему жива, всем смертям назло.