Марина стояла у окна. Тридцать два года — время, когда уже не ждешь принцев и знаешь, что такое ипотека. Но она все еще ждала отцовского одобрения. Смешно, да? У нее — своя квартира в центре, успешный проект, за который ей скоро должны дать премию. А она все равно на цыпочках ходила вокруг этого «стыдно» и «прилично», словно призрак из девяностых.
Вот и сейчас. Пять минут назад она сказала отцу, Николаю, что решила отказаться от повышения в московском офисе — чтобы не уезжать далеко, чтобы быть ближе к ним.
— Это твое желание или ты так должна? — спросил он, не отрываясь от газеты.
— Мое, пап, — соврала Марина, чувствуя, как этот маленький обман приживается где-то под ребрами. — Я просто не хочу на себя брать лишнюю ответственность.
— Правильно. Женщина должна быть сдержанной. Неприлично так гнаться за карьерой. Ты же не мужик. А вот Миша твой, жених-то, он человек степенный, приличный. Не то что некоторые...
Он никогда не говорил, кто эти «некоторые». Но Марина всегда знала, что речь идет о ней самой. О той Марине, которая хотела носить короткие юбки, которая в юности встречалась с музыкантом и которая один раз выпила лишнего на корпоративе. Каждый раз он словно заново надевал на нее невидимый, но страшно тугой корсет.
Они сидели в гостиной — приличные обои, приличная мебель, приличные люди, собравшиеся по приличному поводу — день рождения матери. Светлана, мать, суетилась на кухне, а отец, как всегда, восседал в кресле, — вершитель судеб и хранитель морали.
— Знаешь, — вздохнул Николай, сложив газету. — Есть вещи, о которых просто нельзя говорить. Вот твой дядя Петя, он меня до сих пор позорит. Он-то думает, что мы забыли...
— Что он сделал? — спросила Марина, всегда напуганная этой тайной.
— Загулял! В девяносто пятом! Бросил тетю Иру, ушел к этой... прости Господи, художнице. Он считал, что это любовь. А это — стыд и грех! Стыдно думать о таком, — вот та самая фраза, которую Марина слышала всю жизнь.
Она встала, чтобы помочь маме, и направилась на кухню.
— Мам, ну что ты все сама-то? — Марина начала мыть тарелки.
— Тихо ты! Отцу не нравится, когда я шумлю. Он говорит, приличная женщина должна все делать тихо. — Светлана нервно поправила волосы.
Марина почувствовала приступ глухого бешенства. Прилично! Тихо! Стыдно! Она вдруг поняла, что эта квартира — ее тюрьма. Она повернулась к буфету, где мать хранила старое фамильное серебро. Дверца была приоткрыта.
— Свет, ты чего тут копалась? — Отец зашел на кухню, его голос был глухим и каким-то странно напряженным. — Что ты вообще ищешь?
— Да вот, ложки для торта. Ой! — Мать неловко задела какой-то старый блокнот, он упал и раскрылся.
Блокнот был желтый от времени, обложка в темных пятнах.
— Не трогай это! — рявкнул Николай. Голос его дрогнул. Не крикнул, а именно рявкнул. Такого Марина не слышала никогда. Он мгновенно покраснел, словно его поймали на воровстве.
— Что это, Коля? — Светлана подняла блокнот. — Тут... чьи-то стихи? И подпись... О.П.
— Дай сюда! — Николай буквально вырвал блокнот из рук жены. Его дыхание сбилось.
— Но подожди, тут дата... Девяносто четвертый год? Коль, это же до нашей свадьбы! — Глаза матери наполнились странной, острой догадкой.
— Я сказал, это мусор! — Отец быстро сунул блокнот себе в карман брюк.
В этот момент Марина ощутила, как мир поплыл. Девяносто четвертый год. За год до их с матерью свадьбы. Стихи. Страсть. Имя, написанное другой рукой: О.П. И его паника. Тот, кто всю жизнь учил ее стыду, сам сейчас стоял и обливался потом от страха, что его «неприличная» тайна раскроется.
— Ты прячешь что-то, пап? — спросила Марина, и это был не вопрос, а обвинение. Она смотрела на него, и впервые видела не своего учителя, а загнанного, лживого мужчину.
***
Марина не могла спать. Блокнот. 94-й год. Стихи, написанные явно не ее маме.
Отец утром вел себя как ни в чем не бывало. Пил кофе, читал новости, рассказывал Мише — своему будущему зятю, — как правильно инвестировать. Обычный, приличный человек. И от этого лицемерия внутри Марины все сворачивалось в тугой узел. Она посмотрела на него, и ей стало стыдно не за себя, а за него.
— Я в офис. Сегодня задержусь, — сказала она, целуя мать. Отец кивнул, не поднимая головы. Он уже выдохнул, решил, что буря миновала.
Но Марина поехала не в офис. Ей нужно было имя. «О.П.».
Она знала, что у мамы в шкафу, в самой дальней коробке, лежат старые открытки и письма. Мать бережно хранила все, что относилось к их «приличной» юности. Марина попросила у Светланы ключи от квартиры, соврав, что забыла там важный документ.
Войдя в пустую родительскую квартиру, Марина почувствовала себя преступницей. Нарушение личных границ? Да. Но отец нарушал ее границы всю жизнь. И сейчас она восстанавливала справедливость.
Коробка нашлась быстро. Пахла пылью и нафталином. Среди свадебных приглашений и советских «С 8 марта!» Марина нашла стопку писем. Почерк был красивый, размашистый. И подпись: Ольга.
Одно письмо было без конверта, датированное 1993-м годом.
«...Коля, не слушай своего отца! Если это стыд — то я хочу утонуть в нем. Это жизнь, это огонь! А не то скучное, приличное болото, куда ты хочешь меня затянуть. Твоя Светлана — хорошая девушка, но она не ты. А я не твоя мать. И если ты не найдешь смелости жить по-настоящему, то лучше не ищи меня. Стыд — это когда ты предаешь себя, а не когда любишь. Я уезжаю в Питер. Прощай, мой нерешительный позорник. Твоя О.П.»
Марина сидела на полу, а слова жгли ее, словно кислота. «Позорник». Он не просто скрывал страсть. Он предал эту страсть. Предал себя, чтобы стать «приличным» Николаем, который теперь учит жизни ее.
Она нашла зацепку. В Питере. Художественная галерея, которую Ольга упоминала вскользь в следующем письме.
Через два дня Марина была в Санкт-Петербурге. Поездка в командировку — так она сказала.
Галерея была маленькой, светлой. Внутри — картины, полные жизни, ярких красок. Никакого «приличия». У администратора Марина спросила:
— А Ольга Павловна... она здесь?
— Ольга Павловна? Это хозяйка. Художница. Да, она. Сейчас.
Ольга Павловна оказалась женщиной лет шестидесяти. Рыжие, непокорные волосы, свободная одежда, глаза, в которых не было ни грамма стыда, только огонь. Абсолютная противоположность Светлане, матери Марины.
— Вы к кому-то? — спросила Ольга.
— Я... к вам. Моего отца зовут Николай, — Марина сама удивилась, как просто произнесла это. — Николай. Он был с вами... в начале девяностых.
Ольга Павловна не вздрогнула. Она просто долго смотрела на Марину. На ее костюм, на идеальный маникюр, на тусклый, испуганный взгляд.
— У Николая родилась дочь? Ты вся в него. Такая приличная, — Ольга усмехнулась, но в ее глазах не было злобы. Была только грусть. — И ты приехала сюда, чтобы понять, почему он всю жизнь запрещал тебе жить?
Марина кивнула. Слезы навернулись.
— Он испугался. Испугался того, что я ему предлагала: свободу. — Ольга подвела ее к картине, на которой был изображен бушующий морской пейзаж. — Он хотел стать идеальным сыном, приличным мужем. А я сказала ему, что настоящий стыд — это прожить жизнь, притворяясь. Он выбрал спокойствие. А я выбрала этот неприличный шторм. Скажи мне, что он тебе говорит? Про стыд, про приличия?
— Он говорит, что стыдно... думать о таком. О страсти, о желании, о победе. Что это все... слишком ярко. — Голос Марины дрожал.
— А ты, девочка, что думаешь? — Ольга Павловна коснулась ее руки. — Ты все еще боишься быть яркой?
***
Марина вернулась из Питера. Она привезла с собой не сувенир. Она привезла знание — острое, как осколок стекла.
Отец, Николай, сразу заметил перемену. Марина больше не ходила на цыпочках. Она громко смеялась. Начала носить одежду, которую он бы назвал «вызывающей».
— Стыдно так себя вести, Марина, — пробурчал он за ужином, глядя на ее яркий, красный шарф. — Ты же девушка из приличной семьи!
— Стыдно, пап? — Марина подняла на него глаза, и в них не было страха. Только... понимание. — А мне стыдно, что ты всю жизнь прожил чужой жизнью. И заставил маму жить чужой.
Он хотел вспылить, но его что-то остановило. Наверное, та паника, которую он испытал, когда она нашла тот блокнот. Он знал, что она что-то знает.
Марина действовала хитро. Она понимала: если рассказать матери все напрямую, та испугается и закроется. Светлана жила под отцовским колпаком дольше, чем Марина. Она бы испугалась, если ей сказали прямо. Ее не убеждать надо, а осторожно, очень осторожно, показать ей другую дорогу.
— Мам, у меня тут небольшой проект, — сказала Марина через неделю. — Мне нужно съездить в Питер на выходные. И мне очень нужен... совет. Отвлекись, пожалуйста. Давай съездим вместе? Это всего пара дней. Отдохнешь от дома.
Светлана, привыкшая во всем советоваться с мужем, впервые приняла решение сама. Николай пытался возражать, говорил про «неприлично» и «кому ты там нужна», но Марина просто отрезала:
— Пап, это моя командировка. Мама мне помогает.
В Питере Светлана расслабилась. Увидела другой город, другие, свободные лица. На второй день Марина привела ее в галерею Ольги Павловны.
— Это что, выставка? — Светлана робко вошла.
— Это место, где живут люди без стыда, мам, — тихо ответила Марина.
Ольга Павловна сидела за мольбертом. Увидев Марину, она улыбнулась. Увидев Светлану, Ольга... не удивилась. Она словно ждала этого момента.
— Ольга Павловна, это моя мама, Светлана, — представила Марина.
— Здравствуй, Светлана, — голос Ольги был мягкий, но сильный. — Николай выбрал тебя, потому что ты была для него... приличной гаванью. А я была штормом. Но знаешь, что самое смешное? Шторм приносит жизнь. А гавань иногда топит.
Светлана стояла, бледная как полотно. Перед ней была не просто любовница мужа. Перед ней была ее собственная невыбранная жизнь. Она смотрела на свободную, яркую Ольгу, и видела, какой могла бы стать она сама.
Они проговорили четыре часа. Не о Николае. О жизни. О том, как страх ломает душу. О том, что стыдно — не хотеть, а стыдно — не жить. Марина сидела в углу и просто слушала. Ей больше не нужно было ничего объяснять. Огонь был передан.
Они вернулись домой в воскресенье поздно вечером. Николай сидел в кресле, приличный и сердитый.
— Вы где были? Светлана, это неприлично! Так пропадать! — Он вскочил.
Светлана сняла пальто. Медленно. Впервые за тридцать лет ее взгляд не искал его одобрения.
— Неприлично, Коля, — сказала она. Голос был тихий, но он дрожал не от страха, а от прорвавшейся силы. — Неприлично — это прожить всю жизнь, заставляя других чувствовать себя виноватыми. Я видела Ольгу. И я видела, что ты выбрал. Ты предал не ее, а себя.
— О чем ты?! — Николай побледнел.
— О том, что мне больше не стыдно. — Светлана подошла к буфету, где был спрятан блокнот. — Стыдно мне было быть твоей тенью. Я подаю на развод. И не смей говорить мне, что это неприлично.
Он не успел ничего сказать. Марина обняла мать, и в этот момент она впервые почувствовала себя не подавленной дочерью, а свободной женщиной, которая подарила свободу другому. Наконец-то они обе вдохнули полной грудью, выйдя из этой «приличной» тюрьмы.
Марина знала, что у матери будет много проблем. Раздел имущества, разговоры. Но теперь ей было все равно. Она больше не боялась. Она выбрала свой собственный, неприличный шторм.
— Хватит содержать нахлебников, пап, — сказала она, глядя на отца. — Мы с мамой больше не твои.
