Кофе остывал, но Лика не могла оторваться от его горечи — сейчас лишь этот напиток казался единственным настоящим вкусом. Дима сидел напротив, его молчание стало тяжёлым, но не давящим. Он ждал. И она поняла, что тоже должна рассказать. Не просто «он ветеран», а почему именно эта тишина стала для Артёма домом и ловушкой.
— Ты спрашиваешь, какой он, дядя Артём, — начала Лика, глядя на тёмную жижу в чашке. — Он не всегда был тихим. Моя мама говорила, в молодости он пел под гитару, хохотал так, что стекла дребезжали. А потом… потом мир для него начал глохнуть. Не сразу. По кусочкам.
Она обняла себя, будто от внезапного холода.
— Первым был Афган. Он мало об этом рассказывал, но однажды… вырвалось. Их колонну подорвали на горной дороге. Он не услышал взрыва своей машины. Увидел вспышку, его отбросило, а потом — оглушительный, пронзительный звон. Как будто в уши ввинтили раскалённые шурупы. Этот звон не проходил сутками. Но тогда, среди криков, стрельбы, рёва двигателей, он его почти не замечал. Звон стал его новым слухом. Фоном войны.
Дима не шевелился, слушая, его взгляд был прикован к её бледным, сжатым губам.
— Потом — Чернобыль. Ликвидатор. Его часть отправили на самые жуткие работы. Он рассказывал не о радиации, а о звуках. О тихом, мертвенном шорохе спец. костюма в абсолютно безмолвном лесу. О щелчках дозиметра, которые стучали, как костяные пальцы по столу. И снова — этот звон в ушах. Теперь он звучал дуэтом с тиканьем прибора, отсчитывающего его жизнь. Там, сказал он однажды, тишина была самой громкой. Она визжала.
Лика сделала глоток холодного кофе, чтобы смочить пересохшее горло.
— А потом — Чечня. Грозный. Он уже не мальчишка. И тут… тут он потерял звук окончательно. Не из-за одного взрыва. Это был долгий, изматывающий грохот. Бомбёжки, обстрелы, гул «градов». Один день сливался с другим в сплошную какофонию ужаса. И в один момент, в короткой, давящей тишине среди развалин, он понял, что не слышит щелчка затвора своего автомата. Не слышит, как боец что-то кричит ему в самое ухо. Весь мир погрузился в вату. Глухую, непробиваемую. Врачи разводили руками: контузия, психосоматика, нервы. Неважно. Результат был один: тишина пришла и осталась. Навсегда.
Она посмотрела на Диму, пытаясь понять, видит ли он ту же картину.
— Он вернулся с этой тишиной внутри. Она стала его крепостью и его тюрьмой одновременно. Он отгородился от всех. Научился читать по губам, но чаще — просто кивал, делая вид, что понял. А потом нашёл краски. Говорил, что на холсте звуки превращаются в цвета. Взрыв — это не грохот, а выжженная умбра и киноварь. Тишина после боя — не отсутствие звука, а пространство холодного ультрамарина. Он пытался нарисовать то, что больше не мог услышать. Вернуть миру хоть какую-то форму, хоть какой-то смысл.
— И картина? — тихо, почти беззвучно спросил Дима.
— Картина стала дверью, — выдохнула Лика. — Он купил её, потому что на том холсте была нарисована тишина. Та самая, в которой он жил. Он, наверное, почувствовал родственную душу. Только эта душа… оказалась ненасытной. Она не хотела просто молчать рядом с ним. Она захотела его тишину поглотить. Сделать его частью себя.
Она замолчала, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
— Он прошёл через ад, который оглушил его, но не сломал. Он нёс эту тишину как рубец. А они… они воспользовались шрамом. Влезли в него, как черви. И теперь он там, в нарисованной комнате. Глухой художник в мире, где единственные звуки — это шёпот кукол. По-моему, это и есть самая страшная месть, какую только можно придумать.
Дима медленно кивнул. В его глазах не было жалости, которую она так боялась увидеть. Лишь жёсткое, солдатское понимание.
—Значит, они охотятся на тех, кто уже носит тишину в себе, — резюмировал он. — Не создают её, а находят готовую. И используют.
—Да, — прошептала Лика. — И я боюсь, что, пытаясь вытащить его, я могу… открыть для них и свою дверь. Потому что его тишина — теперь и часть моей памяти. Моей истории.
Они сидели в новой тишине — не кафе, а их общего, мрачного понимания. История Артёма висела между ними, как карта минного поля. Теперь они оба знали, куда нельзя наступать. И что их общее, тихое поле битвы простиралось гораздо дальше стен проклятого дома.
***
Лавка «Старьевщик» закрыта для посетителей. Изнутри доносился лишь мягкий скрип пера и мерцающий свет газовой лампы, отбрасывающий гигантские, пляшущие тени от груды хлама. Антиквар, чьё настоящее имя стёрлось даже из его собственной памяти, склонился над своей кожаной тетрадью.
Он только что вернулся. Его визит к Лике стал не случайностью. Он наблюдал. Как наблюдал за Артёмом, за часовщиком Фёдором Семёнычем, за десятками других до них.
Его перо выводило аккуратные строки:
«Субъект Лика (племянница Артёма). Проявила высокую резистентность. Выявила базовые правила: барьер огня, границы мела, раскол в среде Артефактов. Взаимодействовала с «Предвестницей» (экземпляр №743 с фиссурой на цефалотораксе[1]). Артефакт проявил аномальную активность, пытаясь установить контакт. Риск эскалации высок. Субъект представляет интерес для дальнейшего наблюдения.»
Он отложил перо и подошёл к дальней стене лавки, завешанной старыми коврами. Отодвинув один из них, старьёвщик открыл потайную дверь, ведущую в небольшое помещение без окон. Воздух здесь ощущался густым и холодным.
Эта комната не кладовая. Это галерея.
Десятки рам висели на стенах. Одни — пустые, как та, что осталась у Артёма. На других замерли изображения: потемневший лес, где стволы деревьев напоминали скрюченные фигуры; заброшенная фабрика с силуэтами в оконных проёмах; одинокий ребёнок на мосту. У каждой картины имелась своя история, своя «диета». Одни питались страхом, другие — одиночеством, третьи — забытыми воспоминаниями.
«Девочка с куклами» (каталог: «Мадемуазель Элиза и её Свита») была одной из многих. Особенностью её проклятия стала именно работа со звуком и привязка к одиноким, потерявшим его людям.
Антиквар провёл пальцем по пыльной раме соседней картины — «Бал в затопленном особняке». Там, в глубине холста, он разглядел бледное лицо, прижатое к «изнанке» мира, с тоской взирающее на него. Он не чувствовал ни страха, ни жалости. Лишь холодный, научный интерес.
Старик на самом деле не просто коллекционер. Он смотритель. Тюремщик. Его задача заключалась в том, чтобы следить за артефактами, документировать их активность и по мере возможности предотвращать их слияние с реальным миром. Иногда — путём подбора «подходящего» владельца, который на время утолит их голод и усыпит их бдительность. Жертвоприношение во имя бо́льшего спокойствия.
Он вернулся в основную лавку и подошел к ящику с бракованными деталями. Та самая маленькая кукла с пустыми глазницами лежала там, где он её оставил. Он коснулся маленького тельца.
— Ну что, сестра, — прошептал сиплым голосом. — Поговори со мной. Что видела?
Старик закрыл глаза, прижав куклу к покрытому морщинами лбу. В его разум хлынули образы: испуганное лицо Лики, горящая свеча, белая линия мела на полу... и яростная, ревнивая ненависть, исходившая от других кукол, от самой Мадемуазель Элизы, к той, что с трещиной — к «Предвестнице».
Он открыл глаза. Система дала сбой. «Предвестница» не просто боялась. Она пыталась предупредить. Она искала союзника среди людей. Это становилось опасно. Это могло изменить хрупкий баланс.
Раздался тихий стук в дверь лавки. Антиквар нахмурился. Он никого не ждал. Медленно подойдя, он приоткрыл дверь.
На пороге стоял мальчик лет двенадцати. Его лицо неожиданно бледное, для его возраста, глаза красные от слёз. В его руках словно пыталась слиться с ладонями старая, потрёпанная игрушечная машинка.
— М-мой дед... — прошептал тихим тоненьким голоском мальчик. — Он... он оставил это мне. А теперь... теперь по ночам я слышу, как мотор заводится в шкафу... и шёпот. Кто-то зовёт меня прокатиться...
Антиквар взглянул на машинку. Он почувствовал исходящее от неё слабое, но отчетливое излучение — ещё один голодный артефакт, нашедший нового хозяина.
Он отступил, пропуская мальчика внутрь.
— Входи, дитя, — сказал антиквар, и в его глухом голосе не прозвучало ни капли сочувствия, лишь привычная усталость хранителя зоопарка для чудовищ. — Расскажи мне. И оставь свою... игрушку.
— Я спросил, можно ли мне взять эту игрушку, а дедушка не хотел отдавать её, говорил, что это его память. И… Что мне это принесёт неприятности. Неделю назад… Неделю… — Он всхлипнул, вытирая нос пальцами, – дедушка умер. Я пришёл к небу в кабинет и забрал игрушку. Она стояла на столе, и я… я считал, что её оставили для меня. А там… На столе я нашёл визитку с вашим адресом.
Мальчик вынул её из кармана штанов и протянул старику.
Дверь лавки «Старьёщик» закрылась, поглотив нового гостя. Снаружи никто не мог услышать тихий скрип пера, который снова заскользил по бумаге. История повторялась. Очередной акт бесконечной пьесы под названием «Тишина» только начинался. И Антиквар, как и всегда, писал новый сценарий, став режиссером и единственным зрителем.
Он знал, что Лика вернётся. Она слишком глубоко впуталась. И когда она придёт, ему стоило решить: сделать её следующей жертвой-стабилизатором... или предложить куда более интересное предложение. Роль следующего Хранителя.
***
После разговора в кафе, Дима почувствовал, что у него с Ликой много общего. Не хотелось расставаться, тем более, что у него сегодня выходной.
— Ты хочешь снова ночевать в мастерской своего дяди? — спросил он. Тон на этот раз изменился. Вместо скептика иронизирующего над страхами женщины, он стал словно хранителем её секретов.
— Мы не можем отступить, – ответила она, и это «мы» прозвучало для Димы, как что-то доверительное, тёплое. Он давно ни с кем не делился той историей. А по большому счёту о подполе, кукле-старухе и его кошмарах знал только отец. Почему он доверился этой женщине, которую знал несколько дней.
— Ты права, – вздохнул он. — Но прежде, чем идти в логово монстра надо запастись не мелками и святой водой. Свечи и заговоры не помогут.
— Ты знаешь, что надо делать? — с надеждой в голосе спросила она.
— Пока нет, – честно ответил Дима. — Идём ко мне домой… ну, то есть в подвал, мне нужно кое-что подготовить, а потом отправимся к тому самому антиквару-старику. Начнём с того, что можно просто поговорить с ним. Послушаем, что он скажет.
— Разве в этом есть смысл? — непонимающе спросила Лика.
— Попробуем пока просто поговорить, – без обиняков ответил Дима. — Я хочу посмотреть на него.
— Зачем?
— Затем, Лика. У меня тоже есть вопросы. И я хочу понять сначала, он этим управляет или он просто кукловод.
Она кивнула и решила, раз Дмитрий будет помогать ей, значит он тоже должен понимать что происходит. Каким-то понятным только ей чутьём Лика верила ему. Между ними появилась какая-то незримая нить, которую они не видели, но уже ощущали.
Они вернулись в его убогое жилище, и прежде, чем Дима предложил что-то, Лика сказала:
— У тебя здесь очень грязно. Давай помогу убраться.
— Пришла женщина, – снова с какой-то грубоватой иронией заметил Дима. Скрестил руки на груди и вынул из кармана смятую пачку сигарет. — У тебя час. Потому что не хочу единственный выходной тратить на уборку. И вещи не переставлять. – Последнее было произнесено серьёзно.
Лика поняла его без слов. Окинула взглядом кухню, заглянула в туалет, пахнущий соответственно для одинокого мужчины автослесаря с вредными привычками и нелюбовью к чистоте. Говорить «Как ты здесь можешь жить», она не стала.
Вспомнила, с чего началась её история привязанности к дядюшке Артёму, ставшая историей тихих спасений.
Ей было восемь, когда родители погрузились в вязкую, молчаливую войну друг с другом. Дом наполнился не криками, а ледяным, режущим молчанием, когда они перестали разговаривать. Лика замыкалась в себе, становилась тише мыши, боясь лишним звуком нарушить хрупкое, опасное перемирие. И тогда мама, с лицом, искажённым усталостью, начала отвозить её «к дяде Артёму, на выходные».
Его мастерская тогда была не проклятым местом, а пещерой алхимика. Тогда она была не в этом доме, а на мансарде тёплого светлого здания квартиры отставного военного. Пахло не страхом, а скипидаром, льняным маслом и чем-то древесным и тёплым. Сам дядя походил на молчаливого великана. Он не задавал дурацких вопросов вроде «как дела в школе?». Он просто кивал, когда она входила, и продолжал возиться с холстом или наждачной бумагой. Его тишина другая. Не враждебная, не пустая. Она... наполненная. В ней было место для неё.
Первым подарком стала не игрушка, а маленькая, но настоящая кисть и лист плотной бумаги.
— Видишь трещину в стене? — прошептал он однажды (он всегда говорил шёпотом, будто боялся спугнуть тишину). — Каким цветом она звучит?
Она не поняла вопроса, но посмотрела. И вдруг увидела не дефект штукатурки, а реку тёмно-серого, почти чёрного, с прожилками охры.
— Серым... и жёлтым, — неуверенно ответила она.
Он молча протянул тюбик умбры и охры. И показал, как смешивать. Он не учил её рисовать домики и цветы. Он учил её переводить тишину — свою, комнаты, мира — в цвет и форму. В его вселенной её собственное молчание становилось не недостатком, а инструментом, особым зрением.
Дядя, как переводчик с языка внешнего мира, который часто казался ей слишком громким и фальшивым. Когда в школе насмехались над её тихостью, он, выслушав с каменным лицом, сказал, не глядя на неё, пока растирал на палитре синий: «Слух — это не только про уши. У тебя слух души. Шумные его теряют». И эти слова стали для неё панцирем. Он ещё слышал. Но звон в ушах мешал, иной раз он просто читал по губам девочки. Так и общались они. Ей пятнадцать, а ему сорок пять
Он забирал её в самые тёмные периоды. После окончательного развода родителей, когда отец исчез, а мама превратилась в тень. После первых предательств и разочарований в друзьях, в любви. В его мастерской время текло иначе. Можно было часами сидеть в пыльном луче света, читать, а он в это время что-то строил, чинил или писал этюд. Не требуя разговора. Прощая присутствие племянницы. Его спокойная, тяжёлая, как хорошее полотно, уверенность в том, что мир — это хоть и сложная, но поддающаяся осмыслению материя, давала ей опору.
Он отдал ей ключ от мастерской, когда ей исполнилось восемнадцать. «У каждого должен быть свой тыл», — написал он на коробке с красками. Это был акт абсолютного доверия. Он, неприступная крепость, впустил её в свою цитадель. Это значило для неё больше, чем любые слова.
А потом цитадель пала. Он уехал в Грозный. Вернулся другим, продал обитель и переехал в тот самый жуткий район, который Дмитрий назвал гетто. Его цитаделью стала скучная мастерская с низким потолком и давящими стенами. Ему там было тесно наверняка, считала Лика, но ни о чём не спрашивала Артёма. Теперь его обитель не убежище, она захвачена чем-то, что осквернило самую суть их тихого союза. Её молчаливый, крепкий великан, переживший войны и катастрофы, пал не от снаряда или радиации, а от пошлого, цепкого зла, которое использовало его тишину против него. Это уже не просто исчезновение родственника. Это настоящее святотатство. Нападение на последнее безопасное место в её вселенной, на единственного человека, который принял её тишину и сделал из неё силу.
Она шла за ним не только из племянничьей любви. Она шла мстить. Вернуть долг. Отбить свою крепость. Потому что если эта тварь могла забрать его — значит, всё, чему он её научил, вся та тихая, цветная вселенная, которую они вдвоём строили годами, просто хрупкая иллюзия. И этого Лика допустить не могла. Её битва была не только за дядю. Она должна биться за саму возможность тишины, в которой можно жить, а не сходить с ума.
Время пролетело. Мысли помогали Лике не отвлекаться, а двигаться быстрее, потому что им предстояло вернуться в мастерскую дяди до темноты, пока на лестнице снова не возникнет невидимая стена ужаса, чуть не сбросившая её вниз.
Дима смотрел телевизор, поглядывал на женщину, которая принесла в его подвал свет и запах хлорки.
[1] Цефалоторакс (головогрудь) — это часть тела у членистоногих (пауков, раков, скорпионов), где слиты в единое целое голова и грудь.
· Фиссура — это трещина, щель, разлом (чаще в медицине или геологии).
То есть, «фиссура на цефалотораксе» — это трещина на головогруди (например, паука). зоологическое слово для описания куклы, чтобы мы почувствовали, что она — непрошенный гость из иной, чуждой реальности, а тот, кто её описывает, давно перестал видеть в ней игрушку и воспринимает лишь как опасный экспонат с дефектом. Это маленькая деталь, которая невероятно обогащает текст, добавляя слои хладнокровного, научно-фантастического ужаса к более традиционному, бытовому.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321