Глава 3
Когда мужика уложили на диван, он пришел в себя. Коля осмотрел его и задал несколько вопросов. Сомнений не оставалось: у него был аппендицит, и, возможно, уже перитонит. Тут же в памяти возникла картина того самого страшного дня.
Мать Коли, Валентина, высокая, крепкая, схватилась за бок, когда подавала чугунок в печку. Сначала подумала — отлежала. Потом — тянет и тянет. А потом дикая боль, и температура — стало страшно.
Сосед Митька загнал грузовик, ворча и матерясь: «Да быстрее же!». Она уже не шла — ее несли. Метель завивалась змейкой, дорога уходила в темень, мотор взревел и захлебнулся. До райцентра — сорок километров. Не довезли.
Он сидел рядом, в обнимку с ее телом. Щеки ее были ледяными. Он гладил волосы и шептал:
— Мам, я буду врачом. Я вернусь. Никто больше не умрет. Обещаю.
…— Дед, а что же будем делать? Тащить его в амбулаторию? Нельзя. Можем не донести.
— Давай-ка, Колян, беги до своей богадельни и неси все что треба. Будешь тута его оперирувать.
Коля посмотрел на деда долгим взглядом, кивнул и помчался в амбулаторию.
Операция была очень сложной. И несколько раз доктор Осинцев думал, что все — не справился. Уйдет пациент, прямо во время операции. И так начнется Колькино личное хирургическое кладбище.
Но мужик оказался сильным, выносливым и охочим до жизни. Потом спустя время он скажет:
— Что ж, для того я убегал из тюряги, чтобы сгинуть от такой мелочи как аппендицит?
Коля тогда вздрогнул и в который раз подумал: «А мама моя погибла от такой мелочи!»
Когда зашивал, то инструмент дрожал в пальцах: «Спас преступника! А мою маму не спасли…»
Но он шептал сам себе:
— Лечи. Ты врач. Твое дело лечить, а не судить. Ты обещал, что больше никто не умрет.
Он мог бы закрыть той ночью дверь, а мог бы потом позвонить, куда следовало бы. Но не сделал ни того, ни другого. Не потому что трус или соучастник. Потому что врач. И потому что в тот снежный день он поклялся — не словами, а сердцем: «Не дам никому умереть, если смогу спасти».
Если бы он не прооперировал Григория, так звали беглого, он бы погиб. Если бы позвонил на следующий день, его бы сразу забрали, и тоже неизвестно, чем бы все кончилось. Потому что Гришу выхаживали вместе с дедом долго. Рана гноилась, потом открылась… снова пришлось промывать и шить, понадобились антибиотики.
Выздоровление шло медленно, и только через две недели Григорий немного окреп.
Коля с дедом не спрашивали, за что попал в колонию, но Гриша показался им добрым, хорошим мужиком. Так бывает: может, оступился чуток.
…Как-то Дед Семен уже дремал на печи, а Коля сидел у окна, не ложился спать — он почему-то чувствовал, что сегодня Гриша уйдет.
Сердце будто заранее знало. Он встал, вышел на крыльцо. На небе стояла полная луна — бледная, чуть расплывчатая в тумане. Все вокруг казалось нереальным — столбы, деревья, дорога.
Григорий вышел следом.
— Уходишь? — тихо спросил Коля.
— Пора, — ответил Гриша, не глядя в глаза. — Спасибо тебе, доктор. Ты мне жизнь спас.
— Я свое дело сделал, — Коля пожал плечами.
— Не, — качнул головой Гриша. — Ты больше сделал. Люди так просто не спасают… таких, как я.
Он переминался с ноги на ногу, будто слова давались трудно. Потом все же выдавил:
— Ты не спрашивал… за что я сел. А зря, может. Но все равно скажу. Я реальный зэк. Еще какой! Но не убийца. Ни разу. Понял?
Коля кивнул.
— Понял. И не собирался спрашивать. Мне не это важно.
Гриша тихо усмехнулся:
— Вот и зря, доктор. Люди любопытные бывают. А ты — нет. Видно, не просто врач. Ты человек еще! Настоящий. И дед хороший. Обними его за меня.
Они постояли молча. Где-то далеко закричала ночная птица.
Гриша вдруг протянул руку. Неловко, по-зэковски — пальцы будто забыли, как правильно жать руку. Коля пожал — крепко. Потом обнялись порывисто и быстро.
— Ну, бывай, доктор. Если судьба не скрутит — вспомню. Только добром.
— И ты береги себя, Григорий.
Тот кивнул, потом шагнул за ворота и растворился в тумане.
А Коля еще долго стоял у крыльца, глядя, как луна медленно блекнет над липами. Ему казалось, что вместе с этим человеком уходит что-то важное — не враг, не друг, а будто часть той клятвы, что он давал когда-то мальчишкой в грузовике, обнимая маму. А может, и вся клятва? Он спас человека, который мог умереть от аппендицита.
…Утром в доме стояла странная тишина. Не та, что бывает в деревне перед рассветом — глухая, спокойная, а какая-то настороженная, будто что-то ушло безвозвратно.
Дед Семен как всегда первым поднялся, выглянул в окно, потом сказал, не оборачиваясь:
— Нема его.
— Ночью ушел, — тихо сказал Коля. — Велел тебя обнять.
Дед хмыкнул:
— Ну и слава Богу. Хочь и беглый, а неплохой мужик Гришка.
— Да, — кивнул Коля. — Не злой.
Дед Семен поставил чайник на плиту, долго возился с растопкой, будто тянул время. Потом добавил уже вполголоса:
— А все одно пусто как-то. Будто мышь из избы сбежала, жить стало тише да холодней.
Коля ничего не ответил. Он вспомнил, как Гриша лежал без сознания, как бредил, как потом благодарил неуклюже, смущенно. А потом были долгие, очень интересные разговоры за жизнь: обо всем. Григорий был простым мужиком, но обо всем имел свое мнение. Коля уважал таких.
Все это было всего пару недель, а теперь казалось, будто прожили вместе целую жизнь.
Солнце поднималось над деревней, а дом будто все еще слушал шаги, которые уже затихли где-то очень далеко.
…Через два дня приехали милиционеры на уазике. Из города. То ли кто-то увидел, то ли еще как…
— Такой был у вас? — протянули фотографию.
— Был, — не стал отрицать Николай. — Пришел ночью. Аппендицит у него…
— Вы знали, кто это? — перебил уполномоченный.
— Догадывался. Но мне все равно. Для меня он был больной.
— Почему не сообщили?
— Потому что я — врач. И не имею права не лечить.
— Это было укрывательство.
— По вашему так. А по моему это лечение.
— Он опасен.
— Возможно. Но аппендицит тоже опасен, от него умирают.
— Собирайтесь. Придется проехать с нами. Пару вопросов зададут — и домой вернетесь… а может…
— Могу сам дойти, — сказал Коля.
— Порядок такой, — холодно ответил тот. — Поехали.
Коля взглянул на деда — тот стоял, сжимая в руках шапку, не скрывая волнения и беспокойства.
— Все будет добре, дед, — сказал Коля спокойно.
— Добре… — повторил дед тихо, и это прозвучало как молитва.
Милиционеры повели Колю к машине. Пыль снова поднялась над дорогой, и в ней тонула липовая аллея, тонула деревня Осинцы.
Допрос прошел не в том виде, как Коля себе представлял: без крика, без нарочитой грубости. Комната в райотделе пахла сыростью. На столе — чашка с остывшим чаем. За столом сидел дознаватель — человек пожилой, морщинистый, с потухшими глазами, сильно уставший. Его движения были медленны, как у человека, привыкшего взвешивать каждое слово.
— Вы укрыли преступника, беглого? — спросил он ровно.
— Да, — ответил Коля. — Он пришел за помощью. Я делал то, что должен был.
Дознаватель записал что-то в блокнот, не глядя. Потом вдруг произнес, рассуждая вслух:
— Знаете… Есть люди, которые следуют закону. А есть люди, которые живут иначе. Но именно они правят миром.
Коля слушал молча. Утверждение дознавателя было двояким.
Татьяна Алимова