Из рубрики "Не выдуманные истории"
Ох, и тяжелые времена были… Ведь не было ни одной избы, куда бы смертушка не заглянула. У кого муж, у кого отец, брат, сват…
Чем помочь-то? Идут люди поддержать и каждый несет, что есть у кого. Первые годы войны неурожай был, голодали. Поэтому кто кусочек хлеба принесет, кто сало, а кто картошечки – все поддержка.
А вот вспомнила бабуля да усмехнулась. Некогда горевать-то! Победу и в тылу ковали. Однажды по осени морозы ударили внезапные. Проснулись утром, а поле со свеклой сахарной, которую убрать не успели, – снегом по колено засыпало. Убрать невозможно, замёрзла, никуда не годится, разве что на корм скоту. И какие из-под снега её выберешь?
А взяли мы с бабами по топорику и пошли рубить. А дома истопили до патоки, да хмель добавили, водицы немного подлили. Через неделю в каждом доме самогон гнали. Праздники-то справляли в складчину, собирались. И песни пели, и плакали. А кто помоложе – и танцы устраивали; дело молодое, как ни крути, а молодость своё берёт. Мужиков-то почти всех в деревне забрали, да и ребят тоже.
Девчат, многих, достигших пятнадцати лет, на завод в город забирали. Соседская девочка без руки вернулась: задремала, и рука под пресс попала. Так боялась я, что девчонок моих заберут, взяла да Вале год рождения, переправила, прямо своей рукой и переправила. А как вызвали в контору, сразу и увидели.
Так как же не посадили? Чудо. В те времена строго было. Председатель, конечно, пугал и ругался. Так хорошо, что он первый-то увидел. Если бы из города какая комиссия – то и не отвертелся бы мне, пошла бы как враг народа. А тут он выбросил документ, предварительно разорвав на мелкие кусочки. Да заявление приказал написать, что утеряли метрики. Не жива не мертва домой вернулась. А тут соседка пришла, и чувствую – сказать что-то хочет, да мнётся, не решается.
«Да говори, уж не томи!» А та издалека начала: «Давно ли Тихона видела?» – «Так, с неделю назад был, в баню помыться приезжал. А что случилось то?»
Та платочек развязала, к столу поближе уселась. Я ей чаю налила. Жду. А та налила чаю, душистого, заваренного, да прихлебывает из блюдца. «Хочу сказать, Ольга Ивановна, заблудил твой Тихон. Сестра вчера приезжала, так говорит, к вдовушке одной похаживает, а та бражку варит да его подпаивает. Всем рассказывает, да не стесняется. «Что ж, – говорит, – моего убили, не виновата я. Пусть теперь свои делятся», – и заливается смехом. Тьфу, бесстыдница!» Выпалила, как из пулемета, и ждет моей реакции.
Хоть глаза от обиды слезами наполнились и сердце застучало, гляди, выпрыгнет. А в голове уж план зреет: «Ну, Тишка, опять за старое взялся!»
«Ну, чего не хватает-то? Блудник ты окаянный!» Выпроводила соседушку, а сама говорю матери, что пойду завтра Тихона навестить да продукты увезу; пусть уж он не приезжает нынче.
Еле утра дождалась да двинулась. Остановилась у женщины, у которой Тихон квартировал. Она-то все и подтвердила, хотя я и не усомнилась в словах соседки. И до войны-то глаз да глаз за ним был нужен, а теперь-то, сколько вдов молодых – рвут мужиков, ни на что не смотрят. Времена такие. Мужики на вес золота. Не до морали.
Как ни в чём не бывало встретились, поговорили. Продукты отдала, да вижу – суетится мой мужик, меня с отъездом поторапливает. А я и не сопротивляюсь. Усадил меня на попутку и со спокойной душой к своей зазнобушке засобирался.
А я-то, как выехала из деревни, да сказала, что забыла важное, да по лесочку за домами – к дому Тихона. Затаилась и жду. Вижу – выходит мой красавец, идёт, посвистывает. Ну, давай, давай, думаю, устрою я тебе свиданочку.
А сама-то в дом зашла да спрашиваю: «К ней пошёл?» – «Ну, да, – говорит, – я уж его отговаривала. Так он-то ответил, что не хотел идти-то, да она уговорила, да и бражка у неё крепкая. Схожу в последний раз и не пойду больше, а то Ольге-то Ивановне, моей-то, стыдно в глаза глядеть».
– Ах, ты, думаю, стервец, блудник! Стыдно ему! Подождала с полчасика, чтобы тепленькими их застать. Взяла хворостину побольше да двинулась. Голова работала трезво, план был готов.
Через огород – да к дому, под окошко. Окно-то приоткрыто, слышно всё. Занавесочки ветерок качает, подглядываю да слушаю. «Вот ведь как сладко заговаривает, а та-то растаяла! Ну, думаю, готовы, голубчики!»
Что было мочи – в окно застучала и тут же к дверям. Сколько сил есть, по всем окнам тарабаню! Слышу – засуетились. Дверь открыла разлучница, стоит в рубашонке, готовая, лишь полушалком прикрывается. Глаза свои бесстыжие выпучила. Не тронула её, лишь оттолкнула, да зашла в горницу. А Тишка-то увидел меня да заметался, а сам-то в исподнем.
Ах, ты стервец, непутёвый, сколько ж можно-то? Что было силы ударила его прутом по спине, а он то одевается, торопится, а я охаживаю куда придётся.
Выскочил на улицу, а я за ним с прутом. Бабы то смотрят, как он бежит, а я за ним да кричу им: «Смотрите, бабоньки, вот кобеля от сучки веду!» Кто смеётся, а кто слезы вытирает.
Прибежали к месту жительства, хозяйка вышла: «Ну, что, Тихон, уговаривала я тебя не ходить – не послушался». Я уж пар выпустила, без сил упала на крылечко. Тишка в дом забежал, пометался, у самого помутнение, чем оправдаться – не знает.
Да и что сказать-то? На месте преступления застала... Ладно, сказать нечего. Иди домой, Ольга. Договорился, что дом наш перевезут. Встретить надо. Да, с мужиками договорился, что помогут. И место дал председатель.
В своём доме жить опять будем. А тебе слово даю: всё это в последний раз.
«Ага, – говорю, – горбатого могила исправит». Махнула рукой да домой отправилась.
Перевезли наш дом. Собрали, правда, поменьше стал. Вместо двух комнат – одна просторная, да кухня, да сени не маленькие. Как ни крути, дом свой, родной. Вещи перевезли, красоту навели, порядок идеальный, как всегда.
В самом центре деревни – и школа через дорогу, и магазин. За огородом речка Инюшка течёт, перекатывается по камешкам. Рыбы в ней столько, что ребятишки рубашонками ловят. Чистая водица в ней, проточная.
Бабы бельё полощут, дети плещутся, купаются, и для скота воды принести – далеко ходить не надо. Хорошее место!
Земли двадцать соток. Только работай – не ленись.
Как-то в субботу приехал Тихон, в бане помылся да взялся ограду городить. Глядим – председатель к нам направляется. Вижу в окно, что разговаривают да курят. В чём-то убеждает председатель Тихона, а тот голову опустил и молчит. Я уж на крылечко вышла, да на чай приглашаю: «Милости просим к столу». Отказался, ссылаясь на срочную работу. И правда, пора горячая, всё понятно.
К Тихону подсела, жду, что скажет. А он посмотрел на меня пристально, да и говорит: «Вот ведь дела какие, Ольга Ивановна. Председателя нашего переводят в дальний колхоз, отстающий поднимать. Нас зовет с собой. Предупредил, что если не поедем, то бронь мне новый глава делать не будет – на фронт заберут. Так что решение за тобой».
Что уж нашло на меня, не знаю. «Да ты что! – говорю. – Еще забор не успели поставить, только в дом свой въехали, опять собираться? Опять другая деревня, новые люди, а девчонки как? Там, поди, и школы-то нет! Как хочешь, Тихон, а я не поеду».
«Ну, что ж, – произнес Тихон. – Так тому и быть». Поднялся и молча пошел городить забор.
Недели не прошло – повестку принесли. Вот здесь-то я поняла, что натворила. В голове одна мысль: заберут и убьют.
Назавтра всех призывников собрали в клубе, остригли налысо. Напоили до смерти, а наутро под песню «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой» погрузили в грузовик и увезли в город.
Тихона и других новобранцев-сибиряков определили в Сталинскую дивизию и отправили на фронт, на передовую. Несколько писем он прислал, в которых очень раскаивался в своих поступках и обещал, если останется жив, больше с нами не разлучаться.
А потом пришло письмо, где он описывал мне свой сон. «Бабулечка» тяжело вздохнула – нелегко ей было вспоминать те военные годы. Хотя говорят, что время лечит, так вот – не лечит, а просто учишься жить с этой болью, смиряешься.
Говорила баба Оля, как бы рассуждая вслух, выводя формулы жизни.
«Так вот, пишет Тихон, идём мы всей семьёй по полю, и вдруг он падает в яму. А мы руки к нему тянем, пытаемся вытащить, а он по глине скользит и вылезти не может. Так и проснулся».
Защемило у меня сердце – не к добру этот сон. «Господи, помилуй! Спаси Тихона, прости все прегрешения его, вольные и невольные». День и ночь молилась я, но у Бога свои планы.
А вскоре пришло следующее письмо, где Тихон сообщал, что завтра они идут в бой. Битва будет не на жизнь, а на смерть.
Эх, Ольга Ивановна, не ценил я жизнь, жил как хотел, все думал, что молодой еще, все успею, а не ведал, что жизнь со смертью за руку ходят. Если не вернусь из боя, то не поминай лихом и прости, если сможешь.
Попрощался, а мне как серпом по сердцу. «Да, только живым вернись», – написала ему, – «не держу зла. Любила и люблю тебя одного, и нет мне без тебя жизни».
Почтальонша письмо принесла, а я вижу: почерк-то чужой, не Тихона. Так и хлюпнулась на лавку, в глазах потемнело, но кое-как вскрыла конверт. Читаю: пишет медсестра из госпиталя, под диктовку, что лежит раненый; хоть раны и тяжелые, но надеется выкарабкаться.
Всем поклоны передаёт, никого не забыл. А сам всё прощения просит, глупый, да счастливую жизнь описывает – нашу с ним будущую.
Как письмо получу – так птицей летаю, всё в руках спорится, всюду успеваю. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Не было в колхозе работы мужской или женской – так как мужиков-то не осталось, только председатель да раненые, пришедшие с фронта, негодные к военной службе.
Вся работа – на бабах да подростках. Лошадей-то всех на фронт забрали, так девчонки мои на быках работали, а я по-прежнему на ферме.
Жизнь моя была от письма до письма, а между – молитва о нём, о Тихоне, день и ночь. Утром как-то иду на дойку, это часа в четыре утра; зимой, морозы сильные были. Бегу бегом, молитву читаю вслух. Да гляжу – собаки разлеглись. Мысль мелькнула: «Что это сторож не загнал их в такой-то мороз?» Пробежала мимо, а они даже и не залаяли. Ну, думаю, своих знают.
А как прибежала, сторожа и спрашиваю: «Что ж ты, дядька Трофим, собак-то не жалеешь? Мороз-то какой!» А он глянул в окно – и обмер. Ружьё схватил – да бежать. «Что случилось-то?» – всполошилась я. «Волки! Волки!» – закричал сторож и начал палить что было мочи. Правда, не убил ни одного. Волки – звери умные. На охоту приходили. Во время войны не только люди голодали, но и животные, поэтому часто в деревню за добычей наведывались.
Уберег меня Господь. Если не смерть человеку, то и огонь, и воду пройдет – ничего ему не будет. И в Слове Божьем пишется, как три отрока в огне побывали и не сгинули, а только имя Божье через них прославилось. Так и про меня разговоров было: прошла мимо, и не шевельнулся ни один хищник. Это потом страшно стало.
Были случаи, что на людей кидались. Такие страсти рассказывали, что и подумать-то боязно.
А вот еще через некоторое время случай с нами приключился. Разрез открыли угольный, часа три хода от деревни. Мы печку-то березовыми поленьями топили, а кто-то из баб сходил к шахте да набрал уголька. Так с дровами-то не сравнить! И горит дольше, и жар держит.
Загорелась и я. С девками решили в воскресенье с утра пойти. Взяли по ванне, привязали веревки, запряглись да и тронулись втроем. Пока дошли, да нагрузили, уж дело к вечеру. Темнеет-то зимой рано. Тронулись довольные, груженные. Идем, большую часть прошли, видим: вдалеке стая волков в нашу сторону бежит. А у нас-то ни ружья, ни даже палки нет. Взмолилась я: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Девчонок-то вперед отправила и приказала бегом бежать и молитву «Живые в помощи» читать. А сама последняя иду и тоже неустанно молюсь, а сама все оборачиваюсь. Понимаю, что не убежать нам – далековато до деревни-то. Потихоньку приотстала. Думаю: пока на меня набросятся, может, девчонки-то убегут?
Валюшка-то посильнее, рванула бежать, не оглядываясь, а Вера-то послабее – бежит да ревёт ревом, да причитает. Не до молитвы ей – страх обуял девчонку и силы забрал. Обернулась я – вижу, близко уж волчья стая, глаза зелёные светятся, добычу чувствуют. И вдруг – чудо! – остановились и стоят как вкопанные: ни вперёд, ни назад. Не веря своим глазам (как Фома неверующий, говорила: «Верую, Господи, помоги моему неверию»), так и я: видела помощь Вышнего, но поверить не могла, что не оставил чад своих по милости и благодати. Молюсь да плачу. Так и добежали до деревни и остались живы.
Опять надежда появилась, что и Тишу моего не оставит Господь, что на войне все в Бога веруют, что обратит лицо Своё на мужа моего, спасёт и сохранит. Но не суждено было увидеть мне своего любимого Тишу. Письмо пришло из госпиталя, что Тихон Аверьянович Тимофеев был ранен в бою и скончался от тяжёлых ран.
Нет моего Тихона, как жить? Сердце на куски рвётся. Красок не стало, всё в сером цвете. Жирная черта прошла по судьбе моей, разделила её на две половинки: «до» и «после».
Шанса на надежду не было. Всё указали: и где погиб, и где захоронен.
Всё смешалось в моем сердце: и злость на себя, что не поехала с ним колхоз поднимать, и на Бога, что не защитил, оставил умирать на руках чужих людей.
Как теперь детей поднимать? Девчата тоже переживают, каждая по-своему, да больше за меня боятся. Один Ленюшка не понимает ещё ничего. Вылитая копия отца своего. Сынок наш вымоленный. Совсем ещё кроха и не вспомнит отца своего.
Зачем такая жизнь? Если людей видеть не хочется, тем более говорить, что-то надо, что-то делать, куда-то идти.
Мать заставляла поесть, но еда вставала комом в горле, и я начинала давиться. Исчез вкус, я не чувствовала запахи. Мне было всё равно. Когда я начала падать в обмороки, съехались все тетушки. У всех было горе: все мужей потеряли, а Дуняша – еще и старшего сына. Ну что мне до их горя? Кто может утешить меня?
Перед глазами стоял Тихон, а я бежала к нему, плакала, говорила, что люблю его, что жизнь без него не имеет смысла. Просила, чтобы он забрал меня, а если не заберет, то я что-нибудь с собой сделаю.
Сколько раз у колодца стояла! Глубокий он был. Одно движение – и нет меня. И все страдания прекратятся.
Много ночей не спала, а тут сомлела. Да так крепко уснула. Чую – кто-то будет. Я глаза-то открыла: старичок стоит, маленький такой, с бородкой, в косоворотке, штанах холщовых. Улыбается, а сам веревку подает мне да приговаривает: «На, вот тебе, Олюшка, все твои страдания и закончатся враз».
Поняла я, кто пришел ко мне. Громко, во весь голос, закричала: «Господи, помоги, спаси!» Исчез мужичок, а комната светом наполнилась. Упала я на колени да стала Бога благодарить, что отвел от меня врага человеческого. Очередной раз спас меня, не дал грешной душе моей в ад пойти.
Долго молилась, все рассказала, во всем покаялась. Смирилась перед неизбежным. Слово Богу дала, что жить буду и служить Ему, пока ходят ноги мои по этой земле.
А на утро поднялась с постели – и кушать захотела. Краюшку хлеба да молоко – много ли человеку надо? Вот дети спят, живы-здоровы, мать-помощница моя по хозяйству хлопочет. Жизнь продолжается. Надо жить.
Продолжение следует...
Предыдущая глава:
Следующая глава:
Данная статья является объектом авторского права Воеводиной Тамары Владимировны. Копирование и распространение материалов строго запрещено.
#Прабабушка_Ольга
#Невыдуманные_истории