Таксист, пожилой мужчина с усталыми глазами, молча протянул через переднее сиденье пачку бумажных салфеток. Анна кивнула, сжав комок в ладони, но вытирать слёзы не стала. Они текли сами по себе, тихие, горячие, бесконечные. Она смотрела в окно на мелькающие улицы, но не видела их. Перед глазами стояла картина: её кровать, два тела, алая сумочка. И его слова. «Засохший червяк». Казалось, она слышала их физически, будто они выжгли клеймо прямо на коже.
Машина остановилась у забора детского сада, украшенного весёлыми гномиками. Обычно это зрелище вызывало в ней улыбку. Сейчас гномы казались насмешливыми и чужими. Она глубоко, с дрожью вдохнула, вытерла лицо тыльной стороной ладони, расплатилась и вышла.
— Мамочка! — два одинаковых, звонких голоса прозвучали почти одновременно, как только она переступила порог группы. К ней, покачиваясь как два неуклюжих медвежонка, бежали Сонечка и Машенька. В одинаковых синих платьицах в горошек, с растрёпанными после сна косичками. Их лица сияли беззаботным счастьем.
Это сияние обожгло Анну больнее всего. Их мир ещё не знал, что только что рухнул. Она наклонилась, чтобы обнять их, и запах детского шампуня, тёплый и родной, на секунду прогнал ледяной ужас.
— Мама, ты почему рано? Мы ещё не дорисовали! — спросила Соня, самая разговорчивая.
— У мамы голова болела, вот и пришла раньше, — Анна постаралась, чтобы голос звучал ровно. Она взяла их за руки. — Поедем сегодня в гости к бабе Гале. Хотите?
Личико Маши, более тихой и наблюдательной, стало серьёзным.
— А папа?
— Папа… папа занят. Он придёт позже, — соврала Анна, чувствуя, как в горле снова встаёт ком. — Это будет наше маленькое приключение с бабушкой. Она, наверное, пирог с яблоками испекла.
Мысль о пироге сработала. Девочки оживились, засуетились, побежали собирать свои рисунки в папки. Воспитательница, милая девушка Катя, с любопытством посмотрела на Анну.
— Всё в порядке, Анна Сергеевна? Вы выглядите… не очень.
— Мигрень, — коротко улыбнулась Анна, отводя взгляд. — Просто ужасная мигрень. Они не походят пару дней, если можно? А то я не смогу их водить, а муж занят...
Пока дети одевались, она стояла у окна, глядя на площадку с горкой, и думала одну и ту же мысль, отбивавшуюся как пульс: «Куда? Куда я их везу?» Галина Петровна… Отношения у них были уважительными, но прохладными. Свекровь держала дистанцию, редко вмешивалась, но всегда была справедлива. Примет ли? Поймёт ли? Или встанет на сторону сына, своего кровиночки?
В такси девочки устроились по бокам, забрали её руки и тут же погрузились в созерцание улиц, споря, кто первый увидит красную машину. Анна сидела между ними, сжимая их маленькие тёплые ладошки, и слушала их болтовню. Это был её якорь. Единственное, что удерживало её от того, чтобы снова разрыдаться или просто кричать от бессилия.
Дорога до спального района, где жила Галина Петровна, заняла около сорока минут. С каждой минутой Анне становилось всё страшнее. А что, если не откроет? А что, если скажет: «Разбирайтесь сами»? Она вспомнила слова Максима: «У тебя же никого нет». Он был прав. И если Галина Петровна захлопнет дверь… у неё действительно не останется ничего. Ни денег на гостиницу, ни сил, ни надежды.
Она вышла из машины, с трудом вытащив тяжёлую сумку и взяв за руки девочек. Подъезд был старый, но чистый. Пахло хлоркой и жаренной курицей с нижнего этажа. Она поднялась на третий, остановилась перед знакомой дверью. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно через всю площадку. Она подняла руку и постучала. Не в домофон — прямо в дверь. Три чётких, негромких удара.
Из-за двери послышались шаги. Щелчок замка. Дверь открылась.
Галина Петровна стояла на пороге. В привычном тёмном домашнем платье, с взбитой седой короткой стрижкой. В руках — кухонное полотенце. Увидев их, она замерла на секунду. Её острый, всевидящий взгляд скользнул по бледному, опухшему от слёз лицу невестки, по огромной сумке у её ног, по двум маленьким девочкам, которые притихли, почуяв напряжение.
— Бабуля! — всё-таки пискнула Соня, рванувшись к знакомым коленям.
— Здравствуйте, Галина Петровна, — выдавила Анна. Голос её предательски дрогнул.
Свекровь не ответила на приветствие. Она внимательно, очень внимательно смотрела на Анну. Потом её взгляд упал на сумку. И на отсутствие на пальцах Анны обручального кольца (она машинально сняла его и бросила в ту самую кучу осколков). Галина Петровна глубоко, со свистом выдохнула.
— Жив? — спросила она хриплым шёпотом, и в этом одном слове было столько понимания, столько горечи и усталой ярости, что Анну чуть не подкосило.
Она могла только кивнуть, сжав губы, чтобы не зарыдать.
— Заходи, — Галина Петровна отступила, пропуская их в узкий коридор. — Девочки, в комнате у бабушки на полке конфеты, сами знаете где. Идите, возьмите по одной. Но сначала сапожки сымите, я только полы помыла.
Девочки, обрадованные конфетам и знакомой обстановке, скинули обувь и побежали в комнату. Анна осталась стоять в прихожей, не в силах пошевелиться.
— Галочка, — позвала свекровь, не повышая голоса. — У нас гости, пожалуйста чайник поставь.
Из кухни вышла соседка, пожилая женщина, с которой Галина Петровна дружила. Увидев картину, всё поняла без слов, кивнула и, бросив на Анну сочувствующий взгляд, юркнула обратно на кухню.
— Раздевайся, — приказала Галина Петровна, уже более мягко. — Сумку в угол. Пойдём на кухню.
Анна послушно сняла пальто, повесила. Сумку оттащила в угол. Свекровь взяла её за локоть — твёрдо, но не грубо — и повела на кухню. Та была крошечной, уютной, пропахшей корицей и сушёной мятой.
— Садись, — указала Галина Петровна на стул.
Анна села. Свекровь достала из буфета не чашки, а две стопки. Налила в обе из темной бутылки без этикетки. Протянула одну Анне.
— Пей. Не спорь. Сейчас не время для чая.
Анна взяла стопку дрожащими пальцами, залпом выпила. Жидкость обожгла горло, спустилась в желудок тёплой, тяжёлой волной, приглушив острейшие грани паники.
— Теперь говори, — сказала Галина Петровна, присаживаясь напротив. Её лицо было каменным, но в глазах, таких похожих на глаза её сына, плескалась не злоба, а какая-то древняя, усталая боль. — Всё, как есть. Не приукрашивай.
И Анна заговорила. Сначала сбивчиво, потом, подлив себе ещё немного горькой настойки, всё чётче. Про мигрень. Про алую сумочку. Про запах чужих духов. Про открытую дверь в спальню. Она не описывала подробностей, ей было противно. Она говорила о его словах. «Засохший червяк». «Женственность». «Дом — проходной двор». Слёзы текли по её лицу снова, но теперь это были не истеричные рыдания, а тихие, горькие струи стыда и унижения.
Галина Петровна слушала. Не перебивала. Не ахала. Сидела с прямой спиной, сжав свои натруженные руки в кулаки на столе. Когда Анна замолчала, в кухне повисла тяжёлая, густая тишина, нарушаемая только бормотанием девочек в соседней комнате и шипением чайника.
— Гадина, — наконец прошептала Галина Петровна. Не о блондинке. О своём сыне. — Беспамятная, эгоистичная гадина. Весь в отца. Весь в него, подлеца.
Она подняла на Анну глаза. В них не было ни капли сомнения.
— Остаёшься здесь. На сколько нужно. Поняла? Эта комната, — она кивнула в сторону маленькой, но светлой комнатки, которую сдавала девочке-студентке (та, видимо, пока у себя в деревне и комната пустовала), — теперь твоя. И девочек рядом уложим, на раскладушке.
— Галина Петровна, я не могу… я…
— Молчи! — но в этом окрике не было злости. Была железная воля. — Ты мне не чужая. Ты семь лет терпела этого недоросля. Ты мне внучек на руках вырастила, пока он по «важным» делам шлялся. Ты — моя дочь. Поняла? Моя дочь теперь. А эти две красавицы, — она махнула рукой в сторону комнаты, откуда доносился счастливый смех, — моя кровь. Моя ответственность. С ним, — она снова вздохнула, — я сама поговорю. Он сюда шага не сделает, пока я не разрешу, не переживай. А потом… потом посмотрим.
Анна смотрела на эту суровую женщину, которая вместо упрёков, вместо защиты кровиночки-сына, предлагала ей кров и называла дочерью. И та плотина, что сдерживала в ней всё, окончательно рухнула. Она опустила голову на стол и разрыдалась. Не тихо, а навзрыд, сотрясаясь всем телом, выплакивая весь шок, всю боль, всё унижение последних часов.
Галина Петровна не вставала, чтобы обнять её. Она просто положила свою шершавую, тёплую ладонь ей на голову и гладила волосы, как когда-то, наверное, гладила маленького Максима, когда ему было больно. И в этом простом, молчаливом жесте было больше любви и поддержки, чем Анна получала за все последние годы от мужа.
— Плачь, — сказала свекровь тихо. — Всё выплачь. А завтра утром будешь думать, что делать. А пока — мой дом твой дом. И никто тебя здесь не тронет. Никто.
В соседней комнате девочки, наевшись конфет, затихли, увлечённые бабушкиным старым альбомом с фотографиями. На кухне пахло лекарственной настойкой, мятой и тёплым пирогом, который, пекла соседка. И Анна, рыдая, впервые за этот бесконечный день почувствовала под ногами не зыбкую пустоту, а что-то твёрдое. Не любовь. Не счастье. Но — безопасность. И, о Боже, как же это было сейчас важно
Продолжение здесь:
Понравилась история? В таком случае можете поддержать Вику, нашего автора, ДОНАТОМ! Жмите на черный баннер ниже:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)