Я вышла из кабинета врача, и мир стал выглядеть... неестественно ярким. Слишком много солнца для такого диагноза. Слишком много детского смеха на улице. А у меня в руках была маленькая, тонкая папка, и каждая буква в заключении кричала: СРОЧНО. ПОДДЕРЖКА. ЛЕЧЕНИЕ.
Это была не трагедия, нет. Но это была та самая серьезная кость в горле, которая требовала внимания, заботы, а главное — участия. Участия того, кто клялся быть рядом.
И вот я сидела в нашей машине — огромный черный джип, купленный им «для статуса». Внутри пахло его дорогим одеколоном и холодом. Он сидел за рулем, прикованный к телефону. Пробки, конечно. Ему всегда что-то мешало.
— Миша, — начала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Старалась говорить спокойно, рационально, как он любит. — У меня не очень хорошие новости. Мне нужно будет сделать паузу в работе и... пройти курс.
Я выждала паузу, надеясь, что он хотя бы поднимет глаза. Ничего. Только сухой, раздраженный стук пальцев по экрану.
— Миша, это важно. Я должна была сказать. Врач...
— Да что там у тебя опять?! — Он резко повернул голову. Вот это движение. Оно было похоже на то, как если бы выдернули провода из розетки. Свет гаснет. — Что, опять драма? Дианочка, ну сколько можно?! Ты мне надоела, хватит ныть!
Я почувствовала, что в легких свернулся воздух. Он не просто сказал. Он выплюнул эти слова, как будто я была не его жена, а надоевшая, приставучая муха, которая жужжит над ухом, когда он занят ВЕЛИКИМИ ДЕЛАМИ.
Вся моя рациональность, которую я так берегла, рассыпалась.
— Мне сказали, что... — Я запнулась. Слова не хотели выходить.
— Мне плевать, что тебе там сказали! — Он махнул рукой. — Найди себе кого-то, кто тебя выслушает. У меня СДЕЛКА горит. Ты видишь?! Я тут работаю. А ты со своими соплями. Позвони маме. Или подругам. Они же у тебя все такие чувствительные.
Он вернулся к телефону. И это было страшно. Не его слова были страшны. Страшно было, что для него — это норма. Нормально оттолкнуть, когда ты на краю. Нормально обесценить, когда тебя бьет по здоровью. Нормально просто вычеркнуть мою БОЛЬ из своего рабочего графика.
Я сидела, сжимая эту папку, которая теперь казалась такой тяжелой, такой ненужной. И в голове, как вспышка, промелькнула мысль, от которой по спине прошел ледяной ток: «Если он так говорит, когда мне просто страшно... что будет, если мне станет действительно плохо?»
Я не плакала. Я не ныла. Я просто смотрела на него, такого большого и успешного, и вдруг осознала, что рядом со мной — пустота. Он не человек, который разделит твой груз. Он — человек, который утяжелит его и посмеется над тем, как ты несешь его одна.
И вот тогда я поняла, что самое страшное еще впереди. Это не диагноз. Самое страшное — это когда ты осознаешь, что твой главный палач — тот, кто спит с тобой в одной постели.
Тишина в джипе была громче любого крика.
***
После той сцены в машине я продержалась неделю. Я как будто ходила под водой — все замедленно, все искажено. Я начала лечение, конечно. Сама. На свои деньги. Потому что, как сказал Миша, «надо быть самодостаточной, а не сидеть на шее». Хотя я зарабатывала не меньше его, и это он постоянно требовал «эту рубашку, туфли, да позвони моей секретарше, она знает, где мои ключи».
Я поняла, что у меня нет сил на открытую войну, но я не хотела сдаваться. НАДО ЧТО-ТО МЕНЯТЬ! — кричал внутренний голос. Я решила: если он не хочет меня слышать, пусть нас услышит третий. Нейтральный. Профессионал.
— Миш, я записала нас к психологу. Семейному. — Я старалась, чтобы мой тон был деловым, без тени уязвимости. Он поднял бровь.
— Психолог? Ты что, больная? Мы же нормальные люди!
— Нет, Миша. Мы не нормальные. Мы не разговариваем. И я хочу, чтобы ты это понял. Один раз. Иначе...
Иначе — что? Я не знала. Но блеф сработал. Он согласился, скрипя зубами, конечно. «Только недолго. У меня важная встреча после».
Кабинет был идеальным. Мягкий свет, кремовые стены, успокаивающая музыка. А потом зашла она. Блондинка. Лет на десять моложе меня, в обтягивающем платье-футляре (ну конечно, психолог в платье-футляре!) и с голосом, который обволакивал, как приторный сироп.
Она представилась:
— Виктория. Я слушаю.
Мы начали говорить. Точнее, я начала. Я рассказывала о своей тревоге, о диагнозе, о том, как мне страшно и одиноко. Я смотрела на Мишу, ожидая, что в присутствии авторитета он хоть как-то смягчится.
Он сидел, закинув ногу на ногу, скучающе.
— Вик, ну что тут слушать? Диана накручивает. У нее вечно драмы. Просто ей нечем заняться.
И тут Виктория кивнула! Не мне, которая сидела тут с открытой душой. Ему.
— Диана, — сказала она своим медовым голосом, — а не кажется ли вам, что вы слишком фокусируетесь на своей боли? Жизнь — это же не только болезни. Может быть, вы своим состоянием манипулируете, чтобы получить внимание?
Я опешила. Это был удар под дых. Но самое интересное было впереди. Когда Миша отошел «позвонить по работе», Виктория наклонилась ко мне, и ее лицо изменилось. Весь этот профессиональный лоск слетел, и появилась хищная ухмылка.
— Послушай, дорогая, — шепнула она, понизив голос. — Мише нужна сильная женщина. А ты ноющая. Он сказал, что ты тут рыдать будешь. Так что... прекращай. Тебе нужно не лечиться, а больше заботиться о муже. Он устает.
Мое сердце рухнуло. Оно не разбилось. Оно просто камнем ушло куда-то вниз. Она знала. Она знала, кто я. И она была достаточно цинична, чтобы использовать этот сеанс для газлайтинга.
Я вышла из кабинета не просто преданной — я была уничтожена.
В машине Миша, довольный, сиял.
— Вот видишь, Дианочка! Умная женщина. И что она сказала? Меньше ныть?
Я смотрела на свои руки, которые сжимали края сумки. Руки дрожали. Это была не просто измена — это было соучастие в моем уничтожении. Они вдвоем пытались убедить меня, что я не больная, а плохая. Что моя боль — это мой недостаток, моя вина.
И я поняла, что спасать эти отношения — это пытаться оживить труп. НЕТ, это хуже. Это добровольно ложиться в гроб, который они для меня приготовили.
Я больше не чувствовала боли, я чувствовала... ЯРОСТЬ. Холодную, стальную, как лезвие ножа. Если они хотят драмы — ОНИ ЕЕ ПОЛУЧАТ.
Но только по моим правилам.
***
Ярость — это великая дезинфекция. Она выжигает иллюзии.
После той «сессии» я не плакала. Я только собирала данные. Мои писательские навыки пригодились мне не для создания драмы, а для ее документирования. Мне нужны были доказательства, чтобы закрыть дверь раз и навсегда. Я знала, что у него есть привычка хвастаться, особенно когда пьян. И я знала, где он хранит второй, старый телефон.
Два дня ушло на то, чтобы восстановить удаленные сообщения. Сообщения Миши и Виктории. О моих «соплях». О том, как они смеялись над моим диагнозом. О том, что «скоро она совсем загнется и нам будет проще». Я распечатала их. Но решила, что просто прочитать их ему будет слишком просто. Я хотела эффекта.
Я заказала нам еще один сеанс. У другого специалиста. Настоящего. Доктор Гордеева. Строгая дама с седыми волосами и взглядом, который проникал под кожу. Миша, естественно, возмущался.
— Ты что, мазохистка? Нам же Вика все объяснила!
— Именно, — спокойно ответила я. — Но я хочу третье мнение. Последнее.
Мы сидели в кабинете Гордеевой. Я произнесла ровно одну фразу. В самом начале:
— Доктор, я хочу, чтобы мой муж поговорил со своим настоящим психологом.
А потом — когда Миша начал свою привычную песню: «Она истеричка, ей надо меньше накручивать, я устаю...»
Я просто достала свой телефон, выбрала воспроизведение записей и нажала «плей».
Пошел звук. Запись, которую я сделала неделю назад, когда он, напившись с друзьями, звонил Виктории.
— Викуля, эта моя Раневская... она опять там про свое лечение. Надоела, да?
— Терпи, Миша. Скоро она выдохнется. Просто говори ей, что она сама виновата, что накручивает. Газлайтинг — наше все!
— Точно! И главное, она мне тут про наследство заикнулась...
Каждое слово било по комнате, как набат. Миша сначала побледнел, потом побагровел. Он смотрел на меня с УЖАСОМ. Не с болью, нет. С УЖАСОМ, что его застукали.
Доктор Гордеева не сказала ни слова. Она просто посмотрела на Мишу. Ее взгляд был не осуждающим. Он был клиническим. Как будто она наблюдала под микроскопом очень грязную, токсичную бактерию.
Когда запись кончилась, Миша подскочил.
— Ты! ТЫ ЧТО СЕБЕ ПОЗВОЛЯЕШЬ?! Это подслушивание! Я тебя...
— Что? — Я наконец-то подняла глаза. Впервые за годы я смотрела на него не как на мужа, а как на ошибку, которую нужно исправить. — Ты меня что? Бросишь? Обвинениями в нытье? Ты уже это сделал, Миша. Ты меня бросил, когда я нуждалась в тебе. Ты мне надоел. Хватит ныть.
Взяла с дивана свою сумку. Я не чувствовала дрожи, только абсолютную легкость.
Доктор Гордеева впервые заговорила, обращаясь к Мише, но глядя на меня:
— Молодой человек, судя по документам, которые предоставила ваша жена, и по этой записи, ей требуется не психолог, а юрист — защита от вас. Мой совет: отпустите ее. И дайте ей спокойно вылечиться. Иначе последствия для вашей репутации могут быть куда серьезнее, чем ее «драмы».
Это было все. Мне больше нечего было слушать. Ни оправданий, ни криков.
Я встала. И направилась к двери. Шла ровно, впервые за долгое время чувствуя в ногах настоящую силу.
— Я подаю на развод, Миша. Завтра же. Ты получишь бумаги. И не пытайся мне звонить. Я больше не твоя подушка для нытья.
И вышла. Дверь закрылась тихо, без хлопка. Но для меня это был грохот обрушившегося моста, который связывал меня с тем, что медленно меня убивало.
В тот момент я поняла, что настоящий диагноз — это не мое тело, а мое окружение. Моя жизнь — это не проблема. Проблема — это человек, который решил, что его лень и цинизм важнее моей боли. Если бы я осталась, это было бы не лечение, а медленное самоубийство.
Потому что, когда ты остаешься с человеком, который обесценивает твою боль, ты добровольно соглашаешься на роль жертвы. А я — Диана Раневская. Я могу писать драмы, комедии, да хоть фантастику… но я не обязана в них жить. Моя самоценность не зависит от его одобрения. Моя жизнь — это не его сделка.
Я не спасла отношения. Я спасла себя. И это было самое чистое, самое сильное чувство освобождения, которое я когда-либо знала.
Спасибо за поддержку!