Мама положила на стол стопку бумаг. Кредитные договоры, расписки, какие-то квитанции. Всё мятое, захватанное пальцами.
— Вера, это Серёжины долги. Восемьсот тысяч. Коллекторы звонят каждый день.
Я смотрела на эту кучу и чувствовала, как холодеет внутри. Восемьсот тысяч. У меня зарплата двадцать девять в месяц.
— Мам, а я тут при чём?
— Ты — сестра. Мы — семья. Кто поможет, если не свои?
Серёжа сидел в углу кухни и молчал. Сорок два года мужику, а глаза прячет, как в детстве, когда разбил мамину вазу.
***
С братом мы никогда не были близки. Пять лет разницы, разные интересы, разные компании. Я после школы пошла в медучилище, потом замуж за Лёшу, дети, ипотека, работа в поликлинике. Обычная жизнь, без взлётов и падений.
Серёжа всегда искал лёгкие пути. Институт бросил на втором курсе, работал то тут, то там, нигде больше полугода не задерживался. Женился в двадцать пять, развёлся через три года, детей не нажили. Снова женился — и снова развёлся. Маме объяснял: не везёт ему с бабами, попадаются какие-то не такие.
Мама верила. Всегда верила в своего Серёженьку. Младшенький, последыш, её отдушина после папиной смерти.
А я видела другое. Серёжа не хотел работать. Не хотел напрягаться, строить, добиваться. Хотел, чтобы всё само падало в руки. И когда не падало — обижался на весь мир.
Три года назад он влез в какую-то финансовую пирамиду. Вложил деньги, которых у него не было, — взял кредит. Пирамида рухнула, деньги пропали. Кредит остался.
Потом ещё один кредит — на машину, которую он разбил через месяц. Страховка не покрыла, долг висит. Потом микрозаймы, потом займы у знакомых под расписку.
Снежный ком катился три года. И вот докатился до маминой кухни.
***
— Мам, я не понимаю. Серёжа взрослый человек. Он сам брал эти кредиты, сам подписывал договоры. Почему я должна за него платить?
Мама посмотрела на меня так, будто я сказала что-то чудовищное.
— Вера, это твой брат! Родная кровь!
— Родная кровь, которая за три года ни разу не позвонила, не спросила, как я. Ни на день рождения, ни на Новый год.
— Ну, он занят был...
— Чем занят? Долги копить?
Серёжа дёрнулся:
— Верка, я не специально! Так получилось!
— Восемьсот тысяч «так получилось»? Серёж, это же не сто рублей на хлеб занять.
— Я думал, всё выгорит. С пирамидой этой. Там такие проценты обещали...
— И ты поверил? В сорок лет поверил, что кто-то просто так даст тебе триста процентов годовых?
Он замолчал. Уставился в пол.
Мама встала, прошлась по кухне. Маленькая, сухонькая, шестьдесят восемь лет. Руки трясутся — то ли от возраста, то ли от нервов.
— Вера, коллекторы угрожают. Говорят, опишут имущество. А у Серёжи ничего нет, он в моей квартире прописан. Они мою квартиру заберут!
— Мам, это так не работает. Твоя квартира — твоя. Они не имеют права...
— Они звонят! Каждый день! Говорят, что заберут! Я боюсь, Верочка!
Внутри что-то сжалось. Мама плакала. По-настоящему, некрасиво, с всхлипами. Она никогда при мне так не плакала — даже когда папа умер.
Я подошла, обняла её. Тёплая, маленькая, пахнет валерьянкой и старыми духами. Моя мама.
— Мам, успокойся. Никто ничего не заберёт. Коллекторы просто пугают, это их работа.
— Правда?
— Правда. Но это не значит, что я буду платить Серёжины долги.
Мама отстранилась. Вытерла слёзы.
— Тогда что делать?
— Серёже надо идти к юристу. Разбираться с каждым кредитом отдельно. Может, реструктуризация, может, банкротство. Есть законные способы.
Серёжа хмыкнул из своего угла:
— На юриста тоже деньги нужны.
— Вот и заработай. Устройся на работу. Любую.
— Куда меня возьмут? Мне сорок два, образования нет, опыта нет...
— На стройку возьмут. В такси. Курьером. Грузчиком. Везде люди нужны.
— Я спину сорвал в прошлом году...
— Серёж, хватит. Хватит оправданий. Ты взрослый мужик. Ты накосячил — ты и разгребай.
Он встал. Лицо покраснело, губы сжались.
— Я так и знал. Сестра называется! У тебя же муж зарабатывает нормально, могла бы помочь!
— Лёша зарабатывает сорок пять тысяч. У нас ипотека, двое детей, младший в школу пошёл. Мы не богачи, Серёж.
— Но вы же живёте нормально! А я...
— А ты сам себя в это загнал. Не я, не мама, не судьба злая. Ты.
***
После того разговора прошла неделя. Мама звонила каждый день, плакала в трубку, уговаривала. Серёжа написал один раз — скинул номер карты с припиской: «Сколько сможешь».
Я не ответила.
На работе было тяжело сосредоточиться. Я медсестра в детской поликлинике, там нельзя ошибаться. А в голове постоянно крутилось: права я или нет? Может, и правда помочь? Занять где-нибудь, скинуться...
Восемьсот тысяч. Даже если я влезу в кредит — это пять лет выплат. Пять лет отказывать себе и детям во всём.
А Серёжа за это время наделает новых долгов. Точно наделает, я его знаю.
Лёша заметил, что я сама не своя. Вечером, когда дети уснули, он сел рядом на диван:
— Вер, расскажи уже. Чего маешься?
Рассказала. Всё — про долги, про маму, про Серёжины карточные номера.
Лёша выслушал. Потом вздохнул тяжело:
— Вера, я тебя знаю двадцать лет. Ты сейчас себя грызёшь, что отказала.
— Грызу.
— Не надо. Ты права.
— Это же мама, Лёш. Она плачет каждый день. Я слышу, как ей плохо.
— Ей плохо, потому что она всю жизнь Серёгу прикрывала. Он же не вчера таким стал. Он всегда был такой, просто раньше масштабы были меньше.
Я кивнула. Лёша был прав. Это я тоже знала.
— Но что мне делать? Не могу же я маму бросить.
— Маму — не бросай. А вот Серёгу кормить хватит. Ему сорок два года, Вер. Пора уже самому отвечать за свою жизнь.
Он обнял меня, я уткнулась ему в плечо. Тёплый, надёжный, мой. С ним мы вместе с двадцати трёх лет, и ни разу я не пожалела о своём выборе.
— Лёш, а если он совсем пропадёт? Если его эти коллекторы...
— Не пропадёт. Такие не пропадают. Они всегда находят, на кого присесть.
***
Через месяц мама приехала сама. Без предупреждения, в субботу утром. Я открыла дверь в халате, с мокрыми после душа волосами.
— Мам? Что случилось?
Она вошла, села на табуретку в прихожей. Лицо серое, осунувшееся.
— Вера, мне надо тебе кое-что сказать.
Сердце сжалось. Первая мысль — с Серёжей что-то случилось. Вторая — с мамой что-то со здоровьем.
— Что? Мам, ты меня пугаешь.
— Я продала дачу.
Дачу. Шесть соток в Малиновке, домик-развалюха, который папа строил своими руками. Мы туда каждое лето ездили, когда я маленькая была. Там яблони, которые папа сажал, и куст смородины у забора, и качели, которые он мне сделал...
— Мам... зачем?
— Чтобы закрыть Серёжины долги. Четыреста тысяч выручила. Половину уже отдала.
Я села рядом с ней. Ноги не держали.
— Мам, эта дача — папина память. Ты же сама всегда говорила...
— Говорила. А что мне было делать? Ты не помогаешь, Серёжа не зарабатывает. Коллекторы эти проклятые...
— Они бы ничего не сделали! Они не имеют права! Я же тебе объясняла!
— Вера, я не юрист! Я не понимаю этих ваших законов! Я просто хотела, чтобы перестали звонить!
Она заплакала. Опять. Я сидела рядом и не знала, что делать.
Папина дача. Единственное, что от него осталось.
И Серёжа это забрал. Как забирал всё — мамино внимание, мамины деньги, мамины нервы.
— Мам, а вторая половина долга?
— Серёжа устроился на работу. Охранником в магазин. Говорит, будет потихоньку выплачивать.
— Охранником. Серьёзно.
— Ну, хоть что-то.
Я закрыла глаза. Глубоко вдохнула. Потом выдохнула.
— Мам, послушай меня внимательно. Ты продала дачу, чтобы закрыть его долги. Хорошо. Это твоё решение, твои деньги. Но если через год, через два, через пять он снова влезет в долги — ты ко мне не придёшь. Не потому что я злая. А потому что так будет всегда. Он будет косячить, а ты будешь платить. До бесконечности.
— Он обещал, что больше не будет...
— Мам, он обещал это после пирамиды. И после машины. И после микрозаймов. Он всегда обещает.
Она молчала. Смотрела в пол.
— Я знаю, — тихо сказала она. — Я всё знаю. Но он же мой сын, Верочка. Я не могу его бросить.
— Никто не просит бросать. Но помогать и спасать — разные вещи. Ты его спасаешь. А он не учится ничему, потому что знает — мама вытащит.
— А что мне делать?
— Дать ему упасть. Один раз по-настоящему. Чтобы он понял, что дно — это дно. И что выбираться придётся самому.
Мама подняла на меня глаза. Мокрые, красные, уставшие.
— Ты жестокая, Вера.
— Нет, мам. Я просто устала смотреть, как он тебя использует. И да — я не дам ему денег. Ни сейчас, ни потом. Мы с Лёшей не обязаны платить за чужие ошибки. Даже если эти ошибки делает родственник.
***
Серёжа продержался на работе четыре месяца. Потом уволился — сказал, график тяжёлый, начальник придирается, платят мало. Мама рассказала по телефону, голос виноватый.
Я не удивилась.
Новых долгов он пока не наделал — или наделал, но мне не говорят. С мамой мы общаемся реже, чем раньше. Раз в две недели я звоню, спрашиваю про здоровье, про давление. Про Серёжу не спрашиваю.
Он мне не звонит. Обиделся, наверное. Ну и пусть.
Летом я возила детей в Малиновку. Хотела показать им место, где прошло моё детство. Дачи нашей больше нет — новые хозяева снесли папин домик и строят что-то современное, с мансардой и панорамными окнами. Яблони спилили. Качелей, конечно, тоже нет.
Я стояла у забора и смотрела на стройку. Сын дёргал меня за руку:
— Мам, пойдём, тут скучно.
— Сейчас, Кирюш. Минутку.
Там, где раньше рос смородиновый куст, теперь лежала куча песка. Жёлтая, ровная, совсем не похожая на то тёмное пятно земли, где папа когда-то учил меня собирать ягоды.
Двадцать лет назад. Целая жизнь.
Я развернулась и пошла к машине. Дети бежали впереди, толкались, смеялись. Лёша ждал у ворот, щурился от солнца.
— Ну что, посмотрела?
— Посмотрела.
— И как?
Я пожала плечами:
— Нормально. Это просто место. Папа — в памяти, не в досках и яблонях.
Он обнял меня за плечи. Мы пошли к машине, и я подумала: а ведь я действительно в порядке. Не держу зла на Серёжу, не виню маму, не грызу себя за отказ помогать.
Просто поняла одну вещь. Нельзя спасти человека, который не хочет спасаться сам. Можно только сгореть рядом с ним.
А у меня семья. Дети. Муж. Своя жизнь, которую я строила двадцать лет.
И я не собираюсь её разрушать ради того, кто сам разрушает свою.
Мы сели в машину. Лёша завёл двигатель, дети на заднем сиденье спорили, кто первый выберет музыку.
Я смотрела в окно на проплывающие мимо дома, деревья, заборы. Обычный летний день. Обычная жизнь.
Моя жизнь.
И я буду её защищать.
А вы смогли бы отказать родному брату или сестре в деньгах, зная, что родители будут считать вас бессердечной?