Кукла в руке Михаила Ивановича была холодной и неподвижной, как речной камень. Он сжал её, и глухой, безучастный смешок вырвался из его груди. Уйти. Уйти из этого дома, которым владел тридцать лет, стало навязчивой, жгучей мыслью. В ночь исчезновения Артёма он слышал странные звуки за стеной — скрипы, похожие на детский смех, и тихий плач. Он тогда махнул рукой, списав на ветер в старых трубах. А куклу… куклу подобрал почти машинально, движимый смутным чувством долга перед покинутым хламом.
Он не сразу понял, какое дьявольское семя принёс в свой дом. Игрушка угнетала. В её присутствии воздух становился тяжёлым, вязким, а в висках начинала ныть тупая боль. Она высасывала силы, оставляя во рту привкус пепла. И говорила. Говорила шёпотом, который звучал не в ушах, а где-то в глубине черепа.
Он вышвырнул её в мусорный бак. Сразу после того первого случая, когда проснулся от ощущения, что по его одеялу ползают чьи-то крошечные, цепкие лапки. Кукла была заражена. Не бактериями — чем-то иным. Вирусом чистого, концентрированного зла, и эта инфекция пожирала реальность вокруг.
Она принесёт ему смерть. Он знал это кожей, ощущал каждый порыв, глядя на её нарисованную улыбку. Маленький монстр вернулся. Обнаружил её на той же полке, куда поставил в первый день — фарфоровая головка была повёрнута к нему, будто ждала.
Старик отшатнулся, сердце гулко стукнуло о рёбра. В приступе ярости и ужаса он схватил её, чтобы швырнуть в открытое настежь окно, в осеннюю слякоть. В тот миг в его ладони дёрнулось что-то твёрдое и острое.
Она ожила. Фарфоровые челюсти с тонким, хрустальным щелчком впились в его запястье. Боль была ослепительной, острой и нереальной — как от укуса ящерицы с лезвиями вместо зубов. Он вскрикнул и затряс рукой, пытаясь сбросить вцепившуюся тварь. Она повисла на его плоти, неразрывная, будто сросшаяся с кожей. В тот момент не было места мыслям о возможности или невозможности. Был только животный ужас, кислый вкус адреналина на языке и ледяная точка боли, пульсирующая в запястье.
Он сбежал, сунул куклу в коробку из-под старых ботинок и придавил крышкой ящиком с консервами. Из-под картона донёсся злобный, шипящий звук, похожий на кипение смолы. Потом — тишина. Затаилась.
Михаил Иванович, дрожащими руками собрав сбережения и жалкие ценности, бежал. Он был человеком состоятельным, жил в том районе по привычке, и его там уважали. Никому ничего не сказал. Ни Диме в подвале, ни соседям. Просто исчез, как до него исчез Артём.
Новая жизнь началась в маленьком домике у спокойной реки. Воздух пах рыбой и сырым ивняком. Он купил его за наличные, считая, что теперь всё кончено. О проклятом городе, о своей недвижимости там, которую когда-нибудь продаст, думать не хотел. И уж тем более — о кукле.
Прошло несколько тихих, почти мирных дней. Он даже собрался позвонить дочери, признаться в странном бегстве. Передумал. «Сочтёт за старческий маразм», — усмехнулся он про себя, глядя на телефон. «Вот обустроюсь, тогда и позову в гости. И внучек».
Он не позвонил. Не позвал. Садовник, постригший идеальный газон, тщетно стучал в дверь, чтобы получить расчёт. В доме стояла мёртвая тишина.
Кукла вернулась. Она сидела на полке между томиков Чехова и смотрела на хозяина дома тем же пустым, немигающим взглядом. Но теперь она смотрела не на владельца недвижимости. Она смотрела на хозяина своей души.
— Как… как ты выбралась, дрянь? — прохрипел старик, и ноги его подкосились, будто подрубили под коленями. Он осел на пол, не в силах оторвать взгляда от фарфорового лика.
Кукла молчала. Её нарисованные глаза, две чёрные точки, прожигали его насквозь, выжигая остатки воли.
На следующее утро в доме стало нечем дышать. Воздух загустел, превратился в тёплый, затхлый кисель. Михаил Иванович, задыхаясь, рванул входную дверь. Та не поддалась. Замок щёлкал бесполезно, будто язык отсыревшего дерева намертво прирос к косяку. Его охватила паника, липкая и холодная.
Он обернулся. Взгляд упал на полку.
—Это ты… — прошипел он, и сухие веки его дрогнули. — Ты!
Внезапной, несвойственной его годам прытью он рванулся к полке, сгрёб куклу и что есть силы швырнул её об кафель. Удар прозвучал сухо и звонко. Фарфоровое лицо треснуло тонкой, извилистой линией. И она… закричала. Не голосом, а множеством голосов — детским плачем, старческим хрипом, звериным визгом, слившимися в один леденящий душу вопль. Звук заполнил комнату, ударил в барабанные перепонки, заставил содрогнуться стёкла в буфете.
Испуг сменился дикой, первобытной радостью. Получил! Убил!
Он наклонился, чтобы подобрать осколки. В этот момент кукла дёрнулась. Треснувшая головка повернулась. Четыре конечности с крошечными, острыми коготками впились в рукав его халата, и она, словно жук-скарабей, резво поползла вверх по его руке. Михаил Иванович, охваченный ужасом, бил по ней, тряс рукой. Она держалась мёртвой хваткой.
Его собственный крик застрял в горле, превратившись в хрип. Кукла подобралась к шее, её фарфоровая головка откинулась, обнажив неглубокую, тёмную щель рта. И в этот миг из углов комнаты, из-за плинтусов, донёсся сдержанный, сиплый шёпот, полный авторитета:
«Тихо, Кусака. Не злись. Не смей убивать. Он — источник. Кого же потом будешь доить?»
Михаил Иванович почувствовал, как лицо его обвисает, становясь влажной, бесчувственной маской. Он попытался спросить: «Доить? Меня?» — но губы лишь беззвучно шевельнулись. Голосовые связки онемели. Тишина обрушилась на него, физически давящая и абсолютная.
Его ноги перестали слушаться. Он пополз по полу, волоча непослушное тело, оставляя на линолеуме влажный след. Паралич? Ужас сдавил горло. Каждая попытка издать звук превращалась в безвоздушный хрип, а тело наливалось свинцовой тяжестью.
Он сидел, прикованный к креслу напротив своей тюремщицы. Их взгляды встречались, образуя незримый мост, по которому текли только страх и покорность. Трещина на фарфоровом лице Кусаки медленно, будто живая кожа, стянулась, оставив лишь бледный шрам. На щеке Михаила Ивановича в том же самом месте вспухла багровая полоса. Она ныла и нестерпимо чесалась. Мысли его метались, как пойманные птицы, и в тишине он шептал молитвы, обращённые к богу, которого, возможно, уже не было.
Еда в доме кончилась. Старик лежал на замусоренной постели в халате, пропитанном запахом пота, крошек и немочи. Кормила его теперь Кусака. Он был ей нужен живым — сосудом, из которого можно было бесконечно черпать боль, ужас и ту самую, вымоленную тишину. Теперь он зависел от неё полностью.
Она подползла к его лицу и потянула за нижнюю губу сухой, холодной лапкой. Он болезненно сморщился, но покорно открыл рот. В темноту рта упало что-то жирное, шевелящееся. Он не видел, что это, и уже не хотел знать. «Ты… заботишься…» — мысль проскользнула сквозь туман сознания, и на его жёлтых, воспалённых белках выступили слёзы.
«Я забочусь, потому что мы связаны, — прошипела Кусака, и её шёпот был похож на шелест хитиновых крыльев. — Ты — моя почва. Моя тишина».
Худая, почти прозрачная шея старика слабо дрогнула в кивке. В комнате стоял удушливый смрад — смесь немытого тела, нечистот и тления. Лишь изредка, как луч сквозь грязное стекло, в его помутневшем сознании вспыхивала ясность. Он жалел, что не позвонил дочери тогда. В первый день. Жалел, что хотел сначала «обустроиться». Теперь обустраивалась его вечность, и интерьером ей служил его собственный, медленно угасающий разум.
***
— Я начинаю кое-что понимать, — тихо сказала Лика, вертя в пальцах пустой бумажный стаканчик. — Они выбирают не случайных. Всегда одиноких.
— Ты знаешь только про дядю и старика, — оборвал её Дима. Голос его был низким, но в нём не было прежнего раздражения, только концентрация. — Нам нужен тот антиквар. Корень. Сидеть в засаде в его лавке бесполезно. — Он разжал и снова сжал кулак, костяшки побелели. — Кто ещё покупал у него этот хлам?
— Это и нужно выяснить, — кивнула Лика, чувствуя, как холодная решимость стягивает кожу на лице.
— И что с моими документами? — внезапно, резко сменил тему Дима. Его тёмные глаза упёрлись в неё. — Я не намерен ждать вечно. Ты же понимаешь?
— Понимаю, — устало выдохнула Лика. Она ловила себя на мысли, что этот угрюмый, неотёсанный мужчина стал для неё… точкой опоры. Не физической силой, нет. Силой другого рода — негнущейся, как стальной прут, выдержкой. В нём, как в давно потухшем угольке, тлела та же стойкость, что когда-то горела в дяде Артёме. И это сходство, это незримое родство душ, притягивало её, как магнитом.
Она возвращалась к себе, ходила на работу, а вечерами снова и снова приходила в его подвал. Пахнущее маслом и землёй убежище стало штабом. Они строили планы, скудные и рискованные, снова и снова перетирая крупицы информации. Прогресс был мизерным. Пока Дима не рассказал про мальчика.
История вышла наружу неожиданно. К нему в бокс пригнал машину мужчина — не местный, с лицом, измождённым не сном, а внутренней пыткой. Пока Дима копался под капотом, хозяин иномарки, куря одну сигарету за другой, вдруг начал говорить. Говорить тихо, словно боясь, что его услышат стены гаража.
— Сын… с игрушкой не расстаётся. Старой, грязной. Машинка какая-то. Спит с ней. А по ночам… — мужчина затянулся так, что тлеющая сигарета осветила дрожь в его пальцах. — По ночам он разговаривает. Не во сне. Лежит с открытыми глазами и шепчет. А она… она вроде отвечает. Скрипит.
Дима тогда лишь хмыкнул, предложил почистить контакты. Но позже, увидев, как тот же мужчина, уже с мальчиком, заходил в соседний магазин, он присмотрелся. Ребёнок был бледным, с синяками под огромными, не по-детски сосредоточенными глазами. В его руках, вцепившихся мёртвой хваткой, была потрёпанная игрушечная машинка — грузовичок с облупившейся краской. Мальчик не смотрел по сторонам. Он смотрел сквозь мир, улыбаясь чему-то своему, тихому и страшному. А его отец, положив руку ему на плечо, выглядел так, будто вёл на плаху не сына, а собственное бессилие.
— И что он сказал? — спросила Лика, чувствуя, как в груди застывает комок ледяной тяжести. — Отец?
— Сказал, что возил к психологам, к бабкам, — Дима потёр переносицу. — Ребёнок на обследованиях молчит. А с машинкой… оживает. И что самое жуткое: та, старая, начала выглядеть… новее. Следы ржавчины будто стёрлись. А глаза у сына, говорит, стали словно стеклянные. Пустые. Смотрит и не видит тебя.
Они сидели в тяжёлом молчании. Картина вырисовывалась чудовищная и ясная. Паразит. Он выбирал одиноких — стариков, сломленных войной, детей, ушедших в свой мир, — и встраивался в их одиночество, подменяя его собой. Кормился не плотью, а самым ценным: памятью, личностью, самой жизнью сознания. И оставлял после себя лишь идеальную, ненасытную тишину.
Лика посмотрела на Диму. В его глазах горел тот же холодный огонь, что и в её душе. Теперь они знали врага в лицо. И знали, что следующая ночь в проклятом доме будет не разведкой, а началом охоты.
Они вышли из подвала в колючий осенний вечер. Воздух пах горелой листвой и влажным асфальтом. История про мальчика висела между ними тяжёлым, неозвученным вопросом.
— Нельзя тянуть, — хрипло проговорил Дима, закуривая на ходу. Дым смешивался с паром от дыхания. — Этот ребёнок… он тает на глазах. Как лёд.
— Мы не можем просто прийти и отнять у него игрушку, — возразила Лика, закутываясь глубже в куртку. — Его отец уже не доверяет никому. Да и что мы скажем? «Машинка ест душу вашего сына»?
—Значит, надо идти к источнику, — Дима резко швырнул окурок под ноги. Он тлел на мокром асфальте, как красный, злобный глаз. — К старьёвщику. Не за ответами — за лекарством. Если он их хранит, значит, должен знать, как их остановить. Или хотя бы как отсрочить конец.
Они шли через пустынные дворы, короткой дорогой к блошиному рынку. Лавки уже закрывались, торговцы сворачивали свой немудрёный товар. Только «Старьёвщик» ещё светился тусклым, желтоватым окном, будто ждал.
Антиквар, тот самый сухонький старичок, не удивился их появлению. Он стоял за прилавком, протирая толстым куском фланели потёртую бронзовую статуэтку. Его глаза-бусинки за стёклами очков поднялись на них без интереса.
— Вернулась, — сипло констатировал он, глядя на Лику. — И привела… клиента. Документы нужны? Не ко мне.
— Лекарство, — прямо сказал Дима, упираясь ладонями в стойку. «Откуда он знает о документах? К чёрту». Дерево слегка прогнулось под его весом. — Противоядие от вашего товара. У вас тут полки ломятся от хлама, который людей калечит. Значит, должен быть и антидот.
Старик отложил статуэтку и медленно снял очки. Его взгляд, лишённый увеличительных стёкол, оказался острым и очень старым.
— Противоядие, — повторил он без интонации. — Интересное слово. От укуса змеи — есть сыворотка. От радиации — свинец и время. А от тишины… что вы предлагаете? Громкую музыку?
— Не играйте в слова, — голос Лики дрогнул от ярости. — Часовщик Фёдор. Мой дядя. Михаил Иванович. И мальчик с машинкой. Это всё из-за вещей, проданных здесь. Вы — смотритель. Значит, вы должны знать, как это работает. Как их остановить.
Он наблюдал за ними несколько секунд, его лицо превратилось в непроницаемую маску старой, высушенной кожи.
— Остановить? Их нельзя остановить. Можно только… перенаправить. Или утолить на время. — Он вздохнул, и звук этот походил на скрип страниц древней книги. — Вы хотите рецепт? Хорошо. Первое: они питаются одиночеством и тишиной, но не всякой. А той, что рождается от потери связи. Отчаяния. Страха быть забытым. Ваш дядя нёс в себе тишину целого мира, который он больше не слышал. Идеальный пир. Мальчик… у него своя тишина. Мир, в который не могут войти взрослые. Игрушка стала его мостом. Но мосты могут вести в обе стороны.
— Что это значит? — тихо спросила Лика.
—Значит, пока связь не разорвана полностью, есть шанс её… перехватить. Подменить пищу. — Он повернулся и достал с дальней полки небольшую деревянную шкатулку, потёртую до гладкости. Открыл её. Внутри, на чёрном бархате, лежали несколько предметов: тусклая стеклянная бусина, ржавый гвоздь, перо ворона и кусочек мела, похожий на тот, что использовала Лика. — Это не талисманы. Это… якоря. Для внимания. Они примитивны и требуют силы воли. Но могут создать помеху. Отвлечь на время.
Дима скептически смотрел на содержимое шкатулки.
— И всё? Кусочек мела и перо? Вы смеётесь?
— Мел ты уже использовала, — кивнул старик Лике. — Он работает, пока помнишь, зачем провёл черту. Пока твоя воля сильнее их голода. Перо… перо ворона — символ связи между мирами. Его можно использовать, чтобы попытаться услышать то, что они шепчут, не подпуская их к себе. Чтобы понять слабость. Но это опасно. Очень. — Он ткнул пальцем в гвоздь. — А это — для разрушения формы. Если предмет-носитель можно уничтожить физически… это иногда помогает. Но не всегда. Иногда это лишь выпускает сущность на свободу, и она ищет нового носителя. Ближайшего.
— А бусина? — спросила Лика.
— Бусина… для памяти. Чтобы не забыть, кто ты. Они стирают память, подменяют её собой. Держи её при себе. Когда станет слишком тихо, сожми в ладони. Она напомнит о звуках. О голосах. О себе.
Он переложил предметы в бархатный мешочек, закрыл шкатулку с негромким щелчком и протянул артефакты Лике.
— Берите. Денег не надо. Вы уже платите по счетам. Но предупреждаю: это лишь отсрочка. Не лечение. Чтобы разорвать связь, нужно либо уничтожить источник — а это не всегда возможно, — либо… предложить им более сладкую пищу.
— Более сладкую? — переспросил Дима, и в его глазах мелькнуло ледяное понимание.
—Да, — старик снова надел очки, и его глаза снова стали большими и невыразительными. — Другую одинокую душу. Но это уже не моя область. Это ваш выбор.
Они вышли из лавки, и холодный воздух ударил в лицо, словно оплеуха. Лика сжимала в кармане бархатную шкатулку, чувствуя сквозь ткань очертания бусины.
— Он предложил нам стать приманками, — глухо проговорил Дима.
— Нет, — возразила Лика, останавливаясь. — Он предложил нам стать охотниками. Мы знаем их слабость. Они питаются тишиной отчаяния. Значит, им можно подсунуть отраву. Тишину, которая не беспомощна. Тишину, которая… ждёт их в засаде.
Она посмотрела на тёмный, давно не ремонтированный дом впереди. В одном из окон, на третьем этаже, замигал тусклый, желтоватый свет. Не в мастерской дяди. В квартире Михаила Ивановича.
— Они до сих пор там, — прошептала она. — И они голодны. А у нас теперь есть не только мел.
Дима последовал за её взглядом. Его лицо в свете уличного фонаря напоминало каменное изваяние.
— План? — спросил он коротко.
— План простой. Мы идём в логово. Не как жертвы. Как гости. С необычным угощением. — Она достала из кармана кусочек мела. — И с рецептом от самого смотрителя. Если это сработает на одной… мы поймём, как спасти остальных.
Лика сжимала в кармане бархатный мешочек, чувствуя сквозь ткань очертания бусины. История о бегстве Михаила Ивановича висела в воздухе неразрешенным вопросом.
— Старик сбежал. Значит, связь можно разорвать бегством, — сказал Дима, но в его голосе не было уверенности.
— Или он просто оттянул конец, — парировала Лика. — А кукла… она вернулась к нему в новый дом. Значит, расстояние для них не преграда. Преграда — только воля. А её у него, похоже, не осталось.
—Тогда зачем нам его квартира? Там пусто.
— Не совсем пусто, — Лика остановилась, глядя на тёмный подъезд. — Там осталась атмосфера. Присутствие. Как запах дыма после пожара. Если они питаются тишиной и памятью места… то его квартира сейчас — как миска, из которой только что съели пищу, но не помыли. Там может остаться голод. Или… след. След, который ведёт к нему. Или к другим.
Они двинулись к дому. Дверь в подъезд, как и в прошлый раз, оказалась не заперта, впуская их в густой, спёртый мрак, пахнущий пылью, затхлостью и всё тем же сладковато-гнилым запахом, что витал в мастерской дяди. Тишина застыла фальшивым молчанием, натянутая, как струна перед обрывом.
На площадке второго этажа, перед дверью в квартиру Михаила Ивановича, Лика остановилась. Дверь опечатали полицейские лентой, которая порвалась и болталась одним концом. Замочная скважина смотрела на них чёрной дырой.
— Не заперто, — тихо констатировал Дима, толкая дверь плечом. Дерево сдалось с тихим скрипом, лента порвалась окончательно.
Воздух, хлынувший из квартиры, заставил их обоих попятиться. Запах витал не трупный, а странный — смесью пыли, старой пищи из забытых шкафов и того самого, сладкого тления, что теперь прочно ассоциировалось с проклятием. И тишина. Не просто пустота, а напряжённое пространство, будто помещение затаило дыхание и ждало.
Они вошли. Луна, пробиваясь сквозь грязные окна, выхватывала из мрака абсурдные детали: опрокинутый стул, разбитую вазу, осколки которой так и лежали на полу. Следы панической суеты, застывшие, как фотография. Но не виделось главного — ни старика, ни куклы. Комната была пуста в буквальном смысле.
Но не в переносном.
Лика почувствовала это кожей — ощущение пристального, безглазого внимания. Идущее не из угла, а отовсюду сразу. От стен, от потолка, от самой тени под кроватью.
— Никого, — пробормотал Дима, но его рука сжала ржавый гвоздь из шкатулки.
— Не «никого», — поправила Лика. Она достала мел. — Здесь есть что-то. Что-то, что он оставил. Отпечаток паники. Или… приманку.
Она опустилась на колени и на пыльном полу, прямо в центре комнаты, начала выводить мелком не круг, а сложный знак — спираль, расходящуюся от центра, пересечённую прямой линией. Это не знание от антиквара. Это словно инстинкт. Спираль — ловушка, лабиринт. Линия — барьер.
В тот момент, когда она замкнула последнюю дугу, в комнате дёрнулось. Не предмет. Сам воздух. Пыль на полу взметнулась, завихрилась в невидимом круговороте. И из угла, из-под кровати, где царила самая густая тень, послышался звук. Не шёпот, а тихий, сухой шелест. Как будто множество крошечных лапок засеменили по дереву.
Дима шагнул вперёд, заслоняя её. Из-под кровати выползло нечто. Не кукла. Это полз клубок теней и пыли, принявший смутные очертания той самой фарфоровой фигурки — Кусаки. Но не настоящей, а её отпечатка, её эха, оставленного в памяти места. Оно сейчас полупрозрачное, мерцающее, как дурной сон.
«Ушёл… но связь… тянется…» — пронеслось в сознании, голосом, составленным из скрипа половиц и шороха мышей в стенах. «Здесь… ещё пахнет страхом… его страхом… Можно… поживиться…»
Эфирная тень поползла к ним, пересекая комнату. Но, достигнув нарисованной мелом спирали, она замедлилась, будто уткнулась в невидимое стекло. Она начала бесшумно метаться по его периметру, ища лазейку.
— Якорь держит, — выдохнула Лика. — Но это не она. Это её тень. Призрак голода.
—Значит, сам старик ещё жив, — заключил Дима. — Если призрак здесь, значит, настоящая тварь всё ещё с ним. Где-то далеко. И кормится им по-прежнему.
— И этот призрак… это не страж. Это маяк, — глаза Лики расширились от догадки. — Или пасть. Она ждёт здесь, в этом месте его самого сильного ужаса, чтобы поймать… не нас. Чтобы поймать его, если он попытается вернуться. Или чтобы заманить кого-то ещё, кто придёт по следу. Как нас.
Она посмотрела на меловую спираль, внутри которой билась, как муха в паутине, теневая сущность.
— Мы можем использовать это, — сказала она твёрдо. — Мы можем задать этому призраку вопрос. Не словами. Он слов не знает. Но можно попытаться… ощутить связь. Понять, где другой конец нити.
Достав из шкатулки перо ворона, она сделала шаг к границе круга. Перо было холодным и неожиданно тяжёлым. Она протянула руку, медленно, так, чтобы кончик оказался в сантиметре от меловой линии, прямо перед мечущейся тенью.
— Дима, гвоздь. Держи наготове. Если что-то пойдёт не так — разрушай форму. Рисунок.
Он кивнул, встал в боевую стойку, занеся руку с гвоздём, как кинжал.
Лика закрыла глаза, сжала в другой руке стеклянную бусину и сосредоточилась не на зрении, а на том самом чувстве тишины, что теперь жило в её памяти от дяди, от этого дома. Она попыталась не услышать, а уловить направление того «голода», что исходил от тени.
И образ пришёл. Не картина. Ощущение. Сырость. Запах речной воды и гниющих водорослей. Ощущение полной, беспросветной изоляции. И давящая, сладкая тоска, исходящая из одного точного места. Не города. Другого места. Уединённого. Тихого.
Она открыла глаза.
—Я знаю, где он. И с ним она. Настоящая. — Она отшатнулась от круга, и тень внутри него завыла тонким, неслышным воем бессильной ярости. — Мы нашли не охотника. Мы нашли удочку. И теперь знаем, где сидит рыбак. И пойманная им рыба.
Дима посмотрел на неё, потом на запертую в круге тень.
— Что с этим делать?
— Оставить, — сказала Лика. — Как сторожевого пса на цепи. Он здесь никому не опасен, кроме как тому, кто сюда придёт с тем же страхом в сердце. А мы… мы идём туда, где тишина уже почти всё съела. Нам нужно решить: попытаться вырвать жертву из пасти или… отрезать щупальце у самого монстра, пока оно здесь, в ловушке.
Она посмотрела на перо в своей руке. Оно стало тёплым. Живым. Оно указало путь. Следующая остановка была не в городе. Она у реки, в маленьком домике, где, возможно, ещё теплилась искра сознания в глазах Михаила Ивановича. Или уже нет. Лика видела этот дом и речку, несущую неспешные воды. Но не знала где это место.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321