Тишина, последовавшая за голосом Предвестницы, сгустилась плотнее темноты. Лика замерла, впиваясь пальцами в шершавый, облупленный край деревянной полки, пока боль не вернула её к реальности. История Элизы и Патриции повисла в воздухе ядовитым маревом. Немая мольба, крик души, запертой в дереве и фарфоре, ждала отклика.
Она медленно выдохнула и повернулась обратно. Шаги её теперь отдавались твёрже. Страх никуда не делся — он спрессовался в ледяной, тяжёлый ком под рёбрами, но поверх наросла решимость. Как стальная пластина.
Дима, увидев её выходящей из прохода, мгновенно прочёл всё по её лицу. Кожа побелела, как у покойницы, но в глазах горел жёсткий, нечеловеческий огонь.
—Всё? — тихо спросил он, не отпуская взгляда Егора, застывшего у прилавка с тряпкой в руке.
—Нет, — отрезала Лика. — Только начинается. Дима, ищи. Всё, что осталось от антиквара. Не списки. Ищи гримуар. Книгу заклинаний. Или его дневники, где он их переписал.
—Гримуар? — Дима нахмурился.
—Да. Там описан ритуал, который всё запустил. И, возможно, тот, что всё остановит. — Она приблизилась вплотную, понизив голос до шёпота, чтобы Егор не услышал. — Тело Элизы — в «Сердце лавки», за зеркалом в дальней комнате. Но чтобы дойти, нужно пройти сквозь всех её «сестёр». Они уже… начеку.
Будто в ответ на её слова, из глубины лабиринта полок донёсся тихий, но чёткий скрип. Не естественный для старого дерева, а сдавленный, будто кто-то с усилием провернул тугой сустав. Егор вздрогнул и прилип к Диме.
—Ладно, — Дима кивнул, его сознание уже переключилось в режим действия. — Кабинет антиквара. Там мы не были. Если есть что-то ценное, то там. — Он взглянул на мальчика. — Егор, ты с нами. Одному оставаться нельзя. Шаг в сторону — и эти тёти с полок могут… обидеться. Держись за меня.
Они двинулись вдоль стены, минуя зловещий меловой круг. Дима шёл впереди, луч фонарика вырывал из мрака безликие фарфоровые лица. Казалось, они провожают их взглядами. Лика замыкала шествие, ощущая на спине ледяные уколы невидимых глаз.
Дверь в подсобку оказалась массивной, дубовой, с почерневшей латунной ручкой. Заперта. Дима бегло осмотрел замок.
—Не современный. Старинный. — Он сбросил рюкзак, достал отвёртку с тонким жалом и небольшой ломик. — Отойди чуть.
Лика притянула Егора к себе, отвернув его лицо от двери. Мальчик дрожал, но молчал, уставившись в грязный пол.
Работа отняла несколько минут, наполненных напряжённой тишиной. Наконец, раздался громкий, сухой щелчок. Дима надавил плечом — дверь с тягучим стоном подалась.
Воздух, хлынувший оттуда, пах иначе: сладковато-приторный, с горькой нотой химикатов и засохших трав. Не пылью, а спёртым, густым запахом старой аптеки и чего-то гнилостного. Дима осветил помещение.
Это была не подсобка. Это — келья. Или лаборатория.
Посреди комнаты возвышался огромный стол, заваленный бумагами, пера́ми, пузырьками с застывшим содержимым. На стенах висели не полки, а странные схемы, напоминающие анатомические атласы, но вместо органов и мышц там были изображены куклы с прорисованными чернильными «меридианами». В углу стояла кровать с потёртым одеялом. И повсюду — сотни записей. Стопки тетрадей, свитки, листки, испещрённые тем же мелким, корявым почерком, что и в записке о «наследстве».
—Бинго, — беззвучно выдохнул Дима.
Лика шагнула внутрь, её взгляд скользнул по столу и замер. Рядом с застывшей чернильницей лежала книга. Небольшая, в потёртом кожаном переплёте, с массивной железной застёжкой. На обложке не было ни названия, ни символов — только вмятины и пятна, похожие на застывший воск.
Она потянулась к ней, но Дима остановил её жестом. Достал из кармана рабочие перчатки, натянул их и лишь потом осторожно отодвинул застёжку. Металл скрипнул. Страницы, пожелтевшие и ломкие, исписаны на непонятном языке — смесь латыни, старофранцузского и безумных значков. Но среди текста мелькали схемы, те самые, что висели на стенах. И рисунки. Изображения ритуалов. Круги, куклы по периметру, незнакомые символы…
—Это оно, — твёрдо сказала Лика.
— Осторожнее, листай.
Дима медленно переворачивал страницы. Вдруг его пальцы замерли. На развороте был изображён знакомый силуэт. Кукла в пышном платье, а вокруг — схематичные фигурки людей, будто привязанные к ней нитями. Подпись на тайнописи, но с одним понятным словом, вписанным кроваво-красными чернилами: «PATRICIA».
А ниже, на следующей странице — другой рисунок. Тот же круг, но в центре теперь две фигуры. Одна, большая, заключала в объятия меньшую, и от обеих тянулись нити к десяткам мелких фигурок по краям. Походило на матрёшку. Заголовок гласил: «Связь. Кровь. Вечное бдение».
—Это про них, — прошептала Лика. — Про Элизу и Патрицию. Они связаны. Уничтожить одну, не тронув другую… невозможно. Или… — она вгляделась в рисунок, — или это не уничтожение. Это перерождение. Смотри, нити идут от центра к другим куклам. Лавка — система. Паутина.
Внезапно Егор, тихо стоявший у порога, взвизгнул. Они обернулись. Мальчик пятился от двери, тыча дрожащим пальцем в коридор.
—Они… шевелятся…
Дима бросился к выходу, заслонив его собой. Лика, не выпуская из виду книгу, посмотрела в ту же сторону.
В луче фонарика, в дальнем конце зала, было пусто. Но тени между стеллажами сгустились неестественно, стали плотными, как чёрный войлок. И тогда она расслышала. Тихий, едва уловимый шелест. Не пыли. А будто десятки шёлковых платьиц и фарфоровых конечностей трутся друг о друга в тесноте полок.
—Они знают, что мы здесь, — глухо проговорил Дима. — И знают, зачем. Время кончается.
Лика резко кивнула. Она протянула руку к книге.
—Дай. Мне нужно спросить у неё. У Предвестницы. Она прочтёт эти символы. Она поймёт, что тут на самом деле.
—Это безумие. Ты пойдёшь одна, пока они… — он махнул рукой в сторону шевелящейся тьмы.
—Выбора нет. Ты остаёшься с Егором. Ищи дальше. Ищи слабое место. План здания, вентиляцию, что угодно! — Она почти вырвала книгу из его рук, завернула в свитер, прижала к груди. Голос дрожал, но звучал твёрдо. — Если я не вернусь… если они перехватят… сожги всё. Эту комнату, стол, все бумаги. Понял?
Он схватил её за локоть, сжал так, что кости хрустнули.
—Вернись. Или я приду за тобой, и чёрт с ними со всеми.
Она ничего не ответила. Лишь на миг прижалась губами к его колючей щеке, вдохнула знакомый запах кожи, пота и металла. Потом вырвалась и шагнула в коридор, навстречу шелестящей, звенящей тишине.
Дверь в келью антиквара медленно захлопнулась за ней, оставив Диму и Егора в кольце зыбкого света, под прицелом нарисованных на стенах глаз и с тяжёлым, леденящим знанием: лавка сделала свой первый, недвусмысленный ход. Охота началась.
А Лика, прижимая к груди кожаную обложку, что могла нести гибель или спасение, шла на голос, вновь зазвучавший в голове, сливаясь с шелестом платьев в темноте: «Ты несёшь Книгу. Ты несёшь Ключ. Иди ко мне, Хранитель. Иди, пока есть время…»
---
Дверь захлопнулась, и мальчик вздрогнул, инстинктивно вцепившись в руку мужчины. Он почти не знал его, но всем нутром чувствовал — этому человеку можно верить. Он свой. Он не предаст.
—Не бойся, — твёрдо сказал Дима. — Если что, я разнесу это место к чёрту. — Он сжал маленькую ладонь. — Жаль, что Лика просила не мешать.
—Мне страшно, но я верю… что у неё получится.
—Давно тебя усыновили? — спросил Дима. Егор поднял бледное лицо и вздохнул. Перед глазами поплыли воспоминания.
В детском доме его звали «тихоней» или «стеклянным». Он не плакал, не дрался, не просился на руки. Он смотрел внутрь себя, туда, где жили самые ранние воспоминания: запах табака, смешанный с запахом старой книги, и шершавые, тёплые ладони, обнимающие перед сном. Ладони деда. Аркадия.
Дед многим казался странным, но для Егора он был целым миром. Он жил в старой квартире с высокими потолками, заваленной книгами без картинок, с потрёпанными переплётами и непонятными словами. Дед не водил Егора в парк. Вместо этого он показывал старые фотографии и рассказывал истории. Но не сказки.
—Видишь этого мужчину? — дед указывал на пожелтевшую фотографию, где стоял суровый молодой человек в старомодной одежде. — Это мой старший брат. Георгий. Он ушёл искать одну лавку и не вернулся. Но он жив, Егорка. Жив где-то во тьме. Он стережёт её. И она стережёт его.
Егор не понимал, но слушал, заворожённый голосом деда, в котором гудели боль и твёрдая, каменная убеждённость.
—Мы с ним, выходит, как два берега у одной чёрной реки, — бормотал дед, глядя в окно на сырой вечерний город. — Он на той стороне. Я — на этой. А река течёт чужими страхами. Запомни, внучек: если когда-нибудь увидишь лавку, от которой пахнет лавандой и пылью, а в витрине сидят куклы со слишком живыми глазами — беги. Беги, не оглядываясь. Она тянет к себе нашу кровь.
Потом дед умер. Тихо, во сне. И мир Егора рухнул. Он оказался в системе: детский дом, потом приёмные родители — правильные, добрые, с игрушками и правильным питанием. Но они пахли стиральным порошком и чем-то чужим. Они не знали про Георгия и чёрную реку. А Егор… начал меняться.
Он «заболел». Не температурой или кашлем. С ним творилось что-то неладное. Он просыпался ночью от ощущения, что в углу кто-то стоит и дышит очень медленно. В отражении тёмного окна ему иногда виделось не его лицо, а чужое, взрослое и усталое. В одиночестве он слышал шёпот на непонятном языке, в котором одно слово повторялось: «кровь… кровь… родная…».
Приёмные родители водили его по врачам. Говорили о стрессе, потере, возможном аутизме. Пичкали витаминами. Становилось только хуже. Мать однажды, выведенная из себя его ночным криком, в отчаянии выдохнула: «Я не знаю, что с тобой делать! Ты как будто не здесь! Ты как будто видишь то, чего нет!»
Он и видел. Видел тени, тянущиеся к нему из углов, похожие на длинные костлявые пальцы. Чувствовал, как по ночам на него смотрят. Не метафорически. Буквально. Чьи-то глаза давили на его сон, холодные и пристальные.
А потом, в день десятилетия, он нашёл в школьном рюкзаке машинку. Старинную, жестяную, с чуть скрипящими колёсиками. Он её туда не клал. Но узнал. Видел такую на полке у деда. Дед говорил: «Это — заклад. На всякий случай». Егор спрятал машинку под подушку. И в первую же ночь ему приснился сон. Не кошмар. Очень ясный сон.
Он стоял у двери лавки «Старьёвщик». Та самая из рассказов деда. Дверь приоткрыта, из щели лился тёплый, маслянистый свет. И голос, похожий на дедов, но бесконечно усталый и пустой, произнёс: «Забери свою игрушку. Она ждёт. Она всех ждёт. Мальчик с нашей кровью… ты разбудил реку».
Утром приёмная мать, убираясь, нашла машинку. Она побледнела. «Откуда эта ржавая гадость?» — спросила она, и в голосе вспыхнул не гнев, а настоящий страх. Она выбросила машинку в уличный бак. Но вечером та снова лежала на тумбочке, чистая, будто только что смазанная.
Родители смотрели на него теперь не как на сына, а как на проблему. Чужую, непонятную, пугающую. Он слышал их разговор за стеной: «…не справляемся… нужна спецшкола… может, отдать назад…» Слово «назад» прозвучало приговором. «Назад» — туда, где нет деда. Где нет даже этого чужого, но всё же крова. Где только стены и общие игрушки.
И тогда он понял, что делать. Страх ушёл, осталась ледяная пустота. Он взял машинку и вышел. Город сам вёл его. Тени на улицах густели в одном направлении. Фонари мигали. Он шёл, чувствуя, как та самая «чёрная река» течёт под асфальтом и ведёт его. Он шёл к лавке. Потому что дед сказал: «Она тянет к себе нашу кровь». И Егор был этой кровью. Последней каплей.
Он пришёл не за машинкой. Он пришёл, потому что был последним звеном. Внуком брата Антиквара. Живым свидетельством жизни, которую дед Аркадий прожил «на этом берегу», пытаясь понять тайну «того берега». В Егоре не было вины Георгия-Антиквара. Не было его выбора. В нём жила только чистая, незамутнённая любовь к деду и тоска по его теплу. Любовь светлая и тихая. Совершенно бесполезная в мире Патриции, что питался страхом, болью и жадностью.
Мальчик был как свеча, зажжённая в склепе. Маленькая, хрупкая, но её свет — реален. Он не боролся с тьмой — он просто был. И в этом «просто был» заключалась его странная, детская сила. Сила того, кто помнит не боль, а тепло. И кто, даже страшась, готов вернуться к этому теплу, даже если путь лежал через самое сердце тьмы. Потому что там, «на той стороне реки», звал кто-то из его крови. И, может быть, этому кому-то тоже было холодно и одиноко.
Егор не знал, что антиквар — его двоюродный дед. Потому тот и забрал машинку, назвав её браком. Но игрушка вернулась. Они всегда возвращались, дожидаясь своего часа. Час настал, когда Егор понял: родители его не любят, он — обуза, его надо «назад».
Игрушка питалась его болью, ужасом и молчанием, передавая, насытившись, тёмную материю хозяйке — Патриции.
Егор рассказал всё Диме. Тот хмурился и кивал, понимая: мальчик пришёл сюда неспроста.
—Она звала меня, — прошептал он почти беззвучно. — Боялся сказать.
—Кто? — тихо спросил Дима. — Патриция?
—Нет, — мальчик покачал головой. — Женщина. Назвалась Элизой. У неё голос… как у мамы. Хотя я свою маму не помню. Дедушка говорил, она умерла, когда я был совсем маленьким…
За дверью грохнуло. Дима дёрнулся к ней, бросил взгляд на мальчишку. Одного оставить нельзя. «Тело Элизы где-то здесь, но как помочь Лике?»
Дверь не поддавалась, будто её удерживала неведомая сила.
—Дайте мне, — тихо проговорил Егор и отодвинул Диму. Тот смотрел на ребёнка, вдруг осознав: в мальчике заключена странная сила. Она дремала всё это время на том самом берегу чёрной реки. Только тот берег был соткан из света, а не из тьмы. Дима отступил. Егор коснулся пальцами потемневшей металлической ручки и повернул её.
—Осторожно, — он первым скользнул в проход, вынул телефон, включил фонарик.
В коридоре между стеллажами стояла непроглядная темень, будто наступила глубокая ночь, хотя на улице ещё был день. Солнечный свет испуганно бежал из лавки, ветер захлопнул входную дверь, и воздух наполнился запахом тлена и едкой химии.
Егор достал из кармана свой фонарик.
—На случай, если ваш погаснет, — чуть слышно сказал он.
Стеллаж слева затрясся, и с него, словно гнилые яблоки, посыпались маленькие деревянные и фарфоровые тельца. Они с яростью впивались в плечи и шею Димы. Мужчина, отбиваясь, шёл вперёд.
—Лика! — хрипло выкрикнул он.
Егор осветил его спину, увидев пять кукол, вцепившихся крошечными пальчиками в ткань куртки. Мальчик метнул взгляд на стеллаж справа. Луч света скользнул по полкам и выхватил ящик с инструментами. Он стоял там, будто подсунутый чьей-то заботливой рукой.
—Дядя Дима! Вот! — крикнул Егор.
Взгляд мужчина упал на ящик, рука потянулась к гаечному ключу. Одна из кукол, заметив движение, спрыгнула с плеча и вцепилась острыми зубами ему в руку. Егор, схватив ключ, ударил тварь наотмашь. Та взвизгнула, слетела, оставив на коже кровоточащие отметины и синяки.
Дима выругался и замер. Ребёнок молча протянул ему газовый ключ, а сам сжал в пальцах отвёртку.
—А ну, прочь! — тихо приказал он куклам, сидевшим на спине Димы. Маленькие твари послушно спрыгнули на пол и, шипя и переругиваясь на своём скрипучем языке, засеменили за ними.
Коридор между стеллажами превратился в запутанный лабиринт. Тьма пожирала пространство, сантиметр за сантиметром. Мальчик оказался на удивление смелым. Он двигался рядом с мужчиной, сжимая отвёртку, не отставая ни на шаг.
—Лика! — снова позвал Дима.
—Элиза! — вдруг крикнул Егор.
И она откликнулась. Предвестница. Её ответом стал стон, полный такой боли, что воздух задрожал. Впереди вспыхнул свет. Но это не лампа и не луч солнца, пробивающий мрак. Впереди, в сиянии кристалла, стояла на коленях Лика. Вокруг — нарисованный мелом круг с символами, в руках она сжимала Гримуар.
—Патриция не имя, — не оборачиваясь, прошептала она. — Это титул — «Patricia» — та, что принадлежит отцу (патрицию). Её истинное, детское имя, данное Элизой… оно вырезано на первой кукле.
—Найди куклу — найдёшь ключ, — прошипело из темноты. Голос Предвестницы.
—Но она не найдёт куклу! — рассмеялся детский голосок, полный злобного торжества.
«Она не найдёт куклу»…
«Она не найдёт куклу»…
«Она ничего не найдёт»…
«Она не найдёт»…
Эхо голосов раскатилось по лавке. Внезапно в кармане Егора что-то зашевелилось, мешая ему. Он сунул руку внутрь и нащупал знакомые металлические колёса и корпус.
—Она поможет, — прошептал он. Вынул машинку, которая в свете фонариков заблестела, как новая, будто только что с конвейера. Неожиданно Егор рванул вперёд. Его ноги обогнали меловой круг. Дима кинулся за ним. Лика же, заточённая в пентакле, могла лишь наблюдать.
Егор юркнул за высокий стеллаж. Тот затрясся, с него посыпались книги, коробки, ветошь, клубки шерсти. Дима, уворачиваясь, бросился за мальчишкой, следил за мелькающим светом и скачущими тенями.
Наконец мальчик остановился. Свет фонаря ударил в куклу, вырезанную из светлого дерева. Её фарфоровое личико казалось невинным и милым. Но после слов Егора: «Это она», — брови куклы нахмурились, верхняя губа приподнялась, обнажив острые зубки. В глазах вспыхнула ярость. Мальчик, поднявшись на носки, протянул к жуткой игрушке руки. В одной сжимал машинку. Та самую. Кукла дёрнула миниатюрной ручкой, будто в машинке таилась невидимая сила или оберег. Дима застыл за спиной Егора. Тот взял куклу и тихо сказал:
—Ты будешь свободной и увидишь что-то… то самое, оно лучше, чем пыльные полки, темнота и смерть.
Кукла глянула на Диму и злобно зашипела. Он сжал газовый ключ, решая — снести твари голову или подождать.
Внезапно пол под ногами заходил ходуном. Они побежали. Дима схватил Егора за руку, а мальчик прижимал к груди куклу. Машинка с грохотом упала, и воздух прорезал стон, похожий на гудок клаксона.
Выбежав в круг света, они увидели Лику. Теперь она стояла к ним лицом, прижимая к груди Гримуар. Увидев куклу в руках мальчика, она кивнула. Но в тот же миг свет померк, пол под ногами стал вязким и чавкающим, словно они провалились в болото. Со стеллажей потянулись липкие руки, шевелящиеся пальцы, голоса приблизились, окружили.
—Это всё ненастоящее! — твёрдый голос Лики на мгновение заглушил какофонию мерзких звуков. Этого хватило, чтобы кинуться в проём между стеной и шкафом. Ведомая чутьём, Лика понеслась вперёд, мальчик за ней, а Дима споткнулся и рухнул. Чьи-то пальцы впились в ногу. Он услышал треск ткани.
«Проклятые твари…»— пронеслось в голове. Они боялись лишь мальчика и не решались напасть на Лику — всё ещё Хранителя.
—Иди на звон, — шелестел голос Предвестницы, — иди на звон…
Словно перезвон сотен серебряных колокольчиков ворвался в суматоху жутких звуков. Лика, сжимая пальцы Егора, бежала, будто не по лавке, а по длинному коридору старого мёртвого поезда, где в темноте жили призраки и твари. Их не видно, но их присутствие обжигало кожу ледяным потом.
—Та самая комната, — прошептал мальчик, указывая на очертания двери.
Кукла в его ладони дёрнулась и бессильно завыла. Лика, увидев цель, обернулась. Димы нигде. Она глянула на дверь, резьба на ней теперь проступала чётче. Егор рванул вперёд, коснулся ручки — та поддалась. Комната вспыхнула светом десятков свечей. Мальчик первым шагнул внутрь. Лика снова оглянулась — страх за Диму и жгучее желание найти тело Элизы.
—Лика, — позвал Егор. — Она…
Он указывал куда-то пальцем. Женщина вошла.
Это был не склад. Это идеальная, застывшая детская. В центре, на кровати с балдахином, лежало нетленное тело Элизы, будто спящее. Вокруг — десятки кукол-близнецов Патриции разного возраста. Лика облизала пересохшие губы, по коже пробежала ледяная волна ужаса. В центре комнаты, на кукольном троне, сидела первая кукла. Самая простая, тряпичная, поношенная любовью. На её груди — вышитое имя. Игрушка вырвалась из рук Егора, кинулась к той, настоящей, влезла к ней на колени и, цепляясь за ситцевое платье, зашептала что-то у безликого лица. У куклы не было ушей, лишь стеклянные глаза. Они не выцвели и смотрели с тихой грустью.
Воздух сгустился. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стены. Комната ожила. Из тела на кровати поднялся полупрозрачный образ Элизы. А из тряпичной куклы — образ Патриции, но не взрослой женщины, а той самой десятилетней девочки с пугающе-взрослым взглядом. Они — два призрака, две стороны одного проклятия — встали лицом к лицу. Патриция-призрак долго смотрела на мать, потом обернулась к мальчику:
—Он мой. Его страх так сладок. Отдай его, и я отпущу твоего мужчину. Ты же Хранитель — принеси жертву. Это закон.
Предвестница закрыла лицо руками. Боль вылепила на её сером лице безысходность и понимание, что любимое дитя стало чудовищем.
—Не слушай! Разорви куклу! Скажи имя!
Лика, не раздумывая, рванулась к «Патриции». Но чтобы добраться до трона, нужно было пройти сквозь строй кукол-близнецов. Те, словно маленькие солдаты, встали у подножья, протягивая руки с острыми, как лезвия, фарфоровыми пальцами. Егор заплакал, отступил и ухватился за рукав Лики.
И в этот миг она всё поняла. Взгляд скользнул с испуганного детского лица на молящую Элизу и торжествующую Патрицию. Жертва — не та, что ждут. Истинная жертва — не невинность, а вина. Не жизнь, а бессмертие. Воздух в комнате застыл, замерев в ожидании её выбора. Глаза призрака Патриции сузились, поймав её мысль. Тишина стала звенящей, хрупкой, как тончайший фарфор, готовый треснуть от одного неверного слова
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321