Подвал Димы уже не напоминал холостяцкое убежище. Стараниями Лики он превратился в почти уютное гнездо. Они вернулись под вечер, усталые, перекусив по дороге в забегаловке. Темнота, казалось, въелась в стены. Лишь через мгновение Дима осознал, что в доме погас свет.
— Свечи и керосинка имеются, — отозвался он, пожимая плечами. — Если Иваныч за свет не платил, всё логично. Жутковато?
— Да нет, привыкла. — Лика прильнула к его груди. — С тобой мне не страшно. А помнишь, как ты гнал меня отсюда?
—Помню, — в темноте дрогнули уголки его губ. — Но ты оказалась не из послушных.
—Точно.
—Пойти в подвал к незнакомцу, — тихо рассмеялся Дима.
—Это факт, — кивнула она, включая фонарик на телефоне. — Так, где тут твои свечи?
Мужчина отпустил её талию и потянулся к тумбочке. Вытащил свёрток с парафиновыми свечами, расставил их в банки из-под солений. Помещение наполнилось неровным, живым светом, и даже это жутковатое место, прежде казавшееся склепом, преобразилось.
Он притянул её к себе, и всё завертелось. Перед глазами заплясали тени, а тепло от труб у стены стало уютным, уже не обжигающим, как несколько месяцев назад. Лика отдалась ощущениям, не думая ни о чём. Кроме него, у неё никого не оставалось. Эта привязанность была необходима им обоим. Они словно одинокие птицы нашли друг друга в разломе обыденности, в те дни, когда ты никому не нужен, когда остаешься наедине со страхом, горем и безысходностью.
Дима целовал её бережно, пальцы скользили по мраморной коже, будто он боялся разбить хрупкую миниатюру, попавшую из Лувра в каморку гнома. Лика чувствовала каждое его движение и потом задавалась вопросом: что связало их так крепко? Неужели лишь поиск дяди? Нет, это будто сродни обнаружению следа судьбы, выводу корабля на верный курс. Он должен был привести к неведомому берегу, где сокрыты самые ценные тайны.
Их тела накалились, запах пота и страсти смешался со стонами и жаждой бесконечного умиротворения. Качели между наслаждением и покоем, поцелуи и пальцы, впившиеся в простыню, в подушку. Медные пряди волос Лики прилипли ко лбу. Дима зажмурился, его сильные, надежные руки плотно обхватывали её талию.
Откинувшись на подушки, он выдохнул. Лика приникла к его груди, кожей к коже.
— Я так давно этого хотела, — призналась она.
— И я, — ответил он, добавив после паузы: — Классно. Ты удивительная.
— Я? — рассмеялась Лика.
—Ага, — он обнял её, снова целуя.
— Надеюсь, воду не отключили? — поинтересовалась она.
— Эх, хозяюшка моя, — он стиснул её в объятиях, прикоснувшись губами к виску. — Сейчас проверим.
***
Сладость романтики сменилась горечью ночного путешествия Лики в неизведанное. Ей снова привиделась лавка антиквара. На этот раз старьёвщика в ней не оказалось, но её звал голос. Теперь он звучал не в голове, а лился из темноты стеллажей. Женщина ощутила запах лаванды и прелой листвы.
—Анжелика, — прозвучало слева. Её давно так не называл никто, разве что родители.
— Кто ты? — тихо спросила она.
—Ты пришла, — вздохнул голос, и в этом вздохе прозвучала вселенская скорбь. — Я устала. Только ты в силах остановить Патрицию.
— Кто это? Патриция? — Лика повернулась на звук. Теперь она не просто слышала его, но чувствовала чьё-то дыхание на щеке.
— А виновата я… Это проклятие за моё желание спасти её.
Глаза Лики привыкли к мраку. Она различила стеллаж прямо перед лицом. С полки на неё смотрела кукла. Лика едва сдержала крик. Это она — мадемуазель Элиза, в платье, когда-то, вероятно, кипельно-белом, а ныне пожелтевшем, затвердевшем от пыли и времени.
Но пугал не её вид. Пугали глаза. Совсем человеческие. Это смотрелось жутко на вырезанном из дерева лице. Словно внутри замурован живой человек, взирающий на мир сквозь прорези глазниц.
— Я совершила ошибку. Антиквар не пожелал помочь. Он твердил, что кукол не остановить, что он хранит хрупкое равновесие. Разобьёшь сосуд — сущность начнёт искать жертву, чтобы вселиться в человека. Так он говорил.
— Помню, — откликнулась Лика. — Вчера я узнала…
—Да… ты Хранитель. Новый Хранитель, и твои полномочия позволяют закрыть лавку навсегда. Главное — совершить жертвоприношение. Но… — Голос Предвестницы стал сладким и ядовитым одновременно. — Оно не должно страшить тебя, это будет верным решением. Знаю, ты не веришь. Но Патрицию остановит лишь тот, кто знает её имя.
— Я не хочу никого убивать, — вырвалось у Лики. Она вплотную подошла к стеллажу, вглядываясь в глаза куклы. Они и правда хранили подобие живого взгляда, хотя и потускнели, поблёкли.
—Жертва, — прохрипела Предвестница. — Без этого не разомкнуть круг. Я прибегла к чёрной магии, и тебе потребуется заклинание, если желаешь освободить нас и себя. Знаешь, сколько лет антиквару? Он застрял между волнами времени. Даже я не ведаю счёта. Пришёл он сюда к прежнему старьёвщику юношей. Остался, ибо любил истории, старинные артефакты и верил в чудеса. Ты — иная.
—Я приду, — кивнула Лика. — Я не исследователь. Я спалю ваше логово дотла. Потому что жертв не будет…
Внезапно она очнулась. Рука Димы лежала на её талии, он спал. Одинокая свеча почти догорела, превратившись в бесформенный комок парафина. Тьма сгущалась, наступала. Страх сливался с тишиной и голосами, доносящимися из-за двери. Лика прислушалась. Осторожно выбралась из-под одеяла. Дима шевельнулся, засопел. Она медленно двинулась к двери, под ногами что-то липкое. «Кофе разлили? Или это воск?» Потянулась к телефону. Луч фонарика выхватил лужу чего-то густого и тягучего.
Сердце заколотилось, дыхание перехватило. Лика едва не рухнула, бросила взгляд на догорающий огарок. Телефон мигнул, и фонарик погас. Она рванулась к кровати.
—Дима… — повернула его к себе и закричала. Его глазницы были пусты, изо рта сочилась кровь, а горло распорото, будто когтями. — Дима!!! — завопила она, падая на колени. Боль вцепилась в виски костлявыми пальцами. Только что он лежал рядом, тёплый, ставший родным. Единственный, кто понимал, кто любил. Она вспомнила слова Предвестницы о жертве. Неужели?! Зачем? Почему он?! Так они хотели отнять последнее, что связывало её с жизнью, что заставляло бороться.
Лика решительно повернулась к тумбочке, где лежала зажигалка Димы. Чиркнула, зажгла свечу, чтобы отогнать тьму. Внезапно её запястье сдавило ледяное прикосновение. Лика застыла. Это была рука… Пальцы Димы. Она подняла банку со свечой, свет растекся по комнате.
Мужчина смотрел на неё пустыми глазницами, из которых сочилась алая жижа, и, улыбаясь, прошептал:
—Я же люблю тебя, Лика.
Голос звучал чужой, идущий отовсюду, голос ужаса, голос существа, говорящего с ней. Его пальцы впились в её руку. Лика попыталась вырваться, поскользнулась на липком полу, упала, больно ударившись затылком о край тумбочки. В глазах потемнело, она провалилась в мягкую, тёплую пустоту, крича и отбиваясь от невидимых лап и паутины.
— Лика! — Крик Димы вырвал её из бездны. — Лика, да что с тобой?
Она открыла глаза и, увидев его живое лицо, вцепилась ему в шею.
— Слава богу, это сон. Но… это предупреждение. Она знает, где мы. Она говорила о жертве… Надо сделать это сегодня. Сегодня я покончу со всеми ними. С этими мерзкими куклами!
Лика расплакалась, её тело сотрясали рыдания. Дима прижал её к груди, понимая, что она измотана, что ей страшно, и быть сильным всегда — невыносимо трудно. Она всё твердила: «Ты жив… ты жив»…
Потом она внезапно утихла и посмотрела на мужчину серьёзно.
— Собирайся. Едем ко мне. Если здесь всё отключили, жить невозможно, да и темнота эта… Я очень испугалась.
— Во твоём сне я умер? — осторожно спросил он.
— Не спрашивай, — выдохнула она с такой болью и обречённостью, что Дима понял — лучше не говорить.
— Вещей у меня немного.
— Поехали, — Она стала одеваться, окидывая взглядом комнату. — Как закончим с этим кошмаром, махнём к подруге. Документы-то она сделала.
— Да чёрт с ними, — отмахнулся Дима. — Это сейчас не главное. И… — он запнулся, — ты не думай, что я только из-за этого с тобой.
— Я так и не думаю, — ответила Лика. — Знаешь, даже если и так, ты мне помог, и мы ничего друг другу не обещали.
В спортивной сумке вещей оказалось немного. В рюкзак Дима уложил гаджеты, зарядки, кое-какие инструменты. С тоской глянул в тёмный провал своей берлоги.
—Даже неловко как-то бросать это место, — проговорил он. — Тут своя прелесть…
—Ну да, — кивнула Лика, — без света и воды — романтика, мама не горюй. Поехали. Я вызвала такси.
***
Мальчик сидел у входа в лавку «Старьёвщик». Он поднял глаза на подошедших взрослых, и Лика отшатнулась — взгляд ребёнка какой-то мёртвый. Пустой, ледяной и в то же время кричащий о помощи.
—Что ты здесь делаешь? — спросил Дима, чувствуя, что с ребёнком творится неладное. «Дитё не должно страдать, как старики, — мелькнуло у него. — Почему это коснулось его?»
— Я пришёл за машинкой. Дедушка в этом магазине забрал её у меня, но они говорят… — он огляделся, будто боялся быть услышанным, и понизил голос до шёпота, — говорят, чтобы я пришёл и забрал. Родители не хотят… Сказали, отправят обратно… Меня…
— Куда? — не поняла Лика.
— Я… я приёмный. Пока дедушка был жив, всё шло хорошо. После его смерти что-то… сломалось… Я стал болеть, не спать. Мама говорит, я стал невыносимым, и она устала.
— Мама? Понятно… — Дима взял его за руку, пальцы мальчика холодны, как лёд. — Старьёвщик ушёл и оставил магазин Лике.
Мальчик взглянул на неё, и в его глазах вспыхнул неподдельный интерес. Взгляд ожил, в зрачках забрезжила сила. Лика снова подумала о словах Предвестницы. «Жертва. Мальчик появился неспроста, но мы не дадим ему пропасть».
В тёмном помещении каждый звук отдавался эхом, словно комната опустела. Дима приподнял жалюзи, впуская солнечные лучи. Тьма, прятавшаяся между стеллажами, съёжилась, поползла в углы.
— Тебе не нужна эта машинка, — тихо сказала Лика, присев перед мальчиком на корточки. — Как тебя зовут?
— Егор, — тихо отозвался он. Его пальцы сжали край куртки, слова женщины, казалось, огорчили его.
— Помоги мне прибраться, — улыбнулась она, — только не трогай куклы. Они… опасные. Именно так, — Она словно убеждала себя, но и ребёнка тоже, что это место не для него. — Протри пыль с прилавка и подмети, если хочешь. Но не трогай игрушки. Даже если…
—Даже если они захотят? — спросил Егор.
— Особенно если захотят они, — ответил за Лику Дима. Он вынул из кармана свёрток, данный антикваром, достал мел и провёл чёткую линию между залом с прилавком и лабиринтом стеллажей. — Видишь? — Егор кивнул, засунул руки в карманы, и во взгляде его появилась взрослая серьёзность, понимание, что он должен держать себя в руках. — Не переступай черту.
— Останься, — вдруг сказала Лика, глядя на Диму. — Я хочу поговорить с ней сама.
— С кем?
— С Предвестницей. А ты… просмотри записи антиквара, там должно быть что-то об имени. — Она наклонилась к его уху. — Девочка — дочь Предвестницы. Её имя… Патриция. И, что бы ни случилось, не мешай мне. Прошу.
Последнее слово прозвучало как мольба, будто от этого зависели их жизни.
Мальчик внимательно наблюдал за взрослыми, не расслышав слов. Он взял щётку и начал подметать пол.
— Открой дверь, — попросила Лика. — Пусть воздух освежит это место. Пора принести сюда жизнь.
Дима остался с Егором. Замер между стеллажом и меловой чертой, поглядывая то на мальчика, то в ту сторону, где скрылась Лика. Он слышал её шаги, пока они не смолкли, сменившись тихим, неразборчивым шёпотом. Мужчина напрягся, но решил не вмешиваться.
Она шла между полок и ящиков, отыскивая взглядом ту самую куклу. Назвала её имя и услышала в ответ шелест, похожий на шорох сухих листьев. Тот самый голос. Древний, жуткий отголосок прошлого страдания и преступления, которому нет прощения.
Лика замерла, ощущая, как холодная пыль лавки въедается в лёгкие. Голос куклы звучал тихо, но каждое слово падало с полки, словно тяжёлая капля смолы.
— Ты пришла, — вздохнула кукла. — Спасибо. Это должно завершиться. Я устала, а Патриция… она уже не та девочка, которую я мечтала спасти. Её болезнь ушла, но зараза жажды чужих жизней разрослась в ней, словно ядовитая опухоль. Я виновата... И ты поможешь...
— Помогу, — глухо ответила Лика, — если больше никто не умрёт. Больше никаких жертв.
В темноте между стеллажами послышался лёгкий, сухой шелест, будто пересыпался песок в столетиях песочных часов. И повествование поползло, обволакивая слух Лики, проникая прямо в сознание.
Её звали Элиза Дюваль. Она была не просто искусной мастерицей, а волшебницей, чьи куклы, как говорили, могли утешить любое горе. Её маленькая мастерская в парижском переулке пахла лавандой, старым деревом и воском. Она осталась мадемуазель — незамужней — не от недостатка поклонников, а от избытка гордости и тайной, всепоглощающей любви.
Любовь эту звали граф Антуан де Валуа. Высокий, холодный аристократ с глазами цвета зимнего неба. Он зашёл в её лавку за подарком для племянницы и остался, завороженный не столько куклами, сколько руками, их создавшими — живыми, изящными, вечно украшенными тонкими царапинками и пятнышками краски. Их связь стала скандальной, порочной и для него — мимолётной. Для неё — вселенной. Он приходил по ночам, окутанный запахом дорогого табака и ноябрьского тумана. Его прикосновения казались такими же безупречными и бездушными, как фарфоровые лица её творений. А потом он уехал, женившись на равной себе, оставив Элизе на прощание тяжёлый кошелёк и лёгкое, язвительное сожаление в глазах. И дочь.
Девочку, рождённую в тайне и боли, она назвала Патрицией. В этом имени звенели и его аристократическая кровь, и её собственная, ремесленная гордость. Патриция стала светом для матери, её музой. Куклы, которые Элиза создавала теперь, были копиями дочери — с тем же разрезом миндалевидных глаз, тем же овалом лица. Девочка росла среди полок, и её лучшими друзьями стали безмолвные фарфоровые сёстры. Она росла тихой, замкнутой, с взглядом, постоянно ускользающим куда-то вдаль, будто она видела сквозь стены.
А потом, когда Патриции исполнилось десять, её настигла странная, изнурительная болезнь., Не лихорадка — чахотка. Дочь таяла на глазах. Её жизненные силы уходили, как вода в песок. Врачи разводили руками. Элиза сходила с ума от отчаяния. В её мастерскую тогда, будто привлечённый запахом горя, зашёл странный старик. Не будущий Антиквар, а другой, древний, с кожей, похожей на потрёпанный пергамент. Робе́р не предлагал микстур. Он прошептал о другом способе. О силе, заключённой в форме. О душе, которую можно удержать, пересадив её из бренного тела в совершенный, нетленный сосуд. И о цене.
Отчаянная мать согласилась на всё. Ритуал проводили в глухую ночь в самой мастерской. Круг, нарисованный кровью самой Элизы, десятки кукол-близнецов Патриции, расставленных по точкам сложной геометрической фигуры, свечи из густого, чёрного воска, пахнущие могильной сыростью. Элиза, не зная истинной природы сил, к которым взывала, отдала частицу собственной жизни, собственной души — как клей, как цемент для нового, ужасного фундамента. Патриция выжила. Болезнь отступила. Но девочка, открыв глаза, уже перестала быть той, что прежде. В её взгляде поселилась та самая холодная, иссушающая ясность. А куклы… куклы обрели тихую, зудящую на грани слуха жизнь. Они не двигались, но теперь они наблюдали. И ждали.
С годами Патриция осознала свою власть. Не только над матерью, съёженной виной и страхом, но и над теми безмолвными свидетелями её второго рождения. Она обнаружила, что может через них чувствовать, может подпитываться чужой энергией, чужими эмоциями — особенно сильными, особенно яркими. Страхом. Болью. Отчаянием. Так родилась «лавка». Не магазин игрушек, а ловушка, ферма по выращиванию страданий. Патриция, ведомая ненасытной жаждой, становилась всё холоднее, всё расчётливее. Элиза же, окончательно осознав чудовищность содеянного, попыталась воспротивиться. Попыталась уничтожить свою самую первую, самую совершенную куклу-близнеца — ту, что стала якорем и проводником для дочери.
И тогда Патриция, в союзе с тем самым стариком-антикваром Робе́ром, он не покинул их, а остался стражем и соучастником, застряв во времени как плата за своё знание, совершила последнее предательство. Они обратили ритуал против самой Элизы. Пока мать спала, истощённая рыданиями, дочь, шепча слова, почерпнутые из древнего гримуара[1] старика, и он сам, своими костлявыми руками, совершили невозможное. Они вытянули душу Элизы — её любовь, её отчаяние, её мучительное раскаяние — и заточили в тело той самой фарфоровой куклы, в «Предвестницу». В куклу-мать, которая должна была вечно наблюдать за царством своей дочери, вечно чувствовать каждую искорку чужой боли, впитываемую лавкой, и вечно молчать.
— Она правит здесь, — голос куклы-Элизы оборвался, превратившись в едва слышный скрип. — А я — её глаза и её совесть, которую не дано заткнуть. Моё тело — там, в глубине лавки, забальзамированное её колдовством. Но я — здесь. И имя… её истинное имя, данное мной с любовью… оно — ключ. Оно связывает Патрицию с этим миром. Разорви связь — и всё рухнет.
Лика стояла, прижав ладони к холодному дереву полки. История висела в воздухе тяжёлым, ядовитым маревом. Жертва, которой оказалась сама спасительница. Дочь, ставшая тюремщицей. И любовь, обернувшаяся вечным проклятием.
— Где твоё тело? — тихо спросила Лика.
— В «Сердце лавки». За зеркалом в дальней комнате, — прошептала кукла. — Но чтобы дойти туда… тебе придётся пройти через них всех. Они её чувствуют. Они её часть. И они не позволят тебе всё разрушить.
Глаза деревянной куклы, казалось, на мгновение наполнились бездонной, немой тоской. Той самой, что длится уже больше столетия.
— Вернись к мужчине и мальчику. Гримуар… Тот мужчина, которого ты любишь читает его. Выбери, кем заплатить за жизнь… Он или ребёнок.
[1] Гримуар – ( от франц. grimoire, связанного со словом grammaire – «грамматика»)— это старинная книга, содержащая описание магических ритуалов, рецептов, заклинаний, символов (пентакли), способ призывания духов или демонов, а также знаний по астрологии, алхимии и оккультизму.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321