Говорят, что самый страшный момент — это когда ты понимаешь, что больше не управляешь своей жизнью. Ложь. Самый страшный момент — когда ты смотришь в зеркало и понимаешь, что ты больше не управляешь собой.
В то утро я торопилась. Надо было успеть на родительское собрание в лицей — показать миру, что у меня все идеально: ребенок отличник, я — ответственная мать, муж (успешный, конечно) в командировке, дом сияет. Я надела свой «дежурный» свитер, уютный, но бесформенный, цвета серой тоски. Натянула его на себя, как броню. Защита от мира, который, как мне казалось, требовал от меня только одного: быть фоном.
Я стояла перед зеркалом в прихожей, поправляя волосы, и вдруг... Стоп. Кто это?
Не я.
Усталость под глазами была не просто усталостью — это была многолетняя, хроническая задолженность перед собой. Волосы, которые когда-то горели рыжим огнем, теперь скромно висели в невнятном пучке. Вся моя фигура, вся моя энергия — она была словно подмята, прибита к земле бесконечным «надо», «должна», «подожди, сейчас не до этого». Я была идеально стертой копией себя самой двадцатилетней давности. Я стала женщиной-функцией. Женой-функцией. Матерью-функцией.
— Диана, — прошептала я, но голос звучал чужой, сиплый.
Я схватила ключи и выскочила на улицу. Опаздываю! Эта вечная гонка.
Лицей располагался в старинном здании. Я шла по аллее, продираясь через толпу родителей, когда услышала:
— Диана! Диана Романовна! Это ты?
Обернулась. Стоял Сергей Николаевич. Мой бывший преподаватель из художественной академии. Художник с большой буквы, человек, который когда-то видел во мне ПОЖАР, а не просто тлеющие угли.
Мое сердце екнуло. Вот он, шанс! Сейчас он скажет: «Диана, ты шикарно выглядишь! Ты рисуешь? Я видел твои старые наброски, это БЫЛО!» Я улыбнулась, готовясь принять заслуженный комплимент.
Но Сергей Николаевич слегка наклонил голову, его глаза были полны вежливого, но абсолютно пустого недоумения.
— Простите, — произнес он, глядя сквозь меня, — а вы случайно не... мама той Дианы? Той, что была у нас на курсе? Рыжей, с такими сумасшедшими, ГОРЯЩИМИ глазами? У нее был такой... дерзкий мазок.
Дерзкий мазок.
Все. Меня просто обнулили. Публично. В одном предложении.
Я стояла, парализованная, чувствуя, как этот серый, бесформенный свитер душит меня. Я даже не нашла, что ответить. Я, которая двадцать лет назад могла дискутировать с ним часами о Ван Гоге, сейчас не могла выговорить даже «здравствуйте».
— Нет... это я, — смогла выдавить я, но это прозвучало жалко, как оправдание.
Он озадаченно улыбнулся:
— Как же так? Не узнал совсем! Надо же! Ты так... поменялась. Ну, иди, мама, тебе, наверное, на собрание пора.
Мама. Не Диана-художница. Не Диана-женщина. Просто мама.
Я пошла, словно в тумане. Была настолько ошеломлена, что собрание прошло мимо меня. Я сидела, кивала, записывала, но в голове стучало одно: «Ты так поменялась». Это не был комплимент про мудрость или красоту возраста. Это был немой приговор: ты умерла, дорогая. Ты — призрак той, которая мечтала.
Вечером, дома, я сидела одна на кухне, глядя на безупречно чистые фасады гарнитура. Муж позвонил: «Как собрание? Ты молодец, как всегда. Я поздно, не жди».
И вот тут, в тишине, меня накрыло. Я вспомнила фразу, которую мне бросила когда-то моя подруга (та, которая всегда рисковала и жила на полную):
— Жизнь проходит, Диан. А ты, кажется, просто ждешь, пока она закончится.
Я посмотрела на свои руки. Они пахли свежеиспеченным хлебом. Но я хотела, чтобы они пахли скипидаром и масляной краской.
Нет. Этого больше не будет. Хватит.
С этой минуты я знала: я больше не буду фоном. Я больше не буду просто функцией. Моя жизнь не проходит. Моя жизнь...
Я не спала всю ночь. В голове крутилась фраза Сергея Николаевича: «Мама той Дианы». Я, Диана Раневская, женщина, которая когда-то была огнем, стала просто придатком. А придатку, как известно, не положено иметь амбиций, желаний и, упаси Боже, собственного мнения.
В субботу нас ждал традиционный «семейный долг» — ужин у свекрови. Эти ужины всегда были моим личным чистилищем. Там меня не просто ценили, меня измеряли по шкале «идеальная жена». Недостаточно гладкий ковер? Плохо воспитала сына? Недостаточно хорошо выглядишь для ее сына? Все это немедленно вываливалось на меня с вежливой, но убийственной улыбкой.
Обычно я надевала там что-то максимально незаметное. Бежевое, серое, то, что делает тебя частью обоев. Сегодня утром я подошла к гардеробной и залезла в дальний, пыльный угол.
Там, под ворохом скучных вещей, висело оно. Мое Красное Платье.
Я достала его. Свое Красное Платье. Я сшила его сама, когда мне было двадцать один. Сшила, когда еще верила, что буду шить коллекции одежды, а не шторы. Это было платье-манифест: короткое, дерзкое, наглые вырезы, цвет — чистый, необузданный грех. Я не надевала его лет пятнадцать. Лет пятнадцать я хранила в шкафу свою АЛЬТЕРНАТИВНУЮ ЖИЗНЬ.
Я надела его. И, о Боги, оно сидело идеально. Не просто идеально. Оно кричало: «Я ЖЕНЩИНА. Я — ДИАНА».
— Ты куда в этом? — Муж, Степан, вошел в комнату и остолбенел. Его лицо исказилось в гримасе, которую я видела тысячу раз: смесь недовольства и смущения. — У нас семейный ужин, а не корпоратив. Ты позоришь меня.
Я не стала с ним спорить. Я просто повернулась, поймала свое отражение в зеркале — а это, наконец, была я! — и усмехнулась.
— Я не позорю тебя, Степан. Я одеваюсь. Ты просто отвык видеть рядом женщину, а не домовую фею. Поехали.
Это был первый звоночек. Второй, уже набат, прозвучал за столом.
Свекровь, Галина Петровна, не успела даже доесть свой жульен. Ее глаза-бусинки уставились на меня, а потом она театрально ахнула:
— Диана! Что это на тебе? Ты не в форме, дорогая! И ты знаешь, что это слишком ярко для моего дома. Надень что-то приличное! Ты же МАТЬ.
Моя обычная реакция? Стыдливо потупить глаза, пробормотать извинение, пообещать сменить наряд, если бы мы были дома. Но не сегодня.
Я отложила вилку. Посмотрела на нее, на Степана, который уже краснел, и на брата мужа, который откровенно пялился на мое платье (даже приятно!).
— Галина Петровна, — я говорила тихо, но каждое слово было, как гвоздь. — Во-первых, это мое любимое платье, и я его не сменю. Во-вторых, я приехала сюда как гость, а не как предмет интерьера. И, в-третьих...
Тут Степан, нервно, попытался меня одернуть, схватив за локоть.
— Диана, перестань! Не надо!
Я отдернула руку. Резко. Эффектно.
— Нет, Степа. Я не перестану. Я двадцать лет сидела тихо, чтобы вам было комфортно. Я пекла, стирала, убирала, жертвовала своей карьерой, своими мечтами, своим временем — ради вашего комфорта. А теперь я хочу сказать вот что: Я больше не буду играть в вашу тихую женушку. У меня есть имя. И оно не «Мама» или «Бесформенная Диана». Меня зовут Диана Раневская.
Я встала. Красное платье вспыхнуло под люстрой.
— Мой труд НЕ ЦЕНИТСЯ. Мои мечты обесцениваются. И я устала. Я не ухожу отсюда, — это был удар. — Но я хочу, чтобы вы поняли: отныне я не обязана соответствовать вашим ожиданиям.
Свекровь уронила салфетку. Степан просто молчал, потрясенный, что я осмелилась говорить.
— Если вам так не нравится мое платье, — заключила я, беря свою маленькую сумочку, — то, может быть, я покину вас, а вы подумаете, чего на самом деле хотите: чистых полов или счастливой, живой женщины в вашей жизни? Выбирайте. Я подожду в машине.
И я вышла. Не убежала, не расплакалась. Вышла, как королева. Я почувствовала, как моя самооценка, моя Я-ЦЕННОСТЬ, которую я потеряла двадцать лет назад, вернулась ко мне.
Я села в машину. Ждала. Дрожала. Но это был не страх. Это был чистый, электрический адреналин свободы.
***
Я ждала в машине двадцать минут. Степан вышел. Его лицо было бледным, но не от стыда, а от ярости, смешанной со... страхом. Он боялся, что рушится его идеальная, выстроенная жизнь, где я была послушной частью мебели.
Он распахнул дверь.
— Ты что устроила?! Это был позор! Ты унизила меня перед матерью!
— Нет, Степан, — я впервые говорила с ним без вины, с холодной, стальной уверенностью. — Это ты унижал меня двадцать лет, когда говорил, что мои пироги важнее моих картин. Сегодня я унизила твои ожидания. И да, я ухожу.
Он замер.
— Куда? Ты же не сможешь! Как же сын? Как же...
— Сын взрослый, он поймет. А я смогу. Но я не хочу развода, — я видела, как в его глазах вспыхнула надежда. — Пока. Я предлагаю тебе не развод, а ОТПУСК. Отпуск от тебя, от плиты, от звания «мама того мальчика».
Я знала, что должна действовать быстро.
— Я хочу в Исландию. Одна. На месяц. Это моя мечта с двадцати лет. Мы копили деньги на новый ремонт в ванной, но ремонт подождет. Завтра я покупаю билет, беру с собой этюдник и улетаю.
Он смотрел на меня, как на сумасшедшую.
— Исландия? Ты же говорила, что боишься летать! А как же дом?
— Дом будет стоять. А если ты меня любишь и ценишь — ты дашь мне это время. Чтобы я поняла, хочу ли я вернуться к тебе. Или к той чужой женщине в зеркале. Выбирай.
Степан был поставлен перед фактом. Или послушная, но мертвая жена, или рискнуть, отпустив живую. Он, разумеется, выбрал риск, боясь потерять лицо и комфорт. Он кивнул. Слабо. Это была моя первая победа.
***
Исландия. Холодная, черная, вулканическая, с горячими источниками и небом, которое кажется холстом. Здесь не было нужды быть идеальной матерью или женой. Здесь не было Степана, который спрашивал, что на ужин. Здесь была только я, Диана Раневская, и мой внутренний ОГОНЬ.
Первые дни я просто гуляла. Вдыхала этот дикий воздух. Я, наконец, чувствовала, что мое тело и моя душа принадлежат только мне. Купила холст, мольберт и краски. Взяла кисть, и рука не дрогнула.
Я писала не пейзаж. Я писала свой портрет.
На фоне черных, угрюмых скал — символа моей прошлой рутины — я написала ту женщину, которая стояла у зеркала в Красном Платье. С этим дерзким, наглым цветом, с волосами, которые снова казались рыжим огнем. Женщину, которая отдернула руку от мужа и сказала «НЕТ».
Я назвала картину: «Сорок лет — только начало».
Когда я выложила фото готовой работы в небольшой арт-блог, мой телефон буквально вспыхнул от уведомлений.
— Это что за энергия?! — написал мне знакомый аккаунт. — Немедленно напишите мне! Это должен увидеть мой галерейный директор!
Это была та самая подруга, оперная певица, которая бросила мне фразу про то, что «жизнь проходит». Но она не знала, что это я.
Она знала только, что увидела НАСТОЯЩЕЕ. Увидела боль, которая превратилась в шедевр.
Я вернулась через месяц. Не стала говорить Степану, что получила контракт на выставку в Европе. Просто сказала:
— Я приехала. И я другая.
Он пытался обнять меня, но я его остановила.
— У меня есть студия. Я буду рисовать, буду зарабатывать, и буду жить. С тобой или без тебя.
И он понял. Он посмотрел на меня, на мои руки, которые пахли скипидаром, а не пирогами, и в его глазах не было больше недовольства. Было только уважение. Настоящее. Он понял, что вернулась не жена-функция, а женщина-партнер.
Многие женщины думают, что их возраст — это приговор. Что после сорока они должны доживать, служить, быть незаметным фоном. Но я скажу тебе так: вторая молодость не наступает в 20 лет, она наступает тогда, когда ты впервые говоришь «НЕТ» чужим ожиданиям и «ДА» — своей мечте. Потерять себя в рутине — это страшно. Но увидеть себя снова, в ЯРКО-КРАСНОМ свете, когда все ждут серого — это СВОБОДА. Жизнь не проходит. Она ждет твоего решения. А иногда, чтобы начать, нужно просто купить билет на край света и надеть платье, которое тебе запретили носить.