Василий же тем временем продолжал выстраивать свою новую, безопасную и предсказуемую жизнь, даже женился. Не от большой любви, а от, как он сам себе объяснял, здравого смысла. Сослуживица Лидия Петровна, женщина спокойная, ровесница, тоже видавшая виды. Сговорились, как два деловых партнёра: от нее – угол в своей комнате и ухоженный быт, от него – мужские руки в хозяйстве и часть зарплаты. О детях, само собой, речи не было. Лидия Петровна сама о них и слышать не хотела, называла «источником шума и разрушений». Это даже Василия немного коробило – уж слишком рьяно, но он молчал, спокойствие было дороже.
Жили они тихо, скучно, в полном соответствии с расписанием: по субботам – баня, по воскресеньям – винегрет и просмотр новостей. Информационный вакуум вокруг прошлой жизни Василия был почти полным. Лишь изредка, раз в несколько лет, через цепочку общих давних знакомых до него доходили обрывочные сведения: «Дашка-то, слышно, отличницей растёт…».
Он кивал, делая равнодушное лицо, а внутри всё сжималось в холодный, твёрдый ком. Он мысленно проводил черту: это там, а я – здесь. Это – чужие успехи и чужие жизни, к которым он не имеет ни малейшего отношения. Его удел – тихая заводская проходная, клубника на шести сотках у Лидии Петровны и бессонница под утро, когда из щелей памяти выползают давние, неотвязные тени.
Так и текли годы, будто по параллельным рельсам, эти две жизни. Одна – с трудностями, но с теплом, с ростом девочки в девушку, с её звонким смехом и школьными победами. Другая – серая, выхолощенная, безопасная, где самым ярким событием была покупка нового телевизора. Казалось, эти пути никогда не пересекутся. Василий Климентьевич, казалось, окончательно превратился в тень, в винтик, который исправно крутится на своём месте и ни о чём большом не помышляет, да и помышлять было как будто не о чем. Всё главное, казалось, осталось там, в том проклятом давнем году, на скамейке у памятника, и было зачёркнуто одной короткой запиской на листке в клетку. Однако, как известно, геометрия житейская часто подбрасывает сюрпризы, и параллельные прямые, при определённых условиях, всё-таки могут сойтись.
Прошло более десяти лет. Василий Климентьевич к этому времени на заводе не работал, так, перебивался подработками. Завод его, как и многое в те лихие годы, прикрыли, и чаще он стал бывать дома, составляя компанию Лидии Петровне в её нескончаемой войне с пылью, немытыми окнами и соседями сверху. Жизнь окончательно приняла форму дивана, телевизора, работы в какой-то конторке и похода до ларька за хлебом. О прошлом он не думал почти никогда, оно заросло, как старая рана, толстым, нечувствительным рубцом.
Но вот однажды, а точнее в один из совершенно заурядных четвергов, потребовалось ему съездить в ту самую, давно покинутую родную сторону, по делу срочному – оформлять какие-то бумаги на оставшуюся от родителей развалюху, которую он вдруг решил продать. Ехал Василий в электричке с чувством глубокой неприязни ко всем этим хлопотам и к месту, которое сулило одни лишь неприятные воспоминания.
Дело было сделано быстро, Василий зашёл в первую же столовую «Арбуз» выпить стакан квасу, чтобы остыть. Выпил, постоял у входа, и тут взгляд его, блуждающий и рассеянный, упал на остановку общественного транспорта напротив.
На лавочке сидела девочка лет тринадцати, не больше, в синем костюме, с сумкой и читала книжку. И было в ней что-то такое знакомое, прямо до мурашек. Василий замер.
Это была точная копия молодой Машеньки: те же пшеничные волосы, заплетённые в плотную косу, тот же овал лица, тот же изгиб шеи. Но когда девочка на минуту оторвалась от книги и посмотрела куда-то вдаль, размышляя о чём-то, Василий увидел другое: взгляд был не Машенькин, ясный и открытый, а сосредоточенный, немного исподлобья, с лёгкой складкой между бровей, упрямый. Тот самый взгляд, каким он сам смотрел когда-то, отстаивая свои «принципы». В этой девочке, как в причудливом коктейле, смешались черты той, кого он потерял, и его собственные, которые он в себе так не любил.
Сердце у Василия стукнуло так, будто пыталось вырваться из грудной клетки и подбежать к этой остановке. Все расчёты, вся осторожность, весь приобретённый за годы покой полетели в никуда, ноги сами понесли его через дорогу, не глядя на светофор. Он подошёл и замер в двух шагах, не зная, как начать, и уже готовый с позором ретироваться.
Девочка почувствовала его взгляд и подняла глаза. Не испугалась, просто смотрела с вопросом.
— Девочка, — прохрипел Василий, и голос его показался ему ужасно сиплым и стариковским. — Извините за беспокойство… Вы… вы не подскажете, как тут до улицы Ленина проехать?
Вопрос был идиотский, улица Ленина была главной, и ехали туда все маршрутки. Но девочка не стала поднимать его на смех.
— На одиннадцатой, — вежливо сказала она. — Они как раз через всю улицу Ленина идут. Сейчас должны подъехать.
— Спасибо, — пробормотал Василий и, к ужасу своему, не ушёл, а присел на край скамейки, делая вид, что тоже ждёт автобус. Он откашлялся.
— Учёба, значит? — выдавил он, кивнув на сумку.
— Ага, — ответила девочка. — Уроки сделала, теперь еду к бабушке, она у меня пироги печёт по четвергам.
— Это хорошо… Пироги, — бессмысленно сказал Василий. И вдруг спросил, сам не зная зачем: — А как тебя зовут-то?
— Даша, — просто ответила девочка.
Имя это ударило его, как обухом по голове. Дарья. Так и написала Мария: «Назвала Дарьей». Вот она, живая, перед ним: дышит, книжку читает, к бабушке на пироги едет.
— Красивое имя, — с трудом произнёс он.
— Мама говорит, в честь бабушки, — пояснила Даша и вдруг, взглянув на него пристальнее, спросила: — А вы меня, кажется, знаете? Вы на меня так смотрите…
Василий внутренне затрясся. Варианты мелькнули в голове, как в калейдоскопе. Сказать правду? Нет, ни в коем случае. Испугается, убежит, да и как это сказать: «здравствуй, я твой отец, который предлагал тебя в роддоме оставить»
Так и пошло с того самого случая на остановке. Василий Климентьевич превратился в нерегулярного, но завзятого пассажира пригородной электрички. Ездил он теперь в родной город с завидным, прямо скажем, постоянством. Не каждую неделю, конечно, Лидия Петровна бы не поняла, да и средства ограниченные, работа опять же, но уж на все значимые даты являлся непременно.
Первым таким событием стал день рождения Даши, четырнадцать лет. Василий, весь в нервной потуге, купил в киоске у вокзала невиданной красоты записную книжку в бархатном переплёте и коробку конфет «Белочка». Стоял под дверью её квартиры (той самой, номер которой он выяснил с лёгкостью), минуты три, собираясь с духом, наконец постучал.
Дверь открыла Маша. Не Машенька уже, а Мария Семёновна. Увидев его, она не ахнула, не захлопнула дверь, просто замерла, вцепившись в косяк, и смотрела на него таким взглядом, от которого у Василия похолодело всё внутри.
— Вам чего? — спросила она ровно, без интонации.
— Я… к Дашеньке. С днём рождения, — выпалил Василий, протягивая свой жалкий пакет.
Из-за спины матери выскочила Даша.
— Мам, это Василий Климентьевич, знакомый, я говорила, — и, уже обращаясь к нему: — Заходите, пожалуйста!
Василий переступил порог, чувствуя себя оккупантом на вражеской территории. Мария Семёновна молча пропустила его, прошла на кухню и громко начала греметь посудой. Атмосфера стояла, как перед грозой, но Даша, будто не замечая этого, радостно развернула подарки, похвалила «Белочку», которую мама почему-то не покупает, и усадила его за стол, где сидели две её подружки-одноклассницы.
Посидел он недолго, съел кусок торта «Прага», который стоял комом в горле, и под предлогом «не стеснять молодёжь» ретировался, но факт был установлен: он появился, как призрак, как напоминание. Мария Семёновна так и не вышла его проводить.
Однако Даша, видимо, провела на кухне какую-то свою дипломатическую работу, потому что на Новый год, когда Василий, уже почти без надежды, позвонил в ту же дверь с бутылкой советского шам.па.нс.кого и мандаринами, его впустили уже спокойно. Мария Семёновна кивнула из кухни, где делала салат «Оливье», и сказала сухо:
— Раздевайся, только ботинки на коврик, полы я мыла.
Это было почти дружелюбие. Вернее, его бледная, вымороженная тень.
И пошло-поехало. Василий стал персонажем обычным, вроде Деда Мороза или приходящего телевизионного сигнала: появляется не каждый день, но в ключевые моменты — обязательно. Сначала это были только праздники, потом — моменты, когда требовалась мужская рука: то замок в двери заедал, то кран подтекал. Василий являлся с инструментом и, красный от старания и сосредоточенности, чинил. Мария Семёновна молча подавала ему ключи и отвёртки, ставила чай, но за стол с ним не садилась. Она была как суровый часовой, наблюдающий за манёврами бывшего противника на нейтральной полосе.